У меня был инфаркт однажды, я лежал в квартире своей знакомой в Нью-Йорке, и двигаться мне нельзя было. Я лежал после инфаркта.
И у нее была кошка. Естественно, мне пришлось ее наблюдать с большей степенью концентрации, чем это происходит обычно.
Я смотрел на эту кошку и мне пришло в голову, что какую бы кошка позу ни принимала, чем бы она ни занималась, даже когда она, скажем, делает «кака», — она всё равно грациозна. То есть нет положения, в котором кошка была бы неграциозна.
И я подумал, что, скажем, если мы возьмем самой замечательной красоты существо, например ту же Мерилин Монро, — всё равно в каком-то положении она окажется немножко неуклюжей, если с какого-то угла, — скажем, если она завязывает ботиночек.
Я подумал: «Откуда же наши эстетические стандарты, стандарты красоты, если кошка им удовлетворяет на 100%, а человеческое существо — на 70?».
То есть что тебе кошка говорит: «Либо ты на меня обращаешь всё свое внимание, 100%, либо я пошла в другое место». И этот взгляд, абсолютизм этот кошачий, мне ужасно нравится.
Ну вот и всё. Остался Василий один. Лукинична-то, хозяйка его, ушла туда, откуда не возвращаются. Там, значит, поджидать его станет.
Ну а ему пока надобно здесь побыть, за домишком присмотреть, Лукинична во всём порядок любила. Да и что там за домишком! Вся деревня тепереча на нём.
Когда ещё был Василий маленьким котёнком, на тонких, шатающихся лапках, была эта деревня знатная. Народу в ней много жило. И Емекеевы, и Гостинцевы, и Мешалкины, да всех не перечислить.
Ребятишек полно было, на улице всегда шум и гам, весёлая возня. Да и к Лукиничне внуки городские понаедут на каникулы, вот радость баушке!
И Василию удовольствие, мяска кинут, молочка нальют, за ушком почешут, потискают. Зимой сугробы, бывало, наметало по самую крышу, а ребятишкам всё нипочём.
Катаются с горки на санках, хохочут, снежных баб лепят, крепости строят, все в снегу, одни щёки красные торчат из-под шапки ушанки.
Весной опять же забава — ручьи потекли, зажурчали, заводь строить пора, кораблики пускать. Штаны мокрые, матери бранятся…
Летом да осенью и вовсе благодать, много развлечений у детворы. Да…
А Лукинична его добрая хозяйка была, привольно Василию жилось у неё. Пока маленьким был, так Лукинична далёко его не отпускала, выйдут вместе во двор, она сядет на крылечко, а его на травку пустит.
Мурава на дворе росла густая да пышная, изумрудная прям. Топает Василий туда-сюда, набегается, устанет, да к Лукиничне на колени заберётся, уснёт.
Как подрос Василий, так уж и сам начал хозяйничать, выйдет из избы, прыгнет на забор и поглядывает свысока на прохожих.
Вон Егорыч за хлебом потопал в сельпо, вон тётка Луша с тёткой Зиной языками сцепились у палисада, обсуждают что-то, вон Наташка-егоза по ягоды побежала, размахивая плетёной корзинкой, вон Саныч лошадку запряг, поехал куда-то на телеге.
Как окреп да возмужал Василий, так стал уже и соседских котов пошугивать. Чтоб знали, значит, что тут его, Василия, территория.
Рыжего Барсика гонял, чёрного Тимошку рвал так, что клочья летели. Ну и самому доставалось, конечно, а как без этого. Вон уши-то драные так и остались с той поры, на память о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах…
Эх, а как вечером выйдет дед Михей на завалинку, да как растянет свою гармонь, и запоёт она и заплачет. Народ потихоньку подтянется, кружком сядут. Мужики закурят, бабы задумаются, теребя уголки цветастых головных платков.
Дед Михей в войну воевал. И много с их деревни на ту войну ушло, да не все вернулись. Играет гармонь, за сердце берёт, без слов говорит, бабы всплакнут порой, вспоминая былое.
А по воскресеньям Лукинична пироги затевала. С ночи тесто ставила, подмешает да на печь. На ранней зорьке, когда и петухи ещё спят, заводила стряпню.
Пастух стадо погонит, а у них с Лукиничной уж пироги готовы. Дух хлебный плывёт по избе, аромат такой густой, что слышно и за воротами.
Выйдет Лукинична, соседских ребятишек угощать пирожками, а те и рады, уплетают за обе щёки. И Василий тут же трётся об ноги, мурлычет.
А как же, он ведь тоже помогал — муку на лапах по всей избе таскал, яйца по столу катал, творожку успел слизнуть с ватрушки.
Зимним вечером, когда завьюжит за окнами, сядет Лукинична прясть да носки внучатам вязать. Опять Василий помогает — клубок покатать, нитки запутать, спицы лапкой под диван утолкать.
Летом выйдут в огород, Лукинична над грядками в наклон, и Василий опять же тут. Похаживает по меже, поглядывает — не идёт ли где рыжий Барсик. А коль заприметит, так сразу погонит его с огорода.
А после сядет перед хозяйкой, зализывая проплешины на боку, да поглядывает браво на Лукиничну, мол, ну не молодец ли я?
Вечером, как стемнеет, на улицу принимается проситься, встанет на пороге, мяу да мяу. Выпустит его Лукинична, пальцем погрозит, смотри, мол, мне, с утра возвращайся.
Как не вернуться? Лишь солнце взошло, Василий уж на крыльце, в дом просится. А после у соседских кошек сплошь котяты полосатые нарождаются, да мордочки-то широкие — все в отца!
У Василия вон какая голова — тыковкой, да и лапы широкие, крепкие, и сам-то он весь сбитый, как боровичок.
Хороший кот, так Лукинична говорит, поглаживая его шершавой, тёплой рукой по мохнатому боку.
Да вот и годы промчались. Хозяйка постарела. Ноженьки болят, еле ходит с палочкой. Глазоньки выцвели, а раньше, что васильки полевые были.
Да и Василий уже не тот. Мышей в избе ловить да крыс в хлеву уже и сил почти не осталось. На соседских молодых котов издалека с окна поглядывает, товарищей уж и нет давно. Все уходят…
В один из дней и Лукинична слегла. Слегла да больше и не встала. Приехали дети, внуки. Проводили на погост, поминки отвели, да домой собрались.
А Василий тут остался. Нет, люди они хорошие, вы не подумайте ничего. Хотели они его с собой забрать, кыскали, звали, поймать пытались. Да он от них убежал, хоть и тяжело было, лапы старые ломит уже.
Нельзя ему дом покидать. Остался он последний хозяин тут теперича. Вся деревня ушла. И дед Михей, и Саныч, и Зина с Лушей. Молодёжь в города разъехались. Старики своё дожили.
А дому без хозяина никак, ведь он тоже живой, душа в нём. Да и шутка ли, всю жизнь свою кошачью он тут прожил. На Василии теперь вся ответственность.
Ничего, он справится. Покуда сил хватит, присмотрит за домом. А в избу-то он проберётся, есть у него свой тайный лаз через подловку в дом.
Так и весна пролетела и лето прошло. Мышковал мало-помалу. На погост бегал, недалёко он, можно дойти, Лукиничну навещал.
По ночам из окна на звёзды смотрел. Днём во дворе грелся на солнышке. Жил. И вот осень наступила. Рябина под окнами яркими гроздьями расцвела, клёны в палисаднике разноцветным ковром землю укрыли, похолодало, по ночам морозец уже подмораживал.
Стал чуять Василий, что пора. Пришло его время. Вчерась Лукинична ему во сне привиделась, всё за ухом чесала да приговаривала: — Припасла я тебе, Васенька, душа моя, молочка да рыбки кусочек, скоро свидимся. Уж так хорошо во сне было, что и просыпаться не хотелось.
Утром обошёл Василий не спеша свои владения, заглянул во все углы, обнюхал старый дом. Прощался. После обеда вышел на крылечко, улёгся. Солнышко сегодня не видать, совсем зябко. Ну ничего, скоро хозяйка его обогреет, приголубит как прежде на своих коленях.
Интересно, болят ли они у неё теперь там? А его лапы будет ли также ломить перед непогодой? Скоро узнаем. Может и глаза снова сделаются зоркими, и сможет он ловить райских воробьёв.
* * *
Вечерело. Опускались на деревню сумерки. Пусто было в живых некогда избах, не светились радостно окошки, не вился дымок над печными трубами.
На крылечке, прикрыв глаза, лежал старый облезлый кот, последний хозяин этих мест. Первый снежок, летящий с небес, не таял на его боку с проплешиной…
Впервые я увидела Маруську около большой и шумной дороги. Вернее, тогда ещё у тоненького подкидыша даже имени не было.
Я работала в тот, уже далёкий, год в цветочном ларьке на самом краю города, в отдалённом районе. Ларёк располагался на конечной остановке.
Там же была и торговая точка приезжего азербайджанца. Он торговал овощами в раскладной палатке. К нему и прибился этот котёнок.
Торговец не прогонял котёнка, а на ночь оставлял его в палатке, которую тщательно закрывал от дорожной пыли с трассы. Плошка с водой у котёнка стояла за палаткой.
Торговцу нравилось, что котёнок никуда не уходит. «Всё-таки мыши не так будут лезть к овощам!» — приговаривал он. На мой вопрос: «Чей это котёнок?» он ответил, что его.
Но кошечка всё время была голодной. Я сразу стала звать её Марусей. Она приходила ко мне в киоск, где я её откармливала мясом и колбасой. Она накидывалась на еду, жадно глотала, потом благодарно прижималась к ногам.
Я работала два через два дня. В мои выходные дни я просила сменщицу кормить котёнка. Но когда я приходила на работу, то видела, что котёнок очень голодный. Вряд ли о нем кто вспоминал.
Я видела, что когда к ларьку или к овощной палатке подъезжали машины, то кошечка кидалась навстречу людям и жалобно мяукала. Даже несколько раз запрыгивала к людям в машины, пока те садились на сиденья.
Но люди выбрасывали Маруську обратно и уезжали. Было видно, что кошечка ищет добрых людей. Она буквально заглядывала каждому подходящему в глаза и мяукала.
Я снова спросила торговца, его ли это котёнок, и получила утвердительный ответ. Тогда я стала уговаривать его отдать котёнка мне, чтобы я устроила Маруську в добрые руки в дом.
Ведь закончится сезон лета и уедет он к себе на родину. Кошечка останется зимовать на дороге? Он безучастно кивал. Видно было, что ему всё равно. Лишь бы сейчас котёнок отпугивал мышей в его палатке.
Маруська к тому же так отчаянно бегала за машинами, что норовила вот-вот попасть под колёса, чего я видеть не могла без страха за её жизнь.
В один из дней, заканчивая смену, я взяла кошечку на руки и заявила торговцу, что котёнка я устраиваю к новым хозяевам, и что смотреть на то, как она голодает и мечется среди машин, больше не могу.
Он ухмыльнулся и нехотя согласился. А я к тому времени действительно договорилась с соседкой. Как раз ей нужна была кошечка в хозяйство. Появились мыши в курятнике.
Я взяла грех на душу и сказала ей, что как раз от моей кошки-мышеловки есть у меня подрастающая кошечка. Маруська была очень похожа на мою Мусю.
Почему солгала про её происхождение? Потому что не все люди готовы взять животное с улицы – брезгуют. В тот же день я отнесла Маруську к соседям.
Кошечка довольно быстро привыкла к дому, она ведь была очень ласковой, чем и покорила сердце соседки. Вскоре Маруська подросла, поправилась, стала красавицей.
А через пару месяцев принесла первого мышонка к ногам изумлённой хозяйки. Женщина нахваливала свою Маруську по всей улице.
Соседи впоследствии просили от неё котят. Прожила Маруся долгую и счастливую кошачью жизнь. А я всегда радовалась, что смогла спасти ещё одну живую душу от гибели и голода…
Семён Степанович ехал домой. Подъехав к стоянке он вышел из машины и направился к дороге, длиной метров пятьдесят, идущей прямо к подъезду.
Степаныч работал большим начальником. В его подчинении находился отдел из двадцати пяти человек на очень большом гос предприятии.
Пятнадцать женщин и десять мужчин. Подчинённые откровенно боялись Семёна Степановича. Тот обладал особым талантом разговаривать с ними упрёками и оскорблениями.
После такого разговора человек себя чувствовал будто его окунули в бочку с дерьмом. Подходили к начальнику работники только в случае крайней необходимости. Да и вообще, опасались даже смотреть в его сторону.
Семён Степанович всегда носил дорогой, тёмно-серый костюм и красный галстук, на седой голове сидела фетровая шляпа. Ему было слегка за пятьдесят. Он был абсолютно уверен в своей непогрешимости, и полон под завязку спеси, и желания разговаривать со всеми сверху вниз, сквозь зубы.
"Свинья конченая"- называли между собой его подчинённые. Короче говоря, он был совершенно состоятельным, состоявшимся и самодостаточным человеком. И какое-то там мнение других людей, его просто не интересовало. Может поэтому, он и был до сих пор не женат.
Соседи издалека приветствовали его. "Свинья конченая" имел связи и мог, как помочь в случае необходимости, так и навредить. Семён Степанович нехотя кивал в ответ, и приветственно поднимал правую руку. Прямо, как на трибуне.
Дорога к дому шла через малюсенький скверик, а потом переходила в еле заметную тропинку, огибавшую впритык большое, старое здание, стоявшее уже пару лет пустым и ожидавшее сноса. Степанович поднял правую ногу, чтобы стать на дорогу в скверике и замер.
Прямо посреди сидел малюсенький серый котёнок. Он открыл маленький ротик и ему казалось, что он очень громко кричит. А на самом деле он не издавал ни звука. Впрочем, его поза и выражение глаз были полны ужаса и отчаяния.
-Вот незадача. И как его обойти, подумал Семён Степанович. Он уже открыл рот, чтобы крикнуть на наглеца, но тут…
Но тут, вдруг перед его глазами, ярко. Будто на экране телевизора появилась картина из его собственной жизни, и дыхание Степановича сжалось и застряло, где-то под левой лопаткой.
Он увидел, как отец большим, кожаным, черным ремнём люто лупит его за очередную провинность, а мама, а мама сидит в уголке и закрыв лицо руками рыдает.
Она боится подойти к нему и заступиться, потому что отец её тоже бьёт. Потом избитый малыш забирается в угол квартиры, и к нему подходит его единственный друг, который никогда не боялся поддержать его – старая кошка Алиска.
Она прижимается к нему и гладит его детскую щечку своей мордочкой и мягкой лапкой. Она сладко мурлыкает и успокаивает его, и забравшись в кровать маленький Семён Степанович засыпает, прижав к себе тёплое и родное существо.
Сам не понимая как, Степанович опустился на колени и маленький, серый котёнок бросился к нему и забрался в левую ладонь. Он потерся маленькой прохладной головкой о его пальцы и благодарно мяукнул.
-Ну, ты однако. Как же это, так нельзя. Надо бы обсудить, начал Степанович, но малыш улёгся на ладони и засопел тихонечко.
Семёну Степановичу показалось, что прошла вечность, но на самом деле прошло всего десять – пятнадцать секунд. Держа в правой руке портфель, а в левой котёнка, он медленно двинулся к тропинке, огибавшей старый, заброшенный дом. А когда до дома осталось всего то каких- то десять шагов, земля содрогнулась…
Содрогнулась и огромный, старый как этот мир, дом осел как-то внутрь самого себя, обдав всё вокруг клубами едкой, белой пыли. А когда она рассеялась, Семён Степанович увидел, что прямо на тропинке, где он должен был оказаться секунд десять назад, лежит большой балкон.
Огромный и тяжкий балкон. Степанович почувствовал, как подогнулись его ноги и он опустившись в пыль, и не имея сил оторвать взгляд от пролетевшей мимо смерти, сказал: -Вот, оно значит, как. Вот оно. Значит.
Медленно поднявшись с колен, он положил пушистого малыша в карман и пошел домой, с трудом переставляя ставшие ватными ноги.
А на следующий день… На следующий день начальник отдела впервые за тридцать лет опоздал на работу, и секретарша уже собралась ему звонить. Собственно, она уже набрала номер телефона.
Но дверь открылась, и в неё вошел незнакомый человек в стареньких потёртых джинсах и короткой спортивной курточке. На его голове сидел берет лихо заломленный назад.
-Кого вам, недовольно спросила секретарша, но в этот момент телефон в его кармане зазвонил, и глаза секретарши округлились от неземного удивления, а челюсть медленно опустилась вниз. Незнакомый мужчина улыбнулся какой-то приятной и обезоруживающей улыбкой.
Он снял берет и сказал: -Извините, пожалуйста, я опоздал.
-Боже мой, сказала секретарша. Я вас не узнала. У вас совершенно непохожее лицо, да и запах…
-Ах, запах, улыбнулся Семён Степанович. Это я вчера коньяк пил. Знаете, такой хороший коньяк, у меня ведь вчера был день рождения.
Правильный день рождения. Секретарша вскрикнула, и сначала схватившись за голову, стала рыться в блокноте.
Но Семён Степанович взял из её рук блокнот и подложил его в сторону.
-Не ищите, сказал он. Это был день рождения, который случается раз в жизни, самый правильный день рождения.
-Друзья мои, сказа он громко, чтобы все услышали. Помогите мне, пожалуйста, и сняв с плеча большую сумку стал составлять вместе несколько столов. Женщины и мужчины отдела, сначала онемевшие от удивления, пришли в себя и бросились ему помогать.
А потом Семён Семёнович достал из сумки две бутылки шампанского, и три бутылки французского коньяка, и вслед за ними огромную кучу закусок, а под конец…
Под конец большой шоколадный торт. Кто-то сказал, что у него есть одноразовая посуда. Но Степанович уже доставал из бездонной сумки красивые тарелки и хрустальные стаканчики.
А потом, когда все уселись за стол он сказал такие слова: -Друзья, простите меня. Простите, Бога ради. Я знаю, что был свиньёй конченой. Очень хорошо знаю.
И остановив возражавших дружно, продолжил: -Но я, постараюсь. Я очень постараюсь. Я вам обещаю, я буду теперь человеком. А первый тост, уж позвольте великодушно сделать мне.
-Я хочу выпить за моего единственного друга детства. За мою любимую кошку Алиску. Я не забыл тебя, моя хорошая..
Он поднял бокал с коньяком куда-то вверх, и улыбнулся такой милой и приятной улыбкой. -Я помню тебя, Алиска. Спасибо тебе за всё.
А потом они пили и танцевали под музыку из "Шербурских зонтиков" струившуюся из старого магнитофона. И Семён Степанович танцевал лучше всех.
-Я ведь ещё не старый кричал он, я ведь ещё ого-го что могу, и заразительно смеялся. А Людмила Марковна – светская львица, как она сама называла себя, и по совместительству дама, постоянно находящаяся в процессе поиска толкнула соседку под столом ногой и сказала: -Боже мой, какой мужчина. И как я раньше не замечала, что он такой красавец, и этак томно вздохнула.
А потом они танцевали и пили, и опять пили и танцевали, и всем было хорошо, а женщины… А женщины смотрели на Семёна Степановича восхищёнными взглядами, а мужчины немножко ему завидовали.
А Людмила Марковна наступала на ноги всем дамам, стремившимся потанцевать со Степановичем, и уже третий танец наглым образом танцевала только с ним.
И нечего здесь смеяться, честное слово. Ведь она тоже имеет право на счастье. А счастье, я вам скажу, дамы и господа, это такое дело…
Это ведь, так просто, счастье. Счастье, это когда родишься заново. И у тебя правильный день рождения, именно тот.
Который случается только один раз в жизни, и ты уже рождаешься другим человеком.
А ведь это так важно – родиться человеком. И остаться им до конца.
