ТАКАЯ ТИХАЯ СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ…

Она привыкла, что он есть… Просто есть и все. Утром он звонил ей с работы и спрашивал: «Ты успела позавтракать?»

— «Господи, какая ерунда тебя беспокоит!» — раздраженно говорила она.

Ей было вечно некогда, она делала карьеру, она решала важные задачи, а он просто был в ее жизни. Просто был всегда…

И вроде как у него тоже были задачи и карьера, но вот он спрашивал ее о завтраке, а она — нет. Не привыкла… Хотя он на работу уходил на рассвете.

Она не вставала так рано. Она же тяжело трудилась, и уставала.

И вообще — еще не хватало ему завтрак готовить… Не домострой же, честное слово… Брак ведь это партнерство.

А еще в ее машине в бардачке всегда находились «Сникерсы». Это он заботливо подкладывал их ей. Потому что пробки, а до дома не близко, а она голодная…

И каждый раз откусывая этот «Сникерс», она думала: «Вот негодяй, это же он любит «Сникерсы», а не я! А я от них только толстею!»

Но, как ни странно, батончик всегда был кстати. Потому что есть действительно хотелось… И пробки. И вообще-то он вкусный…

Такая тихая семейная жизнь. Без страстей и высокого накала. Просто он есть. Она есть. И хорошо…

Когда его положили в больницу, ей казалось — это всего неделя. Ну, подумаешь, немного сердце прихватило — с кем не бывает…

Она все так же много работала, дедлайн, новый проект, а тут еще он так некстати свалился…

Он говорил ей, что приезжать к нему не надо — кормят его отлично, и лекарства есть и вообще он тут как в санатории…

Однажды она приехала на работу и вдруг почувствовала, что ей чего-то не хватает…

Он первый раз не позвонил, и не спросил, позавтракала ли она…

И первый раз в жизни ей вдруг стало неуютно и страшно… Потом ей позвонили из реанимации. Ему стало хуже…

Она неслась к нему через всю Москву умоляя только об одном: чтобы он поправился, чтобы все было как прежде.

В Москве снова была пробка девять баллов, она полезла в бардачок, но не нашла там привычного «Сникерса»…

Она уже сутки сидела на кушетке в больнице. Она устала от слез, устала молиться, она думала только об одном: «Ну почему? Почему так случилось? Ведь было же все хорошо?!!» На кушетку рядом с ней подсел седой усталый Ангел.

— Плохо дело — он умирает… Женщина в ужасе посмотрела на него. От волнения ей перехватило горло.

— Тебе его вернуть?

— Да! Да! Скажите, что мне сделать?! Я пойду на все, только бы мы были вместе!!!

— Купи ему «Сникерс», — тихо сказал Ангел.

— Он их так любит…

Она бежала сквозь ночь и метель, к единственному ночному магазину. Колючий ветер почти сбивал ее с ног, мороз обжигал щеки, а она бежала и бежала, не видя ничего вокруг.

— Вам повезло… Остался последний… Давно завоза не было… — толстенькая продавщица положила батончик на кассу.

…Утром женщина очнулась на кушетке. К ней подошла медсестра.

— Простите, что разбудила, вашего мужа перевели в общую палату. Вы можете с ним увидеться…

Женщина с трудом открыла глаза. Она не понимала, где она, что с ней, что было прошлой ночью: сон, или явь, реальность, или видение.

Она раскрыла горячую ладонь — в ней лежал смятый, подтаявший «Сникерс»…

— Мой любимый, — на осунувшемся бледном лице мужа заиграла улыбка.

— Какая же ты у меня заботливая…

Автор Серова Елена

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Уборщицу – пьянчyжкy Оленьку, в магазине жалели. Все продавщицы знали, что на работу к восьми утра она приходила опухшая, но трезвая.

Мыла пол, протирала двери, забирала из холодильника просрочку, отложенную ей «девочками» и уходила на рынок покупать очередной «шурфик».

Только я, старая заведующая, помнила, что когда-то уборщица была не просто Оленькой, а Ольгой Дмитриевной и моим замом.

После гибели мужа и дочки в автомобильной аварии Ольга, из цветущей 35-летней женщины превратилась в серую тень.

Все начиналось с «пары рюмочек для сна». Дальше – больше. Я терпела, уговаривала. Но потом Ольга «попалась» на глаза комиссии, и ее уволили.

Через пару месяцев я застала ее на рынке в компании таких же женщин, перебирающую овощи, и предложила прийти в магазин уборщицей.

Но с условием – на работу трезвой, а потом делай, что хочешь. Ольга согласилась.

В тот день за Ольгой увязалась маленькая дворовая собачка. Видно унюхала доносившийся из пакета запах сосисок.

Она, то забегала вперед, то чуть отставала. Ольге стало жаль маленькую лохматую собачонку, женщина достала из пакета сосиску и дала собачке. Та обнюхала добычу, вильнула хвостом и куда-то убежала с сосиской в зубах.

Так продолжалось три дня. И Ольгу заинтересовало, почему собака не съедает соски или колбасу сразу, а убегает. «Может у нее там щенки?» – подумала женщина, и вместо обычной дороги на рынок, пошла за собачкой.

Зверушка свернула в заброшенные гаражи. Ольга, тихонько, чтобы не испугать малышей свернула следом.

Ее глазам предстала душераздирающая картина. В гараже, на куче тряпья сидела чумазая девочка. Собака положила сосиску перед ней, и виляя хвостом села рядом.

Девочка разломала сосиску пополам, одну отдала собачке, а вторую стала, жадно есть сама. Ольга охнула. Девчонка вскочила на ноги: — Тетенька! Это не я! Это Шпунька своровала!

— Да что ты, деточка! Я сама твоей Шпуньке сосиску дала! Хотите, я вам еще дам!

— Правда?

— Правда! А хотите идем со мной, я вас супом накормлю. – Ольга еле сдерживала слезы.

— Ага, а потом ментам сдадите! А те в детдом! – недоверчиво протянула девочка.

И тут Ольга вспомнила, какая неприбранная и запущенная у нее квартира с кучей бутылок стоящих под столом, и вдруг легко согласилась: — Ну не хотите – не ходите. Я завтра еще принесу.

Весь день, забыв про выпивку и голод, Ольга отдраивала квартиру.

Потом собрала в пакет кое-что из дочкиных вещей и легла спать. Ночь она спала беспокойно. Снилась покойная дочка, и девочка из гаражей, и Шпунька.

Утром весь магазин удивлялся. Уборщица пришла в магазин какая-то посвежевшая, а взгляд больше не был пустым и потерянным.

Она быстро убралась, схватила из холодильника продукты и застенчиво подошла к кондитерскому отделу: — Маш, мне б конфет грамм двести.

— Карамелек, что ль на закусь – заржала дебелая девка Машка.

— «Белочки» взвесь! – насупилась Ольга, — да смотри, что б свежая была! Схватила конфеты и выскочила из магазина.

«Влюбилась что ли?» — сплетничали продавщицы. А за углом Ольгу уже ждала преданная Шпунька.

Через три дня женщине все же удалось привести Лизу, так звали девочку, домой.

Вымытая и переодетая девочка чинно пила чай и рассказывала, как родители погибли в отпуске, а у бабушки ее забрали, потому что бабушка старенькая и больная.

Как плохо было в детдоме, и Лиза сбежала, и если опять туда попадет, опять сбежит. А Ольга слушала и украдкой вытирала слезы.

Утром Ольга решительно постучала ко мне: — Лариса! Ты должна мне помочь!

— Оль, я прям тебя лет семь назад вспомнила, какая ты была! Ну, садись – рассказывай. Ольга рассказала мне и про Лизу, и про Шпуньку.

— У тебя же есть связи! Помоги мне опеку оформить.

Сколько пришлось бегать по кабинетам, что б доказать, что Ольга «четвероюродная тетка» Лизы, это отдельный рассказ.

Но теперь они счастливо живут втроем Ольга, девочка Лиза, и мудрая собачка Шпунька

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

У меня есть подруга, подпольное имя Шуба. Шуба — человек удивительный, непостижимый, я бы сказала, уму.

Невысокая брюнетка с ярко-голубыми глазами, страшно талантливая с детства. В пятом классе Шуба, помню, сочинила стихотворение про северное сияние, которого отродясь не видала. И выиграла с ним все возможные республиканские конкурсы, обойдя на голову старшеклассников.

Но история не об этом. Однажды Шуба выходила замуж. Родители подарили Шубе энную сумму денег — мол, потрать с пользой. Вклад в банк сделай или квартиру купи в ипотеку.

Шуба подумала и купила лошадь. Настоящую живую лошадь. Ну нравились Шубе лошади, что поделать. Оплатила лошади денник на ижевском ипподроме на год вперед, корм и стала ухаживать.

Сказать, что Шубина родня немного удивилась — ничего не сказать. Чего уж! Даже я, зная Шубу близко, охренела насмерть. Шуба меж тем назвала питомца Кузя и принялась Кузю объезжать.

А в какой-то день выставила чудище на скачки. Картина была такая: красивые, лоснящиеся, стройные кони идут к старту. Волосинка к волосинке, бантики, чеканный шаг.

За ними косолапит шубин взбалмошный Кузя. Фыркает, плюется, людей недолюбливает. Жопой в разные стороны вертит, выглядит в целом как юный, но уже повидавший многое рецидивист. Надо ли говорить, что Кузя пришел первым.

Первое место на городских скачках. Охренели все, в первую очередь — сам Кузя. Шуба подумала и бросила хорошую работу в кадровой службе большого предприятия.

Не успела мама закрасить седину — Шуба купила вторую лошадь. В общем, сейчас у Шубы частная школа верховой езды, муж, четверо детей и в целом все зашибись.

Кузя жив, до сих пор фыркает на всех и плюется. И я часто об этом думаю, когда хочется сделать какую-нибудь очевидную всем хрень. Мало ли, как оно обернется. Вдруг Кузя придет первым.

Мария Дегтерева

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Моё детство прошло в коммуналках. В одной из них жила моя прабабушка Татьяна Матвеевна – светлая, почти невесомая старушка, в течение многих лет съедавшая в день один плавленый сырок «Дружба» и два бублика.

Тишина, которая стояла в её комнатке, похожей из-за выцветших полосатых обоев на внутренность старого чемодана, была какой-то оглушительной, нереальной. Даже шорох голодных тараканов звучал в ней как вагнеровский апофеоз.

Раньше вся огромная квартира, в которой вместе с прабабушкой жили еще восемь семей, принадлежала некоему Цурюпе – то ли профессору, то ли профессиональному революционеру, в общем, врагу народа. В наследство от врага прабабушке достался только бронзовый бюстик Робеспьера. На нём Татьяна Матвеевна наловчилась штопать носки.

Главным предметом прабабушкиной мебели была высокая железная кровать, со спинки которой я обожал скручивать блестящие никелированные шарики. Я играл ими в «биллиард», загоняя их тупым концом карандаша под этажерку. Однажды я такой шарик случайно проглотил.

Прабабушка на меня обиделась. Она бегала за мной по комнате с горшком наперевес и сердилась, требуя возврата «красоты». Зря – ничего так и не вышло. До сих пор у меня сложно с красотой. Красивые слова исчезают во мне как тот волшебный кроватный шарик.

А вот у бабушки со словами всё обстояло замечательно. Говорила она чарующе, будто напевая, больше по-рязански, чем по-русски

. Индеек она, к примеру, называла «каночки», а жившую в соседней комнате семью бывших одесситов нежным словом «живреи». Ещё более ласково в её устах звучало название глазной болезни, из-за которой, якобы, прабабушка не могла читать. Она величала её «голубкома».

К любым буквам на бумаге прабабушка Таня относилась с уважительной опаской. Меня, обученного чтению в четыре года и с тех пор не расстававшегося с книжкой даже во сне, она, кажется, считала неисправимым вруном.

Когда я на прогулке громко цитировал ей вывески магазинов, она недоверчиво поджимала губы. Мало ли, что я придумал, поди проверь, что именно там написано!

Особенно она возмущалась, когда я читал вывеску «Гастроном» над бывшим магазином купца Курникова. «Курников» — строго поправляла она меня и при этом недовольно качала головой.

Прабабушка водила меня гулять туда, где вывесок почти не было, например, в запущенный парк за музеем Советской Армии. Не ведая грамоты, она знала деревья, цветы, ручей, песок, собаку, небо – всё то, что само говорило за себя, и для понимания чего не нужны были буквы.

Мы покупали батон и вместе кормили уток, искали клад в песочнице, вращались на скрипучей карусели, запускали бумажные кораблики, которые наверняка через месяц «доплывут до Волги».

Лишь однажды она нарушила принцип безбуквенного гуляния и повела меня на кладбище – принести цветы к памятнику, под которым должен был лежать, но не лежал, её старший сын, шестнадцатилетний Ваня. Ваня пропал в 1941-м под Москвой, в гиблых снегах, откуда ни живые, ни мёртвые не возвращались.

Бабушка, показав на свою узкую и гулкую, как скрипичная дека, грудь, объяснила мне, что именно сюда Ване попала «разливная» пуля.

«Разрывная» — машинально поправил я и принялся читать надпись на гранитной плите. Там было написано: «Героически погибшим защитникам Москвы». Тут бабушка неожиданно для меня одобрительно кивнула и всю дорогу домой то и дело гладила меня по голове.

Всё же, она была моим антагонистом. Кроме букв, она ещё не любила цирк, который я обожал. Ну и что с того, если её муж сбежал с цирковой танцовщицей на канате, оставив на прабабушкино попечение детей? Может, она ему тоже запрещала читать вывески?

После очередного отказа повести меня в цирк я залез в её громадный полурассохшийся шкаф, чтобы представить дело так, будто меня украли злые люди.

Татьяна Матвеевна должна была испугаться моей пропажи, а я, подождав немного, выскочил бы из шкафа с хохотом.

Однажды я уже напугал ее до полусмерти тем, что заменил ее вставную челюсть, которую она на ночь клала в стакан с кипяченой водой, нанизанными на нитку белыми пуговицами.

В шкафу я обмотал себя полами какого-то пыльного, пропахшего табаком, мужского пальто и стал ждать, когда прабабушка вернется с кухни.

Вдруг вешалка оборвалась, деревянная перекладина больно ударила мне в темя, потом обрушилась верхняя полка шкафа, просыпав на меня ворох каких-то старых бумаг и целый десантный батальон голодных тараканов.

Я завыл от брезгливости, выкатился на пол и стал, рыдая, стряхивать с себя насекомых. «Баа-уу-шкааа!» — вопил я в испуге и унижении.

Но нашу комнату от общей кухни отделял коридор длиною в половину экватора, коридор с восемью соседскими дверьми, за которыми осуществлялась громкая коммунальная жизнь. Прабабушка, конечно же, ничего не слышала.

Прогнав тараканов и уняв бесполезные слезы, я увидел на полу кожаный футляр в виде сильно вытянутой восьмёрки. Там лежала скрипка. Она казалась мне беспредельно красивой и пахла так, как в моих детских мечтах пах настоящий парусник.

Струны были похожи то ли на снасти корабля, то ли на тетивы луков, готовых принести смерть неведомому врагу. Если дёрнуть за струну пальцем, раздавался звук только что вонзившейся в щит стрелы, когда она ещё не перестала звенеть и вибрировать.

Мне, пятилетнему трусу и книгочею, вдруг показалось, что если этот звук прекратится, то прекратится и моя жизнь.

Но струна не затихла, не остановилась, она до сих пор свербит и дрожит во мне, как канат под коварной цирковой разлучницей, как когда-то прабабушкино сердце в её гулкой и узкой груди, как сразившая Ивана «разливная» пуля над заросшим бурьяном подмосковным кладбищем.

Я давно понял, что искать нужные слова стоит, только прислушиваясь к миру и сверяя его звучание с голосом той струны. Он – этот голос – знает деревья, цветы, ручей, песок, собаку, небо, любовь, смерть: всё то главное, для понимания чего не нужны буквы. Он знает, как на самом деле называются вещи, явления и люди. Знает, вопреки вранью вывесок и витрин.

Почему я в этом уверен? Потому что на внутренней стороне крышки скрипичного футляра, как на никому не видимой изнанке моей души, дрожащим как струна почерком человека, не умевшего читать и писать, горьким на вкус химическим карандашом было выведено: «Ване, сыну. На 16-летие».

И пока я это помню, пока слышу, длится моя горькая, как химический карандаш, и прекрасная, как прабабушкин почерк, – жизнь.

Сергей Протасов

Из сети

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.