Если бы мой кот, которого мы подобрали осенью в глуши, мог говорить, он бы сказал так:
Жить — это уже очень хорошо. И жизнь надо ценить, даже если ты ковыляешь с полуоторванной лапой по мерзлой земле. А в животе у тебя пусто. Да и живота нет — он прилип к ребрам. А сам ты маленький и слабый, совсем беззащитный. И вот-вот выпадет снег, — небо уже затянуто тучами.
Но жить все равно хочется. И надо ползти из последних сил, потому что всегда есть надежда на перемены. В один миг все может измениться к лучшему. Но только для тех, кто ползет, ковыляет, двигается. Кто прилагает усилия. Потому что если ты ляжешь — тебя не заметят. И не смогут спасти.
И тот, кто пережил такое, тот еще больше ценит жизнь. И весеннее солнце, которое светит и греет. И еду, которая насыщает. И мягкую постельку, в которой так хорошо проснуться с утра. И людей, которые тебя спасли, вылечили и любят.
Все эти простые вещи надо ценить, — так сказал бы наш кот. И он ценит. И ведет себя исключительно хорошо, — он еще ходить не мог от слабости, но уже заползал в туалетик, чтобы не напачкать в доме. И вылизывал мисочку, чтобы все было чисто. И никогда не кричал громко, чтобы не мешать.
А на улицу он смотрит только из окна. Посмотрит, а потом быстро вернется на свое место. Он смотрит на улицу, чтобы сравнить свое прошлое и настоящее. Ему есть с чем сравнивать, уверяю.
Кот не умеет говорить. Но он все отлично понимает. И своим тихим мурлыканьем вполне понятно передает все эти философские мысли. Цените то, что есть. Не пачкайте свой дом. И старайтесь хоть иногда помурлыкать тем, кого любите. Сказать им о своей любви… И напомнить, что все может измениться к лучшему. Так бывает. И это известно тем, кого спасли…
Я всегда немного стеснялась своей матери. У моих одноклассниц и у многочисленных двоюродных и троюродных сестер мамы были другие: утонченные, образованные, кокетливые. Они смотрелись рядом с нами словно старшие сестры, и относились мы к ним так же — восхищались, таскали тайком помаду, примеряли их туфли. Моя мама была родом из какой-то глухой деревни. Некрасивая, говорила безграмотно и, кажется, даже писать толком не умела. Мне всегда было непонятно, почему мой образованный и умный папа выбрал себе в жены такую посредственность? Его первая жена была красавицей — она смотрела с фотографий насмешливыми глазами, и я всегда жалела, что не она моя мать. Ее сыновья тоже были все как с картинки, и я просто обожала старших братьев. Они меня тоже.
Иногда новые подружки принимали ее за служанку. У нас был огромный дом, в котором она хозяйничала одна. Папа предлагал нанять помощницу, но мама отнекивалась и все делала сама — мыла полы, убиралась, готовила.
— Спроси у вашей кухарки рецепт этого пирога, — сказала одноклассница, и хотя мама стояла рядом, мне было стыдно сказать, что это не кухарка, а мама, и я бурчала в ответ:
— Сама спроси, вот же она.
Я не знаю, где она при всем при этом находила время на вязание. Но она просто обожала вязать, и если в младшей школе я носила эти ее дурацкие носки, шапки, джемперы с узором, то потом наотрез отказывалась позориться в этом. Помню, она связала мне варежки, красные с белым узором, там были какие-то олени и снежинки, что ли. Я кинула эти варежки на пол и прокричала:
— Мама, ну какие варежки, все ходят в перчатках, ты с луны свалилась, что ли!
Мама никогда не возражала мне и никогда не ругала. Она нагнулась, взяла в руки варежки и унесла их.
Эти варежки я нашла через несколько лет, когда мама уже умерла. Я не смогла приехать попрощаться с ней, у меня была сессия, но на каникулах папа попросил меня разобрать ее вещи, что-то выбросить, что-то отдать в церковь.
На одной из полок лежали эти варежки. Я взяла их в руки — они были очень лёгкие и очень мягкие, красивые такие. Мне стало немного грустно. Я вышла в гостиную и спросила:
— Пап, а почему ты женился на ней?
Он удивлённо поднял очки, посмотрел на меня. Я смутилась.
— Ты же ее никогда не любил, — тихо проговорила я.
Это я знала точно. Не только потому, что по всему дому до сих пор стояли фотографии его первой жены, а мамина лишь одна, а ещё и потому, что у меня уже был Вовка, и я знала, что такое «любит».
Папа вздохнул, хлопнул по дивану рядом с собой. Я подошла и села.
— Кому, если не тебе рассказать о ней. Тем более, ты большая, должна понять. Я очень любил свою первую жену, чуть с ума не сошел, когда ее не стало. Но у меня было три сына, надо было жить ради них. Я и жил.
Однажды я приехал на охоту в одну деревню вместе с приятелем, там его брат был. Мы славно поохотились, и в доме была девушка, я сначала подумал дочка хозяина. Все ее там шпыняли, и мне стало жаль ее: была она такая худенькая, забитая. Сунул денег ей, пока никто не видел, а она и говорит — дяденька, спасите меня, увезите меня отсюда! Я удивился — дескать, что такое? А она в слезы и твердит все одно — увезите и все тут! Говорит, я в багажник спрячусь, вы только не открывайте, пока другие видят.
Папа прикрыл глаза, наверное, пытался представить ту картину. Я затаила дыхание и не шевелилась.
— Не знаю почему, — продолжил он. — Но я согласился. Все получилось просто, и когда все вскрылось, я уже знал ее историю и принял решение жениться, чтобы защитить ее. Семья ее погибла при пожаре, и ее, тринадцатилетнюю взяли под опеку, но на деле — служанкой. Она готовила и убирала за всеми, вела хозяйство, огород… Но на это она не жаловалась, считала, что это нормальная плата за крышу над головой. А потом от нее и другого стали просить, чего она стерпеть не смогла. Особенно после того, как забеременела. Ребенка она не доносила, рожала дома и он даже не закричал — пискнул. Больше она его не видела. С тех пор она мечтала сбежать и пробовала пару раз, но ее быстро поймали, избили… И тут я попался. Спаситель. Ну как я мог ее бросить? Ты не думай, я женился только чтобы от нападок ее оградить, мы в разных комнатах жили. Ты уже лет через семь родилась, или восемь, когда она не только на бумаге женой была, но и так. Жалел я ее — такая у нее судьба…
Он вздохнул и потрепал меня по плечу.
— Она хорошая жена была. Сыновей моих воспитала и тебя подарила — я уж и не думал на старости лет…
В горле у меня стоял комок. И я прекрасно знала, что никакие слезы тут не помогут, никогда я не смогу проглотить этот огромный ком обиды — на судьбу, на отца, на мать… Ну почему, почему она никогда ничего мне не рассказывала? Откуда я могла знать?
Я резко встала и пошла в мамину комнату. Я помнила, где она хранила спицы и нитки. Сама я никогда не вязала, хотя в детстве мама пыталась меня научить. Я достала коробку, взяла первый попавшийся клубок и спицы. Набрала в поисковике ролик — как научиться вязать. И три часа сидела с этими спицами, пока не стёрла пальцы до волдырей.
Мне было больно, но это было именно то, чего я хотела — чтобы физическая боль хоть немного заглушила ту, другую. А потом я надела красные рукавички и прямо в них легла спать.
Мне приснилось, что мама принесла пластырь, подула на мои израненные пальцы, пропела свою дурацкую присказку: у сороки заболи, у вороны заболи… И мне стало легче. Нет, этот огромный ком не пропал ни на утро, ни через неделю. Ни даже тогда, когда я научилась вязать и связала такие же варежки, только синие — это был мамин любимый цвет — и отнесла их ей на могилу. Ком исчез, когда в родовом зале мне на грудь положили крошечную малышку и я впервые назвала ее маминым именем. Канал «Здравствуй, грусть»
— Антоша не переносит пыли, — скривила рот пожилая женщина, — У него с детства аллергия на неё, помню, как пылесосила через день. Прибегу с работы, всех ужином накормлю, и давай пылесосить, пыль протирать. А не пропылесосишь, Антоша кашляет.
— Ага, — кивнула Дана, вспоминая, как в съёмной квартире они с мужем, тогда ещё парнем, неделями не прибирались, потому что в молодости дела поважнее.
— Что это у тебя, Дануля? — чаёвничая, поинтересовалась свекровь, разглядывая пачку с иностранными словами.
— Мюсли.
— А что это?
Дана высыпала содержимое в миску:
— Здесь готовые хлопья, сухофрукты, орешки. Мы заливаем их йогуртом и едим на завтрак. Антоша очень любит, — добавила молодая женщина.
Свекровь поморщилась:
— Даночка, но ведь очень важно завтракать тёплой пищей! Это полезно для ЖКТ, тёплая еда лучше переваривается и усваивается организмом.
— Мы заливаем тёплым йогуртом, — попыталась реабилитироваться женщина, — И запиваем горячим кофе.
— Господи, но это ведь не одно и то же! У Антоши с детства слабый желудок, я всегда готовила ему паровые котлеты и нежирные блюда. Не хотелось, чтобы мой многолетний труд испортила заморская еда.
— Мы их едим не каждый день, обычно завтракаем кашей, — вспомнив утренние бутерброды и горячий секс, добавила невестка.
Но Ирина Егоровна не поверила…
Через два часа Дана закрыла за ней дверь и обессиленно плюхнулась в кресло. Нет, Ирина Егоровна не была плохой свекровью, и сына воспитала хорошего. Но после похорон свëкра два года назад её словно подменили — она стала наведываться к ним с инспекциями и часами читала нотации о здоровой пище, о том, что любит Антошенька и где брешь в его здоровом организме.
Дана понимала, что это своеобразная защита от депрессии: всю жизнь о ком-то заботилась, а сейчас осталась одна. Ей страшно, тревожно, тоскливо. И к кому идти, если не к самым близким?
Но с другой стороны Дана понимала, что и её терпению когда-то придёт конец. Ругаться, выговаривать недовольство мужу не хотелось. Она догадывалась во что может вылиться подобная «война», поэтому старалась минимизировать приход Ирины Егоровны в отсутствие мужа, но сегодня это не удалось: свекровь явилась без звонка, потому что «была поблизости».
Дана умылась прохладной водой, поставила вариться кофе и пошла собираться на работу. Работой это назвать сложно, скорее подработка — она помогала нескольким пожилым людям вести хозяйство. Покупала продукты, поддерживала чистоту в квартирах и меняла постельное бельё. Ну и главное — пила с ними чай или разглядывала альбомы. И вот на эту важную часть работы сегодня у неё не осталось сил — всё выпила свекровь.
— Даночка, вы вовремя, я как раз чай собирался пить, — улыбнулся Никанор Валерьянович, милый старичок 82 лет с копной пушистых седых волос, просвечивающих на солнечном свету.
— Никанор Валерьянович, я только руки помою и к вам, — Дана расстроилась. Она предпочла бы перемыть посуду, быстро прибрать и обойтись без чаепития: у дедушки это ритуальное, долгоиграющее мероприятие, но обижать не хотелось.
— Даночка, вы чего это сегодня без настроения? Муж обидел?
— Нет…
— А кто? Вы ежели чего дайте мне знать, я мигом расправлюсь со всеми. У меня вон, красный пояс от жениного халата остался.
Женщина невольно улыбнулась.
— Свекровь с утра приходила… — протянула она неопределённо.
— Ясно. Кровушки попила вдоволь?
— Типа того. Вы не подумайте, она хорошая, но иной раз будто вожжа под хвост попадёт.
— Скучно ей, похоже.
— Наверное. Она одна.
— Внуков ей подарите.
— Рановато пока, планировали позже, хотели пожить для себя.
— А лет-то ей сколько?
— Шестьдесят.
— Молода-ая, — протянул дедушка, Дана опять улыбнулась: у каждого возраста свои критерии.
— Знаешь, что, Даночка, есть у меня брат двоюродный. Тоже молодой ещё, в прошлом годе юбилей был, то ли 60, то ли 65, запамятовал. В общем, ровесники. А давай-ка мы их познакомим, а? — хитро прищурился дедушка.
— А как?
— Где твоя свекровушка бывает?
— Она до обеда в парке со скандинавскими палками гуляет.
— Ну вот там её Павлик и встретит.
Они ещё немного обсудили знакомство, и Дана принялась за работу. Только дома она подумала, а не совершила ли ошибку. Никанор Валерьянович дедушка, конечно, хороший. Ну а вдруг он аферист в прошлом? Или Павлик аферист? А она взяла и выболтала всё про свекровь, и что одна она живёт, и что в парке гуляет и фотографию показала, одежду описала. Ладно хоть адрес не назвала, хотя узнать плëвое дело, стоит только втереться в доверие. Теперь Дана расстроилась и решила, что в следующий раз скажет дедушке, что всё отменяется.
Но «следующий раз» случился не скоро — Никанора Валерьевича положили в больницу, сотовым пользоваться он не умел. Но вроде свекровь вела себя как обычно, Дана расспрашивала о прогулках в парке: вроде всё спокойно. И женщина успокоилась.
— Данусь, сегодня мама к себе на ужин зовёт, — Антон позвонил жене.
— Окей, милый, я позвоню, узнаю что привезти.
— Заеду после работы за тобой.
— Целу́ю.
Дана позвонила свекрови, но та была какой-то рассеянной, хихикала невпопад. Сказала, что ничего не надо, Дана пожала плечами и пошла в магазин: с пустыми руками ходить в гости не привыкла.
Бродя между полок, подумала: «А что-то Ирина Егоровна давненько у нас не была. Последний раз Восьмого марта, а на дворе апрель. Хм, странно. И звонит реже и разговоры короче.»
Открывшую им дверь Ирину Егоровну они не сразу узнали. Новая причёска: наконец отрезала никому не нужные, добавляющие возраст волосы, и сделала короткую стрижку. Закрашенная седина — а сколько раз Дана предлагала свекрови свои услуги по покраске волос. И одета не в дурацкий халат расцветки пожухлого пиона с пятнами-муравьями, а в милый домашний костюм. У молодых на минуту застряли слова в горле. Но если Антон быстро забыл обо всëм, то Дана подмечала изменения: много овощей на столе, цельнозерновой хлеб, на ногтях заметна попытка сделать маникюр. И разговоры какие-то другие, без воспоминаний дней минувших, пылью покрытых, а вполне живые беседы.
— Ирина Егоровна, что с вами случилось? Вы прям расцвели, — не удержалась Дана.
— Ну так весна, Даночка, всё цветёт!
— Не иначе как жених у вас появился…
— Ой, ну какой жених, — смутилась свекровь и по тому, как она поспешно ответила, присутствующие поняли — Дана попала в точку.
— Расскажите, Ирина Егоровна…
— В общем, как-то недавно, ну, может месяц, назад гуляла я в парке. Как обычно, с палками своими ходила. Села на лавочке отдохнуть, а тут мужик какой-то ко мне подваливает. Суёт, значит, в руки стаканчик с кофе и давай со мной знакомится будто я студентка-первокурсница. Я, безусловно, возмутилась, кофе вернула, а он прилип как скотч к стеклу, не оторвать.
«Попробуйте, — говорит, — капучино. Специально для вас купил, давно мол, за вами наблюдаю». Ага, знаю я чем потом за халявный кофе расплачиваться! Да и не люблю я эту кислятину.
Но мужик-то прилип, Павликом представился. «Для вас, говорит, Павлуша». Тьфу ты! Всю прогулку испортил. Я и уйти от него порывалась, а он цоп за руку и держит. Ну не кричать же на весь парк, помогите меня кофиëм угощают. И не знаю как от него отмазалась бы, но тут на моё счастье, Василий Иваныч проходил.
— Чапаев? — усмехнулся сын.
— Почти… Взгляд точно чапаевский, пронзительный такой. В общем, отогнал он от меня этого Павлика «Морозова», и вызвался проводить до дома, чтобы никто не привязался больше. Он, оказалось, тоже часто в этом парке гуляет, но после обеда.
Вот так мы и начали вместе гулять. По утрам с палками по вечерам аппетит нагуливаем. Интересный мужчина Василий Иваныч, — мечтательно добавила свекровь.
— Он раньше заведующим музеем был, всяко разное рассказывает мне. Я в школе, помню, тоже музеи любила, а потом всё недосуг было.
— Ну так что же вы не пригласили его, Ирина Егоровна?
— Ой, Даночка, не хочу торопить события. И… мне ещё тройку килограммов сбросить надо.
— Ой да вы с этой причёской уже десяток лет сбросили. Честное слово!
— Спасибо, Данусь. Мне на лето гардероб обновить бы, по магазинам со мной пойдёшь? А то я не знаю, что сейчас носят.
— Конечно!
— Ну вот как похудею ещё чуток и пойдём. А этот костюм мне как? — свекровь встала из-за стола и покрутилась.
— Отлично! Цвет вам идёт и фасон удачный.
— Василий говорит, что в мае на дачу к нему поедем, любит он выращивать всё своё, домашнее, вот и возьму с собой костюмчик.
— Отличная идея! У меня ещё несколько футболок лежит, подарили давно, но цвет не мой. Они совсем новые, вам отдам.
— Ой, спасибо. Антоша, помнишь я папу уговаривала дачу купить? Я же тоже люблю в земле ковыряться.
— Ну судя по тому, что ты развела на подоконнике, тебе этого явно не хватает.
— Очень! Глядишь, на старости лет мечта моя сбудется…
— Какая старость, Ирина Егоровна? Да у вас вторая молодость начинается.
— Ой, ну что ты, Даночка… — зарделась свекровь.
И завертелся роман у Ирины Егоровны. И не узнать её: ожила, расцвела, похорошела. В жизнь молодых не лезет, только просит с внуками не затягивать. А в гости её теперь и не затащить: то на даче с Василий Иванычем, то в парке, то в музее.
Пришла как-то раз Дана к Никанору Валерьяновичу, тот сокрушается:
— Даночка, вашу просьбу я не выполнил, уж извините. Подговорил я этого старого ловеласа Павлика свекровь вашу охмурить. А он, видать, всю сноровку, как зубы, растерял. Не справился с задачей. Говорит я и так к ней и эдак, а она не баба, а цементное изваяние, не действуют на неё чары.
— А это потому что она кофе не любит. Она травяной чай уважает! — улыбнулась женщина, вспоминая свекровь, которая сейчас скорее мягкий пластилин, а не цемент.
Мое детство прошло в однокомнатной квартире на пятом этаже обычной хрущевки.
Нашей соседкой по лестничной клетке была Екатерина Васильевна Семенкова. Муж ее был подкаблучник. Сын рохля. А сама она была хамка ненормальная. Моя мама с ней дружила.
Я хочу чтобы вы представили высокую статную женщину. Двигалась она плавно, как парус и вокруг ее крупного тела всегда струилось что-то невообразимое. Леопардовое шелковое. Ярко-синее льняное. Или фиолетовое из тафты. Голову со светлым каре венчала шляпа с пером. Или розой из органзы. Голос ее был академичен. Взгляд внимателен. И смеялась она так, что голуби тревожно взлетали в небо.
Вечером она включала магнитофон. Челентано. Альбано и Ромину Пауэр. Пугачеву. Магнитофон выставлялся в окно, Екатерина Васильевна наряжалась в вечернее платье из черного бархата с серебряной отделкой по роскошному смелому декольте, накрывала на балконе крошечный столик и они с мужем пили чай или вино под музыку.
В выходные они всей семьей загружались в желтый "москвич". Екатерина Васильевна в шляпе. Тихий муж, чье имя я не знала, в очках и со смешным, почти детским сачком для ловли бабочек. И худенький, высокий мальчик который не поднимал голову от книги.
Мой папа часто уезжал в командировки, муж Екатерины Семеновны задерживался допоздна в своем "почтовом ящике" и тогда она приходила к "нам на огонек", на нашу кухню с оранжевым абажуром над столом и пила чай из оранжевых чашек в горох.
И если молодые мамины подружки приходили жаловаться на своих мужей, детей, свекровей и родителей, то Екатерина Васильевна на вопрос "как дела?" отвечала: "лучше всех". Хохотала. И заставляла мою двадцатитрехлетнюю маму красить глаза и укладывать волосы.
— Все равно ложиться спать, — говорила мама. — Вот и ляжешь спать красивая.
Он подарила маме кокетливый шелковый халатик и что-то там еще "не для детских глаз" из полупрозрачных кружавчиков и невесомых веревочек.
Я до сих пор удивляюсь, как у такой крупной и громкой женщины были настолько изящные манеры и как она сидела на наших табуретках, словно не касаясь поверхности и с идеально ровной спиной.
Мой папа однажды спросонья открыл дверь на настойчивый стук, а там Екатерина Васильевна в длинной шубе в пол и боярской шапке почти до потолка. Папа выглянул в окно, все правильно — июнь, он не сошел с ума, просто новая шуба и новая шапка. Вечером все жители нашего двора стояли задрав головы, и смотрели, как Екатерина Васильевна в своей новой шубе на закате поливает из маленькой лейки герань на балконе. И крутили пальцем у виска.
Папа часто рассказывает эту историю и всегда добавляет в конце: "Хорошая она была женщина, умела радоваться, я никогда не видел, чтобы люди так радовались, как она".
Однажды мою маму срочно увезли в больницу. Папа был в командировке, ему дали телеграмму, вторую телеграмму папиным родителям в другой город и маминым в другую страну. Я сидела в комнате на своей тахте и ужасно боялась, что мама не вернется. И я останусь одна в этой пустой квартире. И у всех нормальных маминых подружек вдруг оказались неотложные дела, и только ненормальная Екатерина Васильевна сказала взять куклу, свежее белье и ночную рубашку и идти к ним.
Сына переселили на раскладушку, меня устроили на его кровати и весь вечер, мальчик, который никогда не был замечен в шумных дворовых играх и которого считали полоумным рохлей, рассказывал мне про чайные клиперы, про батискафы и как поезд едет по арочному мосту и не падает.
Потом меня обнаружили в прихожей, где я методично переворачивала обувь Екатерины Васильевны. Брала туфлю, рассматривала каблук и аккуратно ставила на место. Я искала ее мужа-подкаблучника. Сначала я посмотрела в почтовом ящике, но там его не было. Екатерина Семеновна хохотала. Хохотала до слез и не могла остановиться.
Я часто ее вспоминаю. Как вспоминают сцену из фильма или цитату из книги, которую не понял в детстве, но запомнил и со временем все услышанное и увиденное обретает совсем другой смысл.
Она действительно была ненормальной. Она хотела радоваться и радовалась. У нее было вечернее платье и она находила поводы его надеть. Даже если поводом было посидеть красивой рядом с мужем на балконе под песни Пугачевой. И муж ее действительно в глазах тетенек из нашего двора был подкаблучником. Потому что шел после работы домой. Не с мужиками на рыбалку. Не с друзьями в гараж. А домой. И дома с женой в красивом платье ему было лучше, чем в гараже и на рыбалке.
И сын ее был рохлей. Не гонял по крышам голубей и не лазил по стройкам, а помогал маме по дому и читал книжки. И получил свой первый патент в двадцать лет. В сорок стал долларовым миллионером от науки.
И все она знала, что про нее говорят. Только не молчала в ответ, как нормальная. Поэтому и хамка. Не опускала глаз. А гордилась. И мужем и сыном. И платьем своим красивым. И шубой. Ей говорили, что она как дура в этой шубе летом на балконе. Только не для них она наряжалась, а для мужа своего. радовалась и гордилась, что муж у нее такой, что ему такую премию дали, что хватило и на шубу, и на шапку и на сапоги.
Легко быть ненормальной среди нормальных. Но только норма — это не про счастье. Норма — это, как у в всех. Но как у всех не обязательно так, как надо тебе.
У меня есть вечернее платье. Шелковое с открытой спиной. Цвет «синий пепел». Сейчас надену его, накручу волосы, накрашу глаза и буду мечтать о лете и пить с мужем чай. А потом лягу спать красивая.
