Бывало все: и счастье, и печали, и разговоры длинные вдвоем. Но мы о самом главном промолчали, а может, и не думали о нем. Нас разделило смутных дней теченье — сперва ручей, потом, глядишь, река… Но долго оставалось ощущенье: не навсегда, ненадолго, пока… Давно исчез, уплыл далекий берег, и нет тебя, и свет в душе погас, и только я одна еще не верю, что жизнь навечно разлучила нас.
ВЕРОНИКА ТУШНОВА *** Сколько дней не спалось, не елось, не плакалось мне, не пелось, не работалось, не гулялось,- всё в душе своей разбиралась. Раздала, что было хорошего, что не нужно — на свалку брошено, подмела свою душу дочиста, настоящее одиночество. Настежь окна, свежо в груди… Вот теперь давай приходи!
Чемодан с дорожными вещами, скудость слов, немая просьба рук… Самое обычное прощанье, самая простая из разлук. На вокзалах плачут и смеются и клянутся в дружбе и любви… Вот и ты, стараясь улыбнуться, говоришь: – Смотри не разлюби! Ну к чему, скажи, тревоги эти? Для чего таким печальным быть? Разве можно позабыть о свете или, скажем, воздух разлюбить? У тебя глаза совсем больные. Улыбнись. Не надо так, родной… Мне ведь тоже в ночи ледяные нестерпимо холодно одной. Шум, свистки, последние объятья, дрогнули сцепленья, зазвеня… До свиданья! Буду очень ждать я! Только ты… не разлюби меня.
Сегодня день рожденья моего. На размышленья он меня наводит: во-первых, мне тревожно оттого, что старость где-то по соседству бродит. Она ещё не близко, но уже необходимо быть настороже… Не то войдёт в незапертые двери и с ходу станет соблазнять меня возможностью погреться у огня, покоем ночи и бездельем дня, и как ручаться — вдруг я ей поверю? А дел-то у меня невпроворот, и жить не бог весть сколько мне осталось… Сказать придётся: — Извините, Старость, Мне не до вас, побудьте у ворот. — Затем смущает несколько меня смешная мысль: а вдруг бы так случилось, что я на свет совсем бы не родилась и этот день не праздновала я. Представить только: нет меня нигде. Я не дышу. Не плаваю в воде. Не ем, не сплю. Не бегаю на лыжах. Не вижу красок — алых, синих, рыжих, к любимому в объятья не спешу, дочь не балую, книжек не пишу. Какая дикость! В списках бытия ни в мёртвых, ни в живых не числюсь я. Но что меня действительно тревожит, — кусок прошедшей жизни. Как он прожит? Всегда ли я была честна? Смела? Ни в чём ли я себе не солгала? Нет, нет, ни в чём. Моя спокойна совесть. А вот живу я хуже, чем хочу: терзаю близких и с друзьями ссорюсь, коплю обиды, жалуюсь, ворчу. Я столько раз хорошей стать решала, и всякий раз мне что-нибудь мешало. Безденежье, заботы, сплетни, грипп… И вот глядишь — благой порыв погиб! Любимый мой, прости меня за это! Сам виноват, что в жёны взял поэта, что всё идёт в хозяйстве косо, криво, что ты порой заброшен и забыт, что иногда стихийны чувств порывы и постоянно не налажен быт. И всё-таки ответь по правде мне: ты рад тому, что есть я на земле? Пусть твой ответ известен мне дословно, но всё-таки ты повтори его, но всё-таки скажи всё это снова, — ведь нынче день рожденья моего!