Никтошечка

«Да пойми ты! Эта старуха нам никто!» — взвизгнула Эльвира, желая убедить дочь в своей правоте. Шурочка скривилась, словно собираясь заплакать, но вдруг голову вскинула:»Тогда для меня она самая родная Никтошечка на свете и по другому не будет!»

Никтошечка.

Так случилось, что из многодетной деревенской семьи Ивана да Лукерьи всех девок замуж взяли и только младшая, Малаша — самая тихая да смирная, осталась невостребованной.

Видно ее жених так и не родился или в дальней стороне заблудился. Так говаривала Лукерья, жалея дочь.

Малаша оставалась при родителях крепкой опорой пока в семьях её, ставших городскими племянников, детки рождаться не начали.

Первым Володька, сын старшей сестры заявился с низким поклоном и большой просьбой:»Тетя Малаша, айда ко мне дочку нянчить. Садик не дают, а жёнке на работу выходить пора.»

Малаша совсем уже взрослая женщина встала на перепутье: родители состарились, как их оставить? И города она боялась.

Но уж больно Володька просил, обещая деда с бабушкой вниманием не обделять. Он и раньше приезжал посадить да выкопать картошку, крышу подправить.

Мать с отцом засидевшейся дочери ехать присоветовали. Мол, может в городе с каким мужичком познакомишься. Не старуха, хоть и за четвертый десяток переступила.

Дочь не знала, что давно уж они меж собой толковали, как будет Малаша бедовать одна, когда их на погост проводит. А в городе может приживется меж родни. Так Малаша из колхозницы стала нянькой.

Володя обо всем подумал: по трудовой тётки знакомая на подработку устроилась и Малаше стаж продолжил капать.

Старшая дочь Володи в школу пошла, вторая подоспела. Померли отец с матерью Малаши, а она нянчила уже не Володиных детей, а другого племянника.

Как знамя труда передавали ее из рук в руки в родне. Кого до детского сада довела, кого до школьного возраста. И вроде, как ненужной стала. Уже не ждать — заманивать Малашу стали племянники, а терпеть.

Ох, Володе спасибо! За пару годков до того, как тётка тяготить своим присутствием всех начала, деревенский дом (лес ягодно-грибной, река рядом) дети сестёр Малаши сообща продали за очень хорошие деньги.

Вот Володя и потребовал:» Давайте, господа хорошие, вскладчину тётке какую-никакую комнатушку купим. Ведь в доме и её доля имелась. Не под кустом же ей жить!»

Поскрипели, но сбросились племяннички, а жёны их переживали: «А помрёт — кому отойдет малосемейка купленная?»

Квартирный вопрос всегда злой был. Володя, чистая душа, рукой махнул: «Да кто стакан подавать будет, тому и достанется или, как баба Малаша распорядится.»

И будь он жив, одинокая тётка без заботы бы не осталась. Но Володька не дожил и до полтинника. Гастрит. гастрит, а от рака помер.

С уходом Володи родня про бабу Малашу «забыла.» И то: детки у всех подрощены, в няньках не нуждаются. А у нее самой седьмой десяток на пороге стоит. Пусть в своей малосемейке живёт.

Она и перешла туда. Из мебели — стол, шкаф да раскладушка. Ну и так, утварь нехитрая. Малаша, привыкшая к заботам о малышах, затосковала.

Но тут подвернулась ей привычная «вакансия.» Малаша в магазин пошла и в очереди в кассу с ней заговорила молодая женщина: «Вы случайно деток не нянчите? У меня вот дочка (бледненькая девочка рядом стояла) после операции на сердечке, не садиковая. Ищу самую добрую няню на свете. С проживанием.»

Малаша наклонилась к девчушке, а та вдруг прояснившись лицом, пролепетала:»Иди! Буду тебе сказки рассказывать.» Ну, как не пойти? Вот так Малаша обзавелась новой воспитанницей.

Шурочке шёл четвёртый год и растить ее было одно удовольствие. Старая да малая очень подружились.

Жили они в одной комнате — просторной, светлой. Родители девочки много работали и большую часть своей жизни она проводила с Кашей — Малашей.

Так Шурочка шутливо называла нянюшку, а та не возражала. Девочке следовало выполнять дыхательные упражнения, гулять подальше от загазованных улиц и соблюдать режим.

Няня, даром, что не образованная, требования выполняла неукоснительно. Шурочка подрастала и крепла здоровьем.

Когда подступал час ночного засыпанья, воспитанница просила: «Каша-Малаша, расскажи за жизнь.» И няня обсказывала серьёзной не по годам девочке личные простые истории.

И особый случай тоже доверила. Она тогда с беременной женой очередного племянника на теплоходе к ним домой возвращалась. Первенца тётка им до детсада дорастила и было в деревню вернулась, а тут (дело молодое) второй ребёнок подошёл к рождению.

Вот жена племянника и забрала Малашу заблаговременно. На теплоходе девчонка молодая крутилась с младенцем.

Малаша с ней и разговорилась. Та назвалась Олей. Студентка. Залетела. Обещать — не означает жениться, парень Олю оставил. А ребёнок родился.

Родители девушки ни о чём не знают и убьют её или из дома выгонят. И вот куда ей? Малаша заглянула в свёрток. Дитя смотрело серьёзным взглядом, словно тоже свою судьбу обдумывало.

«Ох, мне бы такого!»-не сдержалась от вздоха Малаша и посетовала девчонке на своё житьё — бытьё старой девы.

Оля в лице переменилась и говорит: «Сейчас долгая остановка будет. Мне надо кое-что для ребёнка купить. Пусть он в ваших руках побудет. Видно сам Бог вас послал.» Жена племянника, не считая Малашу интересной собеседницей, где-то в трюме обреталась. И женщина согласилась.

Оля поставила у её ног большую сумку, младенца протянула и прочь убежала, едва теплоход к пристани прибился. Двадцать минут прошло, тридцать. Дитя закряхтело. Малаша сама не рожала, но опыт есть — развернула одеяльце, пелёночки.

Девочка! И ещё записку увидела. Оля просила у дочки прощения за то, что её оставляет, называя Алёнушкой.

В сумке оказались только детские вещи, сухое молоко да большой термос с горячей водой, чтоб было чем малышку кормить. И никакого свидетельства о рождении. Возможно, Оля вне роддома рожала.

Теплоход уж отчалил от берега. Малаша перепеленала, покормила Алёнушку. Ох, горе-горькое. Вспомнилось: «Бог вас послал.»

Замельтешили мысли обманные: взять девчушку себе, вернуться в деревню. «Проживём. Это будет моя дочка,»- думала Малаша. Жена племянника подошла некстати, а как узнала в чём дело, до подобия схваток разнервничалась:

«А мы как же? И зачем тебе чужой ребёнок, когда родные по крови есть — возись сколько хочешь.»

И к капитану пошла. Поднялась шумиха. Алёнушку у Малаши забрали. И всю жизнь она себе простить не могла своей нерешительности. Послал Господь дочь, а Малаша не приняла.

Шурочка, выслушав эту грустную историю, с глазами полными слёз, обняла старушку крепко:»Зато я у тебя есть, нянюшка.» И та кивала :»Ты моя, моя девочка.»

Но статус Малаши в этой семье оказался нестабильным, хотя Эльвира взяла у неё всё, что могла. Поначалу нянька «с улицы» была полноправным членом семьи.

К ней относились уважительно, полностью доверяя Шурочку и часть хозяйственных забот. Кормили, поили и деньги платили, которые бабе Малаше было брать неудобно. Она их на книжку вместе с пенсией откладывала.

Как-то Эльвира смущенно заговорила о малосемеечке няньки: «Вот, что она пустует, Малаша. Давай сдавать будем.

Деньги получатся небольшие, но можно будет учительницу музыки для Шурочки оплачивать.» Действительно, в доме пылилось пианино. Эльвире хотелось музыкально развить дочь без специальной школы.

Малаша охотно откликнулась и жильё её стали сдавать. А лет через семь у Эльвиры образовались деньги от продажи унаследованной доли в квартире умершей родственницы.

С согласия Малаши малосемейка преобразовалась в просторную однокомнатную квартиру, оформленную на Шурочку и Малашу в равных долях.

К тому времени родня к бабе Малаше совсем интерес утратила и всё прошло спокойно. Туда-сюда годочки шмыгали. Шурочка сформировалась в привлекательную и абсолютно здоровую девушку. Школу закончила и уехала в соседний город, став студенткой.

Малаша свои накопления, довольно приличные, ей отдала: за квартиру платить, себя содержать на чужбине, а может и на свадебку что-то останется.

Она к тому времени начала слепнуть. И ходила, не отрывая шаркающих ног от пола. Неудобная, пахнущая старостью бабка. И откуда только она свалилась на голову Эльвиры?!

Её собственная мать проживала в другом городе и забот не требовала, а тут — старуха чужая. Суп ей налей, а не то расплещет, таблетки купи да каждый день в руку вкладывай — сама не разберется.

Моется не аккуратно, воздух портит, не замечая. Уж не из-за неё ли муженёк Эльвиры всё чаще после работы задерживается?

Эльвира перевела Малашу из светлой комнаты в тёмную — из кладовки устроенную. Слепой-то какая разница, где находиться.

И говорила, раздражённо: «Ради бога, идите к себе!» Принципиально на «вы» переходила, подчеркивая, что Малаша ей совершенно никто.

Все «достижения» и щедрость няньки Эльвирой были забыты. В конце-концов, она у племянников не по одному ребёнку подняла, а отдувается она — Эльвира.

Лишь наличие квартиры, приобретенной и благодаря Малаше тоже, не позволяли посадить старуху к кому -нибудь из родни на порог.

Начала мать Шурочки собирать документы для оформления Малаши в дом престарелых. Получить направление было не так просто, но она влиятельную знакомую подключила.

Шурочка, опьяненная новой, студенческой жизнью на время про няню забыла. Нет, она спрашивала у матери по телефону: «Как няня?», но даже ответ до конца не выслушивала, торопясь поделиться чем-то своим.

Домой приезжала не часто, довольствуясь тем, что навещают родители с сумками, наполненными провизией.

А на втором курсе накрыла Шуру такая любовь, что сняли с однокурсником квартиру, чтобы жить вместе. И опять Малашины сбережения выручали.

Закрыв успешно сессию за второй курс, Шурочка, как на крыльях прилетела домой с волнующим сообщением, которое обрушила на мать с порога: «Мама, Андрей сделал мне предложение! В выходные приедет с родителями с вами знакомиться. Большого торжества мы не хотим, но платье белое — обязательно…

А где няня? Вот я подарок ей привезла — особенный!»- и торопливо прошла в свою комнату, которую и нянюшка её когда-то занимала.

Эльвира, в некотором смущении следом пошла. Дочь по её мнению, всегда была чрезмерно чувствительной. «Мама?!»- не обнаружив Малашу, испугалась Шурочка.

Эльвира неохотно дала пояснения: «Да ничего с ней не случилось. Вон, лежит в темнушке. Папа твой убрал в кладовке полки и получилась комната.

Малаше ведь всё равно — слепая. Так всем спокойнее. » Шуру происходящее возмутило: дверь в кладовку была плотно закрыта, а за ней ненужным предметом находилась её няня — Каша- Малаша.

Шура распахнула кладовку и еле разглядела кровать и ветхую нянюшку. Эльвира, отказываясь быть свидетельницей «душещипательной встречи,» на кухню ушла.

Реакция дочери её раздражала. Лучше бы сели вдвоём да о предстоящей встрече с родителями жениха поговорили, о свадьбе. Вот это — жизнь, события!

А старуха свою долю уважения и благодарности получила сполна. Пора и честь знать — зажилась.

Ничего, Шурочка переключится. Замуж выйдет, уедет доучиваться и тогда няньку можно будет сдать в приют. Условия там вполне приемлемые для старого человека ничего уже не понимающего. Какая разница, где бревном лежать?!

Шурочке в нос ударил кисловатый, спертый воздух утлого помещения. Она склонилась к Малаше, обгладила морщинистые щеки ладонями, ощутив слёзную влажность.

«Нянюшка, прости меня, моя маленькая. Ягодка моя спелая, сладкий пирожок,»- не замечая, Шурочка обращалась к старушке так любимыми ею самой в детстве словами, Малашей произносимыми. Няня прошелестела:»Шуронька, детынька. Вот и свиделись.» На ощупь нашла голову воспитанницы и погладила: «Красавица ты моя.»

Два часа спустя, Малаша, выкупанная Шурочкой, накормленная (они обедали вместе) полусидела на кровати в прежней комнате — её и Шурочки. На лице присущая ей застенчивая улыбка. На коленях круглая коробочка — с зАпахами.

Шура привезла в подарок няне ароматерапию: мешочки с сухими травами, цветами благоухали каждый по своему. Конечно, не обошлось без вмешательства специальных отдушек, но к Малаше пришло ощущение, что она на цветущем лугу.

Ах, сколько впечатлений! Слепой человек ведь живет звуками, запахами и тактильными ощущениями и так давно их не было у Малашеньки.

А за закрытыми дверями кухни мать пыталась строить конструктивный диалог с сердитой дочерью.

Она говорила, как ей непросто работать, ухаживать за слепой старухой, оживлять отношения с отцом Шурочки у которого, кажется, начался возрастной кризис: «Ты, Шура, молода, а потому категорична. У тебя сейчас жизнь бабочки — порхаешь, наслаждаешься жизнью, любовью. Я у тебя этого не отнимаю, но и ты меня не суди.

Твоя родная бабушка, моя мать, живя в другом городе, заботы не требует, а этой я что должна?» Шура спросила почти шёпотом:»А если я тебя, лет через сорок в кладовке закрою — ты поймешь?!»

«Она слепая. И услышь меня, дочь! Эта старуха нам никто!» — взвизгнула Эльвира, желая убедить упрямую девчонку в своей правоте.

Шурочка скривилась, словно собираясь заплакать, но вдруг голову вскинула: «Тогда для меня она самая родная Никтошечка на свете и по другому не будет!» И разговор закончила.

Но развернула бурную деятельность, не советуясь ни с матерью, ни с отцом. Во-первых, перенесла встречу с родителями жениха на неопределённый срок.

Но попросила приехать гражданского пока мужа — Андрея. Познакомила его с Никтошечкой и что-то долго они обсуждали.

Из квартиры, образовавшейся, когда -то не без участия Малаши выселили квартирантов: Эльвира губы кусала, но жилье было оформлено на дочь и на бабку.

Организовали скромный ремонт и Шура с Малашей туда переехали. Мебель купили с рук, поддержанную, совсем недорого.

Шура поначалу не особенно на понимание Андрея рассчитывала: ради обихаживания чужой старости так перекроить свою жизнь.

Но он не случайно в «самом гуманном» — медицинском институте учился. Вник в тему и в ней остался.

Решили так: расписываются (бог с ним, с белым платьем), Андрей учится, приезжая по выходным к жене.

Шура делает медицине ручкой (заочный вариант не предусмотрен) и переводится в педагогический ВУЗ для получения специальности логопед — дефектолог.

Работать… да хоть в детский сад пойдет, воспитателем. Малаша не так беспомощна, как мать расписывала.

Вполне пол дня проведёт самостоятельно. А на все эти «мимо унитаза, крошки, запах старости и шептунов» нужно просто не обращать внимания, как с малым дитём.

Малаша, привыкшая при Эльвире жить неодушевлённым предметом, переживала, что испортит жизнь воспитанницы, обременит собою.

Шамкала: «Мамка твоя баяла, что в старушачий приют документы на меня собирает. Так я согласная, Шуронька.»

Но Шура, поцеловав исчерченную годами щёку старенькой девушки, твёрдо сказала: «Только одинокие живут в приютах, а у тебя я есть и буду.»

Вот такой поступок совершила Шура для своей Никтошечки, доказав, что и к ней судьба может быть милостива.

Андрей с Шурой институты закончили. Она -логопед, он врач офтальмолог. Раскаявшуюся (или смирившуюся) Эльвиру и мужа её, вынырнувшего из мужского кризиса, объединила родившаяся внучка Алёнушка, которую и Малаша только руками, но «увидела.»

Большая семья Шуры в родительскую квартиру переехала, а отец с матерью на однокомнатную согласились. Нянюшка тихо умерла в возрасте 92-х лет. Последний год уж и не вставала.

Жила без ропота и умерла также — простая, добрая, светлая.

инет Меньше

МАМУ Я ВАМ НЕ ОТДАМ…

Эту историю рассказала общительная женщина, с которой мы вместе ехали в одной маршрутке в Алушту. В разговоре она упомянула бабушку Фатиму.

Заметив моё удивление, светловолосая синеглазая Оля улыбнулась и сказала: – Да-да, вы не ослышались, именно Фатима.

Бабуля – крымская татарка, мой дед ей жизнью обязан. Если бы не она – кто знает, что с ним стало бы и каким бы он вырос. И я с интересом стала расспрашивать.

…В довоенные годы в одном селе близ Алушты жила большая дружная крымско-татарская семья. У молодых супругов Асана и Фатимы подрастало трое ребятишек – шестилетняя Реяна, пятилетняя Эльзара и четырёхлетняя Севиль.

Рядом с ними стоял домик соседей – Анны и Петра Екимовых, сынишка которых, босоногий Тимофей, частенько прибегал поиграть к своим подружкам. Было ему в ту пору около трёх лет, соседи на свой лад звали его Тимуром.

В те годы люди, особенно в сёлах, не делили детей на своих и чужих. Все они были общими. Каждая мать старалась приветить соседского ребёнка – и вкусненьким угостить, и по голове погладить.

А уж забавного вихрастого Тимошку семья Алиевых и вовсе считала за своего – собственного-то наследника Бог не дал, одни дочери в семье.

Так бы и жили соседи дальше, не тужили, да нежданно пришла беда. Рожая второго ребёнка, Анна умерла, спасти не сумели обоих.

Обезумевший от горя отец не находил себе места, дневал и ночевал на сельском кладбище на могиле Аннушки. Стоял морозный февраль, Пётр же ходил на погост, не особо заботясь о том, тепло ли одет.

Тяжёлое воспаление лёгких встретил с облегчением: жизнь без Анны была лишена смысла. В одну из ночей Пётр ушёл вслед за Анной, оставив маленького Тимошку круглым сиротой.

Родни у супругов не было, и единственное, что ждало ребёнка, – это детдом.

– Тимурчика никому не отдам, – твёрдо сказала Фатима, – это сын наших дорогих соседей, а значит, и наш сын тоже. Воспитаем как своего, ничего, где трое – там и четвёртому место найдётся. Бедно жила семья Алиевых, но любви и ласки у родителей с лихвой хватало на всех детей.

С началом Великой Отечественной отца семейства забрали на фронт. Первое время жена и дети исправно получали весточки, радуясь, что папка жив-здоров, отважно бьёт фрицев.

Все надеялись, что совсем скоро наши разгромят гитлеровцев и с победой вернутся домой. Однако враг оказался силён, и надежды таяли с каждым днём. В один из дней на тихую окраинную улочку принесли похоронку.

Собрав остатки воли в кулак, заплаканная Фатима буквально заставила себя вернуться в повседневную жизнь – детям как никогда была нужна её забота.

Тимофей, потеряв второго отца, не отходил теперь от матери ни на шаг: вглядывался в её лицо, ловил малейшее движение. Чуткое сердечко трепетало от боли и сострадания к этой враз постаревшей женщине, глаза которой не просыхали от слёз.

По ночам, крепко прижавшись к маме, приёмный сынок слышал, как сотрясалось от рыданий её худенькое тело.

Но натруженные руки, годами не знавшие покоя, продолжали нежно гладить сыночка по голове, шептать ему на ушко ласковые, ободряющие слова: – Мы справимся, родной, всё будет хорошо!

В мае 1944-го в дом пришла новая беда: ранним утром крымских татар вывели во дворы и приказали собрать весь скарб. Впереди были долгие годы депортации.

Десятилетнего Тимофея, русского по национальности, Фатиме не отдали. Сцена прощания была настолько душераздирающей, что даже конвоиры отводили в сторону глаза, дав матери возможность попрощаться с сыном. Обессилевшего от слёз мальчишку вырвали из её рук буквально силой.

– Мама, мамочка моя, не оставляй меня! – захлёбываясь от плача, Тимошка бежал вслед за грузовиком, увозившим мать и сестёр в неизвестность. В маленькую жизнь ребёнка вновь пришло большое, недетское горе.

– Тимурчик, жди меня, родной, мы обязательно вернёмся, помни, что я тебя очень люблю! – рыдала Фатима, к платью которой тесно жались насмерть перепуганные девчонки. Возвращение затянулось на десятилетия.

В Узбекистане Алиевым пришлось всё начинать с нуля. Горя, выпавшего на долю этой молодой женщины, хватило бы не на одну книгу.

Но с Божьей помощью и при поддержке местного населения осиротевшая семья потихоньку наладила жизнь. Фатима устроилась на швейную фабрику, дочки пошли в школу. Осенью все вместе собирали в колхозе хлопок.

Но не было ни одного дня, ни одной ночи, чтобы мать не вспомнила о своём сыне. Мысли о том, где он, что с ним, продолжали терзать измученное сердце.

Ни на минуту не забывал о маме и сёстрах и Тимофей, которого сразу же определили в детский дом. В родное село он вернулся несколько лет спустя – когда возмужал и вырос.

Парнишке пришлось самостоятельно обживаться в опустевшем доме. Со временем освоил строительную специальность, построил много домов своим землякам, позже женился на хорошей девушке, с которой познакомился ещё в детдоме.

Люба знала, сколько горя выпало на долю её супруга, да и сама она настрадалась не меньше – родители погибли в войну.

В особо тяжёлые минуты она, как когда-то это делала Фатима, гладила Тимошу по голове и говорила: – Мы справимся, родной, всё будет хорошо. И мама к нам обязательно вернётся.

Пролетели годы. Дочери Фатимы вышли замуж, создали свои семьи, подарив бабушке долгожданных внуков.

В конце 80-х многие крымские татары начали возвращаться домой, в родной Крым. Сердце матери рвалось туда с неистовой силой, ведь оно продолжало жить надеждой на встречу с сыном.

В конце жаркого узбекского лета большая семья собралась на совет. Дочери с зятьями приняли решение: едем! Вот только куда?

Собранных денег едва хватало на сельский домик в степном Крыму – изрядно потрёпанный временем и давно не знавший ремонта.

– Ничего, справимся! – сказала Фатима.

– И не такое переживали, Всевышний нас не оставит, с Его помощью всё преодолеем. Первые месяцы ушли на благоустройство и привыкание к новой жизни.

Но дети и внуки знали: матери очень хотелось поехать в Алушту, в родное село, к своим истокам. Туда, где она оставила сына. Расспросить, узнать, что стало с её любимым мальчиком.

И вот старшая дочь Реяна с мужем Сервером попросили соседа, имевшего старенькие раздолбанные «Жигули», отвезти их в Алушту – подарить маме встречу с прошлым.

Фатима едва дожила до утра – нестерпимо болело сердце, ведь впереди опять ждала неизвестность. Чем меньше километров оставалось до родного села, тем неспокойнее вела себя старая женщина.

Реяна, прижав её к себе, успокаивала как могла. Вот уже и родные пейзажи Алушты, знакомые места.

Машина свернула на узкую улочку, впереди показался дом. Но Фатима его не узнала. Вместо маленькой мазанки стояло крепкое просторное строение, огороженное красивым забором.

– Пустят ли нас во двор новые хозяева? – робко спросила она у зятя, с надеждой посмотрев ему в лицо.

– Мне бы только воздухом родного двора подышать, спросить, знают ли они хоть что-нибудь о Тимуре.

– Не волнуйтесь, мама, думаю, нам не откажут, – ответил Сервер. Еле-еле передвигая ослабевшие ноги, поддерживаемая с обеих сторон, Фатима подошла к калитке.

Реяна нажала на кнопку звонка, где-то в глубине двора раздалась заливистая трель. Любаша, готовившая обед, выглянула в окошко.

– Тимош, там люди какие-то стоят, а у меня руки в тесте, выйди, пожалуйста, к ним сам, – обратилась она к мужу.

Тимофей Петрович, сняв с переносицы очки, отложил в сторону газету и отправился во двор. Распахнул калитку, вгляделся в лица – и буквально остолбенел.

На пороге стояла его мама, мамочка, мамуля! Конечно, она постарела, да ведь и он уже давно не мальчик. Но он не мог не узнать её, образ матери навечно запечатлелся в его сердце.

– Тимурчик, родной! – на всю округу раздался крик старой женщины.

– Хвала Аллаху, ты жив, мой мальчик! Тимофей, плечи которого затряслись от рыданий, опустился на землю и крепко обнял колени старушки.

Навзрыд плакали все – Реяна и Сервер, пожилой водитель-сосед, Любаша, прибежавшая на крики и сразу осознавшая, что произошло.

– Добро пожаловать в дом, гости дорогие! – первой оправившись от слёз, гостеприимно пригласила Любаша.

– Мама, познакомься, это ещё одна твоя дочь, Люба, – Тимофей подвёл супругу к Фатиме.

– Ну, здравствуй, девочка моя, – обняла и расцеловала Любу Фатима. Женщина, с малых лет не знавшая родительской ласки, прижалась к матери мужа и снова заплакала.

Позже, когда все вдоволь наговорились друг с другом, расспросили о житье-бытье, насмотрелись на фотографии детей и внуков, а гости собрались ехать обратно, Тимофей с твёрдостью в голосе сказал:

– Реяна, вы как хотите, но маму я не отдам. Она останется у нас, в своём доме – с моей семьёй, моими детьми и внуками. Слишком долго я её не видел.

Да и стара она жить в степи, в неприспособленном доме – впереди зима, а здоровье у неё слабое. Со своей стороны, с ремонтом вам обязательно помогу: я же строитель, как и двое моих сыновей. И запомните: наш дом всегда открыт для вас, вы – моя семья на всю оставшуюся жизнь.

– Бабушка прожила у нас более десяти лет, – с теплом вспоминает Ольга.

– Мы её очень любили, а дед Тимофей и вовсе пылинки сдувал. По вечерам они наговориться не могли: вспоминали прошлое. Бабушка научила меня шить, вышивать, готовить татарские блюда.

А самое главное – научила любить. Через годы, через расстояния, наперекор всему. Нам всем её очень не хватает.

Но благодаря ей у нас теперь такая большая и дружная семья, и хотя мои замечательные тётушки Реяна, Эльзара и Севиль, к сожалению, тоже ушли из жизни, но остались их дети и внуки.

И как бы каждый из нас ни был занят, в день рождения бабушки мы собираемся вместе, и в бабушкином доме вновь многолюдно и шумно, пахнет пловом, чебуреками и кубете, и мы с теплом и любовью вспоминаем, каким удивительно душевным и добрым человеком она была…

Из сети

НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ ВАНЯ..»

— Тетя, давайте я вам что-то помогу? Я обернулась и увидела рядом стоящего пацана. Не мальчика, не ребенка. Именно пацана, от роду лет шести, максимум семи.

Грязная затертая телогрейка на несколько размеров больше маленького щуплого тельца, такие я видела только в фильмах о войне, именно синего цвета, стеганные вдоль. Где можно было найти сейчас подобную, ума приложить не могла.

На ногах ботинки, когда-то черные, сейчас пыльно-серые, со стоптанными задниками и сбитыми носками. Явно с чужой ноги. Разница в три размера, не меньше.

Под задранной или оборванной, сразу не успела разглядеть, штаниной, шнурки перекинуты через лодыжку, чтоб не спадали ботинки. Грязные маленькие руки, теребящие то ли от волнения, то ли от энергии, его переполнявшей, пуговицы на ватнике.

Такое же, как и одежда, грязное лицо с размазанной на нем серой пылью. Сквозь серый оттенок кожи ярким пятном светятся синие, по-детски наивные, но с волчьей опаской глаза.

Весь этот образ дополняла выступающая на передний план худоба, которую было хорошо видно даже через ватник.

Я безбожно опаздывала на встречу, и первым желанием было отмахнуться, сунуть денег и побежать дальше, но я остановилась и зависла.

Глядя на это маленькое щуплое создание с волчьим взглядом, не достигающим своей макушкой мне даже пояса, я не могла двинуться дальше.

Пауза затянулась. Он стоял, терпеливо дожидаясь ответа, с вызовом глядя мне в глаза снизу вверх. Чувство жалости подперло диафрагму, перекрыв доступ кислорода.

Пытаясь понять, что именно происходит в моем организме, и догадываясь, с какого места у меня потечет влага, я внимательно продолжала рассматривать этого волчонка.

Я часто видела беспризорников и всегда давала им деньги, но этот был другой, не такой, как все. Наконец выдохнув, я нарушила тишину:

— А чем ты можешь мне помочь?

— Я могу все! — с вызовом, практически прокричал мне в ответ этот маленький человек.

— И продукты могу купить, и донести могу, и машину помыть и дома прибрать. Если надо починить, могу что-нибудь молотком. Я умею молотком, честно, не смотрите, что я маленький, я умею!

Он кричал, пытаясь убедить меня в своей силе. Его глаза горели ярким огнем, в голосе был вызов.

— Давай я тебе просто так дам денег? — я опустилась рядом с ним на корточки и взяла за пуговицу.

При ближнем рассмотрении я увидела опухшие с краснотой веки от недавних слез и страх, спрятанный за огнем.

Было видно, как он боялся, что ему не поверят, не дадут возможность показать, на что он способен.

— Так что? Сколько тебе надо. Он сделал шаг назад, и его глаза сузились в маленькую щелочку презрения.

— Я умею воровать, — гордо, но уже тихо сказал он.

— Если б я захотел, мог бы и сам взять, большого ума не надо. Вон, у вас кошелек в сумке на самом верху лежит — бери не хочу.

Но мне чужого не надо. Я все умею, даже молотком. Я машинально перевела взгляд на сумку и в очередной раз подтвердила, что я раззява. Сумка нараспашку, кошелек действительно сверху.

Маленький серьезный человек, понимая, что зря теряет со мной время, молча повернулся и собрался было отойти, но я, почувствовав, что пуговица, которую я все еще машинально держала в руках, стала выскальзывать из пальцев, оторвалась от кошелька и вернула волчонка на место.

— Ты куда? Мы еще не договорили, — слезы царапающимися кошками блуждали по моему телу, но я усилием воли не давала им добраться до глаз.

— Знаешь, мне действительно нужно кое-что. Он пристально посмотрел на меня, как будто пытаясь понять из жалости или действительно.

Я сделала максимально серьезный вид и перешла на деловой тон. Жалости в тоне не должно быть и близко, раскусит, поймет. А жалеть его нельзя, было видно сразу — не тот формат.

Не попрошайка — одинокий волчонок, гордый и сильный в свои шесть лет. Я четко понимала, что встреча отложилась сама собой на неопределенный период, ну и Бог с ней, успею.

— Так что нужно делать? — по-взрослому, серьезно спросил он, скрестив на груди руки. Он успокоился, его не жалели, а нанимали на работу.

— Ну, во-первых, — я судорожно пыталась придумать, что же мне надо из того, что ему по силам. — Давай начнем с машины. Фары грязные, стекла. Сможешь почистить? Я включила тон директора и с недоверием прищурила глаза.

— Если будешь халтурить, за работу не заплачу, — строго сказала я.

— Я не халтурю, — он сверкнул волчьими синими глазами.

— Где машина, пошли, — скомандовал он, и я покорно, подчиняясь его тону, двинулась за ним, указывая путь. Мы подошли к машине, человечек потребовал тряпку и без лишних слов сразу приступил к работе.

Он старательно тер стекла грязной тряпкой, не пропуская и миллиметра. Пыль двигалась, повторяя его движения, иногда взлетая вверх, затем опять примагниченная стеклом, садилась обратно. Я молча наблюдала за процессом. Машина чище не становилась, но суть была не в этом.

— Мы, кажется, забыли договориться о цене, — я потрогала его за плечо, отвлекая от работы. Он остановился, посмотрел на меня своим взрослым взглядом и вытер лоб грязной рукой, чем оставил на нем серый пыльный след.

— Сколько сочтешь, столько и дашь, — коротко, не церемонясь, сказал он, переходя на ты. Как на равных… И стал тереть машину дальше.

— А как тебя зовут? — Ваня, — не поворачиваясь, буркнул в ответ. Он отвечал сухо, коротко и по смыслу. Детского в нем не было ничего, кроме роста и размера одежды.

Я внимательно наблюдала за этим маленьким человеком и чувствовала перед ним определенный страх, смешивающийся с безграничным уважением.

— Скажи, — не унималась я.

— А что ты купишь на эти деньги, я надеюсь, не сигареты? Я скрестила на груди руки с видом учительницы и вонзила пристальный взгляд в его маленькую спину, дожидаясь ответа. Должен же быть подвох.

Я каждый день встречала массу беспризорников на своем пути, и все из них убеждали меня, выпрашивая деньги, ничего не предлагая взамен, что они не курят и не пьют, а есть хотят.

Я всегда давала, мне не жалко. Но потом я видела, как они в подворотне, честно клявшиеся, пускали чинарик по кругу, удовлетворяя никотиновую зависимость.

Не осуждала, не от хорошей жизни делали они так. Я просто видела это, не делая никаких выводов, и когда просили опять… опять давала. Вдруг в этот раз на хлеб потратят.

Но в этом малыше определенно было что-то другое. Серьезное, взрослое, болезненное. Ваня остановился и, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал: — Я не курю… И не пью. Я и не есть могу, если надо… Неделю.

У меня мама, — его голос дрогнул, он запнулся и замолчал. Я медленно присела рядом с ним на корточки и повернула его за маленькие щуплые плечи к себе лицом. В его синих потупленных в пол не по-детски волчьих глазах стояли слезы.

— Твоя мама болеет? — тихо спросила я. Ваня молча утвердительно кивнул головой. По его прозрачным детским щекам текли такие же прозрачные слезы.

И я поняла, что блуждающая скребущими кошками влага, все-таки нашла выход. Я почувствовала, как по щеке стекла горячая слеза, а за ней еще и еще.

Я обняла этого маленького волчонка и прижала к себе. Так обнявшись, мы стояли минут пятнадцать, не в силах остановить слезы.

Прохожие с интересом смотрели на странную картину, но шли мимо. Я ревела от боли за этого ребенка, а он плакал от того, что с детства ему пришлось стать взрослым и сильным.

Его никто никогда не жалел, а он и не позволял этого делать. В свои шесть лет он знал одно: «Если не он, то кто же»…

Мы выбросили грязную тряпку, я взяла его за руку и мы пошли в ближайшее кафе перекусить. Ваня, насупившись, остановился у входа, привыкший к тому, что в такие места его просто не пускали, даже помочь…

За кусок хлеба. Не потому что злые, потому что так принято. Его гнали, как бродячую собаку, палками. И сейчас он сжался, ожидая обычной развязки.

— Идем, не бойся. Я не дам тебя в обиду никому и никогда, — тихо сказала я и сжала маленькую холодную ручку.

Он покорно пошел за мной как маленький шестилетний мальчик. Устал быть взрослым. Мы говорили с ним до самого вечера.

Время пролетело мгновенно. Ваня сразу уплетал за обе щеки булки с мясом, по-модному именуемые гамбургерами, периодически с опаской глядя по сторонам, чтоб не забрали.

Наевшись, он расслабился и рассказал, что его отец погиб на работе. Давно. Как именно — он не знал. Был совсем маленький, все, что помнил, и то было из рассказов матери.

Когда отец погиб, мама сильно заболела. Он слышал, как говорили соседи между собой, что нервы не выдержали. Как называлась ее болезнь, он тоже не знал, но помнил, что в названии было слово «сахар».

Но зато название лекарств он выучил наизусть, а еще он очень хорошо запомнил, что если их не принести, мама может умереть.

Вот и ходил не в школу, а на «работу», каждый день… С утра и до ночи. Пока мама могла, она работала сама, и он ходил к соседскому мальчику учиться грамоте, к школе готовиться.

А потом маме стало совсем плохо. В школу он так и не успел, пришлось идти на улицу просить… Но стержень, который был в нем, вероятно, от рождения, просить не давал, вот и пытался «работать»…

Как мог. Помогать… Как умел. Даже к дяде Мише, соседу, пристал, чтоб молотком орудовать научил. Грамота осталась у соседского мальчика, а у Ванечки появился долг перед любимой мамой…

— Я очень люблю маму, — без доли наигранности, без детских нот сказал он в завершение.

— Я боюсь, вдруг она умрет, и я никому не буду нужен. Тихо, сдерживая по-взрослому детские слезы, сказал он и замолчал. Я достала деньги за еду, положила их на стол, взяла его за руку и потянула к выходу.

— Поехали знакомиться с твоей мамой, — я обняла его за плечи и прижала к себе.

— И никогда не бойся, слышишь, что твоя мама умрет, понял? Я посмотрела внимательно сверху на этого маленького одинокого волчонка.

— Мы вылечим твою маму, а кроме нее, ты теперь нужен и мне. Так что прорвемся. Ваня потянул меня за руку вниз, и я присела. Он молча подошел, обнял меня и положил голову на плечо.

Взрослость вмиг улетучилась, и возле меня оказался маленький беззащитный испуганный шестилетний мальчик, выброшенный из жизни и уже успевший от нее устать.

— Спасибо, — сквозь слезы сказал он. Так по-детски, с безоговорочной верой в мои слова.

— Спасибо. А как тебя зовут?

— Василиса, — улыбнулась я.

— Но для друзей — Вася. Так что для тебя — Вася!..

P. S. Двадцать лет спустя.

— Ванька, что ты возишься так долго, мы опоздаем, и должность директора такой крупной фирмы заберет кто-то другой, — крикнула я из коридора, уже натягивая туфли.

— Мам, — пробубнил басом Ваня из спальни в ответ, где уже час подбирал галстук под костюм.

— Скажи Васе, пусть не накручивает. Я уже официально директор — это всего лишь формальный банкет в честь этого…

Автор: Василиса Савицкая, 2017 Фото из интернета Меньше