По глазам фельдшера Любы, Андрей понял – дело жизни и смерти. Люба ввалилась в приёмный покой с февральского мороза с огромным свёртком в руках: в красное ватное одеяло была завёрнута двухлетняя девочка, уже без сознания.
-Я не выслушала первый раз Андрей! Не услышала! Пневмония, Андрей! Я не услышала сразу, Люба задыхалась, тяжело выталкивала из себя слова.
Следом вбежали растерянные испуганные родители.
-На рентген! Живо!, рявкнул он, посторонним оставаться в приёмном покое! «Какие ж они посторонние», думал он после, разглядывая снимки.
Ребёнка стабилизировали, но картина была неутешительная. С левой стороны плевральная полость была практически полностью заполнена жидкостью, скорее всего гноем. Лёгкого почти не видно. А значит, времени совсем мало…
Андрей сам принял решение уехать из Ленинграда. Несчастная любовь и завышенные ожидания отца-профессора: хотелось спрятаться, забыть прежнюю жизнь. Здесь, на полуострове, он поступил под начало местного врача – Владимира Леонидовича.
Люди Севера были очень терпеливы и обращались за помощью только в крайнем случае, но работы всё равно было много. Часто Андрею приходилось выполнять обязанности не только хирурга.
Холод, темнота, нескончаемый поток пациентов. Андрей приходил домой, ел незатейливый ужин, выпивал стопку водки и без сил падал на кровать. Никаких тебе любовных терзаний и высокоморальных наставлений.
С детьми Андрей не работал. Боялся. Слишком хрупкие. Девочка дышала очень тяжело, температура не падала.
Было понятно, что при таком объёме поражения антибиотики вряд ли помогут, необходима пункция – прокол грудной клетки. Как назло Владимир Леонидович на два дня улетел на большую землю.
-Андрей, я не могу сейчас вернуться! Как вы не понимаете? Шторм. Ветер двадцать метров в секунду! Самолёты не поднимают в воздух. Вам придётся решать самому, в трубке всё хрипело, голос то и дело пропадал.
-Владимир Леонидович, ребёнок очень мал, я не смогу. Я никогда подобного не делал. Возможно, стоит ещё последить за динамикой? Может, перетерпим, обойдёмся антибиотиками?
-Послушайте! Судя по тому, что вы сказали, счёт идёт на минуты! – обычно сдержанный начальник, орал в трубку, пытаясь перекричать расстояние и бушующий ветер. Анализы крови пришли совсем плохие: мало того воспаление, так ещё и очень низкий гемоглобин, а значит, вероятность сильного кровотечения.
Надежда, что девочка выживет, таяла. «Либо её убьёт болезнь, либо я», с горечью подумал Андрей.
Разговор с родителями прошёл быстро. Что могут сказать люди в такой ситуации?
-«Делайте, что хотите, только спасите её».
Андрей зашёл в операционную. Внутри похолодело – нельзя. Нельзя поддаваться эмоциям. Он ведь всё знает, надо просто учесть масштаб.
Врач смотрел на ребёнка, сканировал взглядом, представлял, как расположены органы, кости, сосуды. Главное, не попасть в межрёберную артерию – потеря крови может сыграть решающую роль.
Медсестра легонько похлопала его по плечу. Всё готово. Только, когда игла будто провалилась в пустоту, Андрей выдохнул: он дошёл до плевральной полости. Заменив иглу, он проделал путь ещё раз, жидкость, которая мешала дыханию, потекла по резиновой трубке.
-Идите домой, — устало сказал молодой врач матери, от вас сейчас ничего не зависит. В реанимацию я вас не пущу. Остаётся только ждать.
-Я не уйду отсюда без дочери,.голос женщины дрогнул. Три недели девочка балансировала на грани. Дренаж не вытаскивали, пошёл второй курс антибиотиков. И без того кроха, теперь выглядела маленькой мумией – обтянутые кожей кости.
Владимир Леонидович только вздыхал. Мать, как и обещала, не выходила на улицу. Днём помогала медсёстрам, ночью спала на раскладушке в коридоре. В часы посещений приходил муж, приносил еду.
Они не обнимались, не плакали, просто смотрели друг на друга. Спокойные, серые, опустошённые: как будто застряли в настоящей минуте, в которой нет ни горя, ни радости.
Андрей не мог оставаться безучастным. Возможно, это умение придёт позже – сделал всё, что мог, работай дальше, не растрачивай ресурс. Пока не получалось. Он снова и снова заходил к маленькой пациентке.
Обвитая трубками, она была похожа на жертву чудовища, которое схватило добычу своими щупальцами. В этот раз Андрей чувствовал, ребёнок его слышит.
-Привет,.он легонько погладил ладонью до синевы бледный лобик, ну что же ты?
-Хочешь пропустить такую весну? Он оглянулся по сторонам, наклонился ближе и тихонько прошептал: -Ну я тебя очень прошу – живи!
***
Солнце пригревало. Апрель в этом году обещал быть тёплым. Женщина шла в распахнутом зимнем пальто, сжимая в руках меховую шапку. Она рыдала и смеялась одновременно.
Прохожие оборачивались.
-«Тепло-то как. Неужели уже весна? Надо взять Катюшке на выписку лёгкий комбинезон. А ботиночек-то и нет, только валенки… Ничего, потом купим, успеем…»
30 лет назад, будучи студентом медицинского, летом работал медбратом в детской больнице. И был там у нас такой доктор — Соловьев.
Поначалу я о нем ничего не знал, но сразу обратил внимание — КАК произносят его фамилию все вокруг. Не просто с уважением, а с каким-то благоговением, с придыханием.
И в моем представлении сложился его образ эдакой глыбы, матёрого Человечища. Постоянно слышал фразы типа «Соловьев назначил», в контексте, что это настолько неоспоримо, что подвергать сомнению — это просто ересь безбожная.
После такой фразы любые дискуссии прекращались мгновенно. Хотя разговор мог идти между педиатрами опытными, в возрасте.
И вот однажды, в мою смену, привезли экстренного тяжёлого грудного ребенка. Вся больница мгновенно встала буквально единым строем и ринулась в атаку.
В реанимации собрались вообще все кто был. Это собсно не так много народу, всё-таки больница провинциальная — пара педиатров, две медсестры и я, студент-практикант.
У ребенка было практически терминальное состояние (на границе жизнь-смерть). Температура постоянно подходила к 42°, её сбивали внутривенными препаратами, но эффект был минут на 5. Напряжение висело такое, что воздух трещал, по ощущениям.
Мне показалось, что женщины-педиатры, все больше сознавая ужас происходящего, стали впадать в панику. По крайней мере их страх заметно нарастал.
И тут прогремела фраза: «ВЫЗЫВАЙТЕ СОЛОВЬЕВА!!!» (позовите Вия!!!). Кто-то немедленно убежал звонить.
А жил он в другом районе городка. Сотовых ещё не существовало, и звонили ему на домашний. Однако появился он настолько быстро, что у меня случился некоторый шок — а КАК он так быстро смог добраться? По ощущениям, прошло минут семь.
И вот тут я наконец его впервые увидел. И это было совсем не то, чего я ожидал. А как-то само ожидалось, что сейчас войдёт эдакий Лев Толстой, с крутым выдающимся лбом, с седой шевелюрой, спадающей назад и с глубоким пронзительным взглядом из-под густых седых бровей. Погладит седую массивную бороду и скажет что вроде: «ОХХ-ХО-ХО!»
Но вошёл обычный, слегка худощавый молодой дядечка, самой обычной непримечательной внешности. Совсем непохожий на Легенду. Вот совсем.
А ещё удивило, что он оказался моложе тех женщин-педиатров, которые судя по всему уже имели совсем даже немалую практику. Да и вообще большой жизненный опыт.
Он вошёл быстро, стремительно. На ходу задавая короткие вопросы. Никто не тараторил, не истерил.
Все почтительно ждали Его вопросов. Он задал ещё пару вопросов о текущих параметрах и сразу начал действовать. Дал указания готовить то-то и то-то, и занялся ребенком.
Я уже не помню подробностей, много лет прошло, но отлично помню обстановку и атмосферу происходящего.
В какой-то момент меня послали на другой этаж, что-то принести — инструмент или расходники, возможно простыни, не помню. Я мгновенно вылетаю в холл (ну как холл…)
И вдруг натыкаюсь на заплаканные встревоженные глаза матери и бабушки, которые цепко впились в меня (две пары глаз), и пытаются по мне понять положение дел.
Я растерялся, понимая, что своим всклокоченными видом я уже сам по себе несу некоторую информацию, и на меня автоматически ложится ответственность за неё.
Быстро пытаюсь принять непринуждённый вид, быстрым шагом иду к выходу, и уже после него срываюсь на спринтерский бег.
Хватаю то, что велено и несусь обратно, сломя голову. Подбегаю к двери, мгновенно перехожу на шаг, вхожу в холл….
И выдаю себя тем, что задыхаюсь от бега по лестницам. Вижу нарастание ужаса на их лицах…
И тут мама не выдерживает: КАК ОН ТАМ? Я теряюсь ещё больше, понимая, что не имею права давать любую информацию. Нельзя доводить людей до инфаркта… И нельзя излишне обнадежить. Пытаюсь что-то бурчать, в духе «я не владею, врач скажет и т.п.»
И тут вдруг понимаю, что так нельзя. Поворачиваюсь к ним и уже открыто и спокойно говорю: -Вы не переживайте, Соловьев приехал.
— А кто это — Соловьев? Тут я авторитетно поднимаю палец вверх, и очень веско произношу : — ЭТО…. СОЛОВЬЕВ!
Они озадаченно притихли, а я с гордо поднятой головой, зашёл в реанимацию. Не, ну как реанимацию….в то, что уж было.
В реанимации все было очень четко, быстро и деловито. Напряжение было наивысшим, но и собранность всех была на пределе. Каждая секунда могла включать в себя два-три действия. Помню, что я набирал в шприц реланиум.
Настал момент, когда вся терапия перестала давать эффект. Температура почти достигла 42. Наступала терминальная фаза.
До гибели ребенка оставалось секунд двадцать, поскольку выше 42 наступили бы необратимые изменения (у взрослого этот порог 41°).
Соловьев даёт команду: простынь в воду быстро! Мы хватаем простынь, суём ее под струю воды, передаём ему.
Соловьев обматывает ребенка. Тут же даёт команду готовить следующую. Все происходило как в прострации, иногда было ощущение, что все происходит в кино.
Предельные дозы препаратов уже и так были превышены, и мы просто не знали — что далее предпримет Соловьев.
Мокрые простыни едва удерживали от границы перегрева, но не более. Соловьев четко и уверенно даёт команду «физраствор! Реланиум!».
Небольшое замешательство прервал его голос: «Превышаем по жизненным показаниям» В медицине есть такой статус «по жизненным показаниям», который означает, что все средства исчерпаны и применяется действие, которое нанесёт вред или подвергнет опасности, но если его не применить, как последнюю надежду, то смерть наступит неизбежно. Этот статус имеет так же юридические значение.
Делаем инъекцию, температура падает, но опять начинает расти. Делаем инъекцию физраствора, далее опять реланиум.
Температура замирает где-то около 41, что уже огромная победа. Ещё физраствор. И тут вдруг из писюна бьёт бодрая струя, прямо фонтаном.
Вся реанимация заливается радостными криками, Соловьев сияет. Начинаю понимать, что произошло нечто очень важное. Произошла победа. Почки работают, мозг работает, сердечко качает.
В эту паузу я не удержался, вышел к маме с бабушкой и, улыбаясь шире лица, сообщил, что мальчуган писать начал. -а это хорошо или плохо? -это очень хорошо! Не переживайте! Соловьев скорее сам умрет, чем ребенка отпустит!
Ситуацию ещё какие-то время мониторили, но кризис уже явно шёл на спад. Температура уверенно шла вниз.
Соловьев сделал ряд назначений и через какое-то время уехал домой. Через пару дней я зашёл к ним в палату (не мой сектор).
Мальчуган мирно и сыто сопел. Мы с мамочкой взаимно поулыбались и я откланялся. Как же я гордился нашей задрипанной больничкой! Как я гордился нашим Соловьевым! Нашим! Хотя едва знал его.
Тому мальчугану теперь уже за 30. Помнит ли он? И знает ли вообще эту фамилию — Соловьев? Сиё мне неведомо. Ведомо только, что буду его всегда помнить я. Соловьев… Врач от Бога!
— Сколько, сколько? — переспросила бабушка. Вернее, прабабушка, но кто будет тратить время на это ненужное «пра». Бабушка, бабуля, ба, там мы все называли ее. И дети и внуки и правнуки. Я больно ущипнул Ленку за пухлый зад. Она взвизгнула, вслед за ней Тимка — любимец, обожаемое чадушко — йоркширский терьер, только что из собачьей парикмахерской.
— Не пугай бабулю ценами, — прошипел я подруге. То, что для нас естественно и не так уж и дорого, для бабули шок и целое состояние.
— А шерсть вам отдали? — тем временем ба не дождалась ответа на вопрос, сколько же мы на самом деле заплатили за то, чтобы собачку искупали, высушили, подстригли, заглянули в пасть, уши и глаза и в очередной раз сказали нам, что это не собака, а золото, в прямом смысле, «если захотите продавать, только позвоните.»
— Какую шерсть? — прервала мои мысли Ленка.
— Собачью, конечно, — удивилась ба.
— Зачем?
— Как это зачем? Ба и Ленка смотрели друг на друга и явно думали, что одна из них выжила из ума, а вторая дурочка с рождения. Бабушка глянула на меня так сочувственно, словно говоря: «Где ж ты ее такую тупенькую сыскал, Даня? Красавица, конечно, но тупа, как пробка! Элементарных вещей не знает!»
Ба из вредности находила кучу недостатков у всех избранников или избранниц своих многочисленных отпрысков. Всё волшебным образом менялось сразу после свадьбы. Уже новую родню она защищала с пеной у рта и я был уверен, стоит нам с Леночкой расписаться, она в мгновение ока станет самой лучшей правнучкой на свете.
Пока же мы только жили вместе (о чем прабабушка не знала) и именно поэтому недостатков у моей подруги было немеряно. Вот только что прибавилась и глупость.
— Как же ты не знаешь, милая, носочки, пояс можно из шерсти связать, хотя с вашего кобеля, тьфу, а не пояс, не собака, игрушка, — бабушка осторожно погладила Тимку по голове, а тот попытался лизнуть ее руку.
— Глупости, — ответила ему бабушка и брезгливо вытерла ладонь о фартук, — собака должна на цепи сидеть, дом охранять, а эта что? Да ее цепка к земле придавит, любой хороший пинок и подохнет моментально. Баловство.
Ленка вспыхнула и уже хотела что-то сказать, обидное и уничижительное, но я взял ее под руку и сказал, что нам пора. Бабушка тут же засуетилась, пошла в кладовку за пирогами, а я попытался объяснить любимой, что в деревне проще относятся к животным.
— Это не деревня, это просто люди такие, — проговорила Леночка сквозь слезы и еще крепче прижала Тимку к себе. Я хотел его погладить, но стервец зарычал на меня, подумал, это я довел до слез его обожаемую хозяйку, которую он был готов защищать до последнего мгновения своей жизни.
— Эх, ты! А я тебе еду покупаю, лежанку твою любимую тоже я присмотрел, — упрекнул я Тимку и удивился, что он не рычал на бабушку.
— Не нужны нам никакие пироги, поехали, а?
— Ленчик, не дуйся, ба не хотела тебя обидеть, воспитана она так: собака двор охраняет, кошка мышей ловит и все. Ба рассказывала, что в ее детстве кошек почти не кормили, чтобы они не переставали охотиться.
— Это жестоко!
— Да, но так было. И ба не со зла, поверь. Она просто не понимает, как собака может жить в квартире и спать с нами на кровати. Любимая недовольно пожала плечами и с бабушкой попрощалась сухо и нелюбезно.
Я думал, ба тоже обидится, но она и ухом не повела. Ба всегда считала, что пока не венчаны и могут в любой момент разбежаться и внимания особого на избранника или избранницу нечего обращать. Мало ли кого привезли помочь ей с яблоками.
Я загрузил Леночку, Тимку и три большие корзины яблок в машину, поцеловал бабушку и мы уехали.
— Куда нам столько яблок? — тихо возмущалась любимая.
— Во-первых, съедим или раздадим, во-вторых, они еще полежат, пирог испечешь, — немного съязвил я. Леночка и кухня не ладили между собой и если я не успевал что-нибудь приготовить, мы ели полуфабрикаты или ходили в кафе.
Я надеялся, что став полноправной хозяйкой, Ленчик все-таки научится хотя бы картошку жарить.
— Тебя надо бы к бабушке на стажировку по пирогам, — неудачно пошутил я и тут же пожалел об этой неуместной фразе. Ленка всерьез обиделась и сказала, что если мне нужна повариха, то вон он кулинарный техникум и сотни кухарок на любой вкус, а она никого не держит.
Ругались мы часто и не только по поводу кухни. Я любил ее и думал, что это чувство поможет преодолеть абсолютно любые преграды. Время показало, я сильно ошибался.
Но пока я об этом не подозревал, будущее казалось мне сложным, но интересным, я мечтал о детях, о большой и дружной семье, о воскресных пирогах и походах.
А сейчас любимая девушка была рядом, Тимка посапывал у нее на коленях и яблоки пахли так сильно и дурманяще, что я остро прочувствовал этот момент. Понял, что неизвестно, что там будет в дальнейшем, но здесь и сейчас я абсолютно счастлив. Хвала всем богам!
Есть у меня такая способность — остро чувствовать реальность и я за нее действительно благодарен, такое обычно редко с людьми случается, а у меня так постоянно и по ничтожному поводу.
Ленка в такие моменты даже злилась на меня, говорила, ну что такого счастливого в том, чтобы пинать ногами опавшие листья или подбирать каштаны или рвать яблоки или сидеть у костра.
То ли дело шикарный ресторан, отдых где-нибудь на модном курорте, вон там счастье, а здесь… — Милая, но это все достаточно редко бывает! — пытался я ее убедить, — ведь и ресторан и курорт — это такие мгновения по сравнению с целой жизнью и выгоднее наслаждаться обычными моментами, они ведь чаще бывают!
— Сказал тоже! Выгоднее! Кому?
— Тебе самой! Представь — счастье вот прямо сейчас оттого, что мы ужинаем пиццей и вином, нам хорошо вместе, мы здоровы и молоды, мы …
— А я хотела сегодня в ресторан! Я хочу чувствовать счастье там, а не здесь!
— Хорошо, — смеялся я, понимая, что мы немного не на одной волне, — завтра ты будешь счастлива в ресторане. В любом союзе всегда кто-то должен делать первый шаг во всем, всегда кто-то терпимее, всегда любит немного больше. Немного или очень много? Это как повезет.
С Леной мы расстались ровно через год, она собрала вещи — свои и Тимкины, сказав, что мы не сошлись характерами — удобный и вежливый парафраз слов: «Я тебя больше не люблю.»
Я унижался перед ней, молил о возвращении, караулил ее, следил, думал, у нее появился кто-то другой и готовился бить ему морду и требовать сатисфакции. Вел себя, как последний дурак, как безнадежно влюбленный дурак.
Это все прошло со временем, оно действительно лечит и через два года я с легкой и свободной душой, один снова поехал к бабушке, чтобы помочь ей с яблоками.
— В спаленку не заходи, — так приветствовала меня любящая ба. Спаленка — махонькая комнатка в ее крошечном домике — там стояла бабушкина кровать и комод. Сакральное для меня место, там лежал тяжело больной деда, там же он умер и мне всегда казалось, что он не ушел оттуда, не смог оставить бабулю одну.
В спаленку я всегда заходил, чтобы поздороваться с дедом. Мне даже иногда казалось, я чувствую там запах его папирос.
— Почему? — удивился я, сколько себя помню, бабушка редко что-то запрещала так строго.
— Васенька приболел, — бабушка смахнула слезу. Васенька? У меня мелькнула мысль про абсолютно чужого человека, который прямо сейчас спит на месте деда, возможно даже укрылся его любимым лоскутным одеялом, которое аккуратно свернутое лежало в комоде и никому, абсолютно никому не разрешалось его трогать.
Мне стало так больно и неприятно от этого предательства, что я не нашелся, что сказать и только переспросил: — Васенька? — Данька, пойдем посмотришь, может чего подскажешь, а? — бабушка потянула меня за рукав.
Я хотел сказать, что я не врач и что надо бы вызвать участкового терапевта, а если нужны деньги на лекарства этому незнакомому подлецу, посмевшему влезть в чужую жизнь, то я, конечно, помогу, если бабушка так трясется за этого незнакомого Васеньку.
Я хотел все это сказать, но посмотрел на унылую бабулю, расстроенную и несчастную, засунул все свои претензии в карман и вошел в дом.
— Тихо, тихо, Васенька, лежи, не вставай, — проворковала моя бабуля, войдя в спаленку, а мне стало так противно, так мерзко, что сейчас на кровати, на месте любимого деда я увижу… Большой рыжий кот раззявил пасть в немом мяве. Еще бы он мог что-нибудь мяукнуть при такой огромной ране на горле. Вонь гниющего кота встретила на пороге и постаралась пропитать всего меня.
— Дань, может ему таблеточку какую дать? Я промывала, но не помогает, видишь, как мучается? Кот, по-моему уже был полудохлым и ему было все равно. Он лежал на клеенке и простыне, из раны сочился гной, а сам кот горел. «Огненный и снаружи и внутри», подумалось мне.
— Когда-то был красавцем, — я погладил кота, тот даже ухом не повел, — у вас ветеринар должен быть, ты ходила к нему?
— Как не быть, есть конечно, бегала к нему, сказал нечего на всякую дрянь лекарства переводить, стукни его бабка поленом, да в лесу выброси, так и посоветовал, изверг, — бабушка вдруг заплакала, как малое дитя, громко, всхлипывая, словно жестокость этого мира вот только сейчас коснулась ее, как и не было долгой и трудной жизни.
— Ба, — осторожно начал я, — ты откуда вообще его взяла? Она не то, чтобы не любила кошек и собак, они были легко заменяемыми букашками в ее мире: покормить, похоронить, взять другого. Схема была проста и пункта «лечить» в ней не было.
Не потому, что бабушка была злой или бесчувственной, просто так было заведено, так ее воспитали.
— Сам пришел, — она вытерла слезы аккуратным платочком и тихо что-то сказала. — Я не расслышал, ба.
— Дань, не смейся только, я этого Васеньку как увидела, загадала почему-то: вылечу его, дед меня на том свете дождется, не бросит, а не вылечу…
«Деда никуда и не ушел без тебя,» чуть не ляпнул я. Сквозь гнойную вонь я почувствовал запах папирос и вдруг мне в голову пришла мысль: «Если спасем кота, бабуля еще долго будет жить и деда здесь вместе с ней останется.»
Я немедленно заругал себя за это. Никогда нельзя загадывать, ни за что! А уж тем более на умирающего кота и на любимую бабушку. «Нет, нет никакой связи между котом и бабулей!» повторял я про себя, стараясь изменить то, что пришло мне в голову, изменить мысли, не каркать.
— Дань, — она опять заплакала, уже тихо, безнадежно, — Дань, пожалуйста, помоги. «Тут может помочь только чудо,» подумал я и начал чудить: звонок в ветеринарку, куда водили Тима, долгий разговор с администратором, отказ — «мы не лечим по фотографии, привозите», отвечаю, что не довезу, молчат сочувственно.
Прошу позвать хоть какого-нибудь врача к телефону, вспоминаю имя Тимкиного терапевта — тезка моей Леночки — Елена Андреевна — милая, приятная девушка, Леночка ее еще даже однажды приревновала ко мне.
Чудо чудное! Елена Андреевна помнит Тимку, абсолютно не помнит меня, но из любви к моей бывшей собаке соглашается посмотреть на фотографии. Отсылаю.
— Температура у него есть? — она перезвонила сама, по ее голосу я понял, дело плохо. — Пылает. Она вздохнула. Я понял ее без слов — коту не выжить.
— Но надежда же есть? — я ухватился за эту хрупкую соломинку и мы с бабулей, как два ребенка стали ждать чуда от ветеринара, который даже не видел этого рыжего Васеньку.
— Я не знаю, вы же понимаете, что лечить по фотографии — это…
— Да, да, я все понимаю, но что-то можно сделать?
— Записывайте. На наше счастье в аптеке было все, что нужно и дело оставалось за малым — сделать несколько уколов, промыть рану и надеяться на лучшее. Я читал, животные чувствуют, когда их лечат, этот же рыжий гад не чувствовал ничего и бился как лев, желая сдохнуть с достоинством, без иголок и промываний.
— А прикидывался почти трупом, — сказал я и оценил последствия лечения. Кот поцарапал бабушке щеку, мне достались глубокие царапины на руках, но я вколол все, что было велено и засобирался домой.
— Нет, Данечка, нет, не уезжай, — бабушка испугалась так, словно в ее доме умирал тяжело больной родственник.
— Его же завтра еще колоть? Даня, я не справлюсь и помочь некому. Я вздохнул и позвонил на работу. Утром я боялся, что увижу около крыльца тело на старой тряпке, увижу тусклый мех — неживой, блеклый, увижу потерянную бабушку и буду корить себя за дурацкие загадывания и мысли.
К счастью, я ошибся. Кот был жив, хотя и выглядел также ужасно. К лечению мы с бабулей подготовились основательно: запеленали кота, как младенца, чтобы лапой не мог пошевелить. Но этот рыжий больной видимо почувствовал себя немного легче и своей башкой додумался до логической связи: уколы и промывания = не так уж паршиво, поэтому не только лежал смирно, но даже пытался мурлыкать.
Бабуля опять расплакалась, теперь уже от радости. Мы полечили кота и я пошел рвать яблоки. Мне пришлось колоть Васеньку еще целую неделю. Он становился сильнее, начал есть и умываться, а когда смог спрыгнуть с кровати и, пошатываясь, выйти во двор, бабушка откупорила бутылку заветной наливки и мы отпраздновали выздоровление кота.
Васеньке надоели уколы и когда он не выдержал и снова поцарапал меня, я решил, что ему хватит и пусть уже природа делает свое дело, пусть этот местами неблагодарный, а местами очень благодарный пациент долечивается сам.
У бабули он жил, как в санатории и я не сомневался, что скоро всем соседским котам придется плохо: их ждет раздел территории и суровые битвы.
— Ты этой врачице обязательно яблочек передай, — бабушка сама отобрала самые красивые и румяные яблоки в новую корзинку.
— Ба, я ее лучше в ресторан приглашу, цветы подарю, — рассмеялся я.
— Это как знаешь, а от нас с Васенькой яблочек, это же самый витамин! Если бабуля что-то решила, перечить ей было невозможно и я забрал яблоки.
Елена Андреевна сначала долго отказывалась и от ресторана и от цветов, а вот яблоки взяла сразу.
— Знаете, у них такой аромат, я даже есть их сразу не буду, просто поставлю в своей комнате, сначала попытаюсь насытиться их запахом, — она так смешно и вкусно потянула носом, что я захотел выпросить у нее одно яблочко. Мне показалось, что в ее руках они засветились, стали еще красивее.
— Жизнь настолько мимолетна, я люблю наслаждаться каждым ее моментом, стараюсь наслаждаться, — это она сказала мне уже за ужином в ресторане и что-то в ее словах послышалось такое знакомое и родное, что я неожиданно для себя предложил ей съездить к бабушке, полюбоваться на яблочный сад, на осенние цветы и, конечно же, на Васеньку.
Елена Андреевна, Леночка, была единственным человеком, которого бабушка приняла радостно и безоговорочно сразу же, с первого взгляда, не просто приняла, но полюбила и привязалась всей душой.
— Ты будешь идиотом, если не женишься на этой девушке, — сказал мне отец и добавил, что такие, как она крайне редко встречаются, — да и врач в семье не помешает, — посмеялся папа.
— Она ветеринар, — поправил я.
— Какая разница, — ответил отец, — все мы звери-человеки. Если судьба есть, она приходит именно так: неожиданно и необычно.
Ко мне она пришла в лице рыжего, раненого кота и в бабушкиных страхах. Я так и не смог понять, почему она приняла того кота, почему не прогнала и стала лечить. Она потом и сама не смогла ответить на этот вопрос. Просто Судьба.
Когда Ната зашла в купе, её попутчица уже сидела за столиком и читала книгу.
— Здравствуйте! Меня Ната зовут!
— Добрый вечер! Я — Аня! Аня снова углубилась в чтение. Ната убрала свой чемодан, достала халат и косметичку. Пакет с едой Ната поставила на стол.
Мама позаботилась. Как ни пыталась Ната объяснить матери, что поездка не долгая и в поездах теперь можно неплохо поужинать, мать не желала ничего знать и впихнула ей с собой пакет с провизией, которой можно было накормить, как минимум, человек пять.
Ната взяла, не обижать же маму. Она вспомнила ехидную улыбку мужа, который нёс мешок с едой, нарочито сгибаясь под его тяжестью.
Ну и пусть! Он теперь будет голодать или есть пельмени и яйца вкрутую, пока жена не вернётся, а я мамины пирожки, бутерброды и печенье. Соседку вот угощу. Разобравшись с поклажей, Ната тоже присела за столик и стала разглядывать попутчицу.
Ане было хорошо за 40, скорее, ближе к 50. Одета она была аккуратно, чисто, но не дорого. Ната почему-то подумала, что Аня работает учительницей. Такое у неё было выражение лица, строгое, что ли, неулыбчивое…
Поезд, наконец, тронулся. Через некоторое время, прошла проводница, раздала постельное бельё, предложила чаю. Аня, по прежнему читала, но от чая не отказалась. Нате было неловко, она не знала, как подступиться к суровой попутчице…
Читать ей не хотелось, хотелось выпить чая с пирожками , поговорить, просто ни о чём…
Ей стало грустно, что она уехала, пусть и не надолго, из дома, рассталась с близкими. И пусть она может позвонить в любой момент и поговорить с ними, всё-же, ей было грустно. Принесли чай.
— Анечка, присоединяйтесь! Здесь мне мама с собой положила — можно роту солдат накормить!
Я отбрыкивалась, но разве с мамой поспоришь… Помогите мне, пожалуйста, это всё уничтожить! Жалко, если пропадёт! Угощайтесь!
— С мамой не нужно спорить… Мама, она… Тут Ната заметила, что у Ани глаза на мокром месте.
— Анечка, простите ради бога! У вас горе? А я тут пристаю…
— Ничего. Давайте чай пить, с пирогами мамиными, а потом я Вам расскажу, если захотите, конечно.
— Конечно, Анечка! Вот берите! Эти с мясом, а тут с капустой. Есть ещё с яблоками…
— А у меня коньячка, маленькая бутылочка. Не хотите в чай, для вкуса?
— А давайте! Немножко. Легче заснуть будет, а то я в поездах плохо сплю… Под чай с коньяком, пирожки пошли удивительно хорошо и женщины съели почти половину Натиных припасов.
Ната убрала остатки в пакет на утро, достала домашнее печенье и сбегала к к проводнице за новой порцией чая.
Щедро приправив чай коньяком, Аня начала рассказывать свою историю.
— Было это ровно 20 лет назад. Мне тогда было 26 лет. Жила я с семьёй в небольшом городке, в частом секторе.
Дом у нас был отличный, бревенчатый, просторный, со всеми удобствами. Муж мой был парень рукастый и работящий. Колодец свой был, он туда насос поставил и водопровод сделал, водогрей газовый и туалет в доме, а не на улице, как у соседей.
Жили мы вчетвером — мама моя, муж и сыночек Кирюшка. Мать моя молодая была, овдовела рано, но больше мужа не искала, отца моего любила очень…
С мужем моим, Семёном, она ладила, помогала во всём нам. Кирюшка у нас болезненный был, как пойдёт в садик, так заразу какую-нибудь подцепит…
Я по специальности — операционная медсестра, вот и пошла в больницу, в ночную смену работать, в приёмный покой.
К 8 вечера на работу в пол пятого утра уже дома. Мама с Сеней на работу с утра, а я посплю немного и весь день дома с Кирюшей. Удобно нам так было — всегда кто-то дома.
Ушла я на дежурство. Там, сначала спокойно было, а к 11, с аварии двух парней привезли. Один не жилец был совсем, а второго на стол сразу положили.
Операция почти пять часов длилась. Выхожу из операционной чуть живая, но счастливая — жить будет парнишка, а за дверью подруга моя, Томка, стоит и нет на ней лица… Слёзы из глаз так и катятся.
Испугалась я, трясу её — Что?!!! Что у тебя случилось?!
— У тебя… Господи! Не знаю как сказать то…
Анечка, Анюточка моя…
— Перестань рыдать! Говори!
— Ой, сгорело всё… Всё-всё…
— Где Кирюшка? Мама? Сеня? Отпустила я Томку и побежала к дому…
Только дома никакого там и не было уже. Они все, все сгорели вместе с домом… Тела в морг уже увезли. Я и смотреть на них отказалась… Пусть они хоть в памяти моей живыми будут, а не головешками копчёными…
Плохо мне там стало, на пепелище, упала я без сознания прямо в мокрый пепел. Хорошо, Томка за мной увязалась. Побежала к соседям, к телефону, скорую из нашей больницы пригнала.
Провалялась я пару недель в палате, лекарствами накачанная, потом взяла расчёт, деньги все, что были, со сберкнижки сняла, села в первый попавшийся поезд и поехала куда глаза глядят…
Так и стала я в поездах кататься. Иногда в городке каком нибудь на ночь, в гостинице остановлюсь, чтоб помыться, бельишко простирнуть, а утром снова на поезд. Страшно мне было одной оставаться, а в поезде всегда кто-то есть…
Поговорить можно, рассказать о горе своём. Чужим ведь легче открыться… Расскажу и успокоюсь, засну ненадолго под стук колёс. Иногда пила водку или, что нальют, за компанию…
Так и каталась почти год, пока деньги не стали кончаться. Стала я подумывать о том, чтобы жизнь мою, никому не нужную, оборвать, только вот никак не могла придумать, как это сделать…
Деньги кончились, но добрая проводница, с которой я познакомилась в одной из поездок, пожалела меня и разрешила бесплатно проехать.
Сижу я на полке, думаю — что же дальше то мне делать, а напротив меня женщина молодая, худенькая, будто прозрачная, с ребёночком на руках. А лицо у неё грустное, застывшее какое-то…
— Случилось у тебя что, девонька? Зовут то тебя, как?
— Маша… Тут из неё слова, вперемежку со слезами, так и хлынули. Убежала она от мужа. Он, как сыночек родился, стал праздновать, пить горькую.
Мальчонке уж четыре месяца, а папашка всё не просыхает. С работы выгнали, он начал деньги из дома таскать, вещи продавать.
Когда Маша его у дверей увидела с детской игрушкой, ещё в коробке, что подруга подарила, то не стерпела, попыталась отнять. Он ударил её, забрал игрушку и ушёл.
Тогда Маша быстро вещи собрала, сыночка в охапку и на поезд. Вот, едет теперь к тётке, мать то, умерла давно. У тётки квартира есть, пустует, там и устроится.
Сама то, тётка в деревню жить уехала, как на пенсию вышла. Поплакала Маша на моём плече, а уж потом и я ей свою историю рассказала.
— Знаешь, Маша, а возьми меня с собой… Вдвоём всё же легче ребёночка поднимать. Ты пойдёшь работать, а с мальчишкой пронянчусь. А когда ты дома, я тоже приработок найду, устроюсь уборщицей в магазин — на еду хватит.
— Ой, спасибо Анечка! А то я и не знала, как попросить с нами поехать! Я одна не справлюсь… Прожили мы с Машей и Алёшкой вместе, душа в душу, целых 7 лет. Маша мне, как дочь стала, хоть я её и не намного старше.
Потом, встретила Маша человека хорошего и дело к свадьбе пошло. Опять мне некуда деваться стало, не хотела я молодым мешать.
Машенька придумала, дала объявление в газету, про няньку с проживанием. Звонками нас закидали, я и не ожидала…
Я со всеми встретилась, на всех посмотрела и выбрала Верочку, мать-одиночку, хоть она и не могла много платить. А на что мне много денег?
Прожила у Верочки пять лет, потом она меня Свете, подруге, порекомендовала. Так и пошло-поехало, по цепочке.
А знаешь, Наточка, я счастлива теперь. Детишки — это такое счастье! Ну и пусть, не свои, какая разница. У меня теперь родных много!
А историю свою я рассказываю, только когда на могилку езжу, раз в год. Видно поезд на меня так действует…
Ладно, Наточка, заговорила я тебя… Давай поспим, что ли. Ната лежала на своей полке и слушала стук колёс. Она не заснёт, конечно…
Какая судьба! Как такое, вообще, пережить можно? Анечка молодец, не сломалась. Утром женщины умылись, выпили чаю с оставшимися пирогами и бутербродами и стали собираться на выход.
— Анечка! Дайте мне свой телефон, пожалуйста! У меня ребёночек будет, месяцев через семь… Может, Вы его понянчите?
