Я мало что помню из детства, но тот Новый год не смогу забыть никогда…
В нашей семье было восемь детей: три мальчика и пять девочек. Самой старшей из нас тогда только исполнилось шестнадцать. Отец вкалывал, как он выражался, по шестнадцать часов в сутки, то есть если он и бывал дома днём — всегда спал как убитый, и даже криками такой оравы детей его было не разбудить.
Мама же работала сутки через двое, но ей приходилось ходить пешком в город, поэтому большую часть времени за нами присматривала сестра.
Я не очень любила эти дни: Тома совершенно не умела готовить, поэтому кормила нас какой-то непонятной жижей, а ещё всё время ругалась. Сейчас я понимаю, что она брала на себя огромную ответственность и ругалась не на пустом месте, а для того чтобы мы не покалечились и ничего не сломали.
Несмотря на то что родители усердно работали, денег в семье было мало, поэтому ни о каких подарках на Новый год не могло быть и речи.
Но всё же была у нас традиция, которая делала этот день праздником. В последний день каждого года мы всей семьёй готовили сахарное печенье и огромный куриный пирог. Не слишком роскошно, но лучшего мы не знали, поэтому радовались этой предновогодней готовке, как великому чуду…
Мне было семь. В тот год в начале осени моей подруге подарили собаку: такой маленький комочек шерсти. Как же я завидовала! Я знала, что у нас нет денег ни на собаку, ни на еду для неё. Я прекрасно это понимала, но ничего не могла с собой поделать.
Я закатывала истерики, отказывалась есть и ходить в школу. Маме было тяжело переносить это, она пыталась со мной поговорить, но это, разумеется, было бесполезно. Тома поступала проще: она отвешивала мне затрещину, и пока я не начинала реветь от обиды, строгим голосом говорила, что денег нет, и отправляла в комнату. Странно, но это работало. Вот только не на долго.
Помню, однажды сестру это окончательно вывело из себя. Она схватила меня за руку, привела к своей кровати, достала из портфеля красивый листочек и сказала писать письмо Деду Морозу, чтобы желание сбылось.
Тогда я, полная энтузиазма, пошла на кухню, взяла с подоконника чернильницу с пером и принялась старательно вырисовывала каждую букву. Получилось очень криво, но я все равно была безмерно счастлива. Сестра обещала подписать конверт, и я успокоилась. С того дня и до самого Нового года я не устраивала истерик. А мама, кажется, очень удивилась этому.
Заканчивался декабрь. Нарядные ёлки, гирлянды в магазинах, огни на окнах домов. В воздухе витал дух приближающегося праздника. От кондитерских на всю улицу пахло имбирным печеньем и корицей. Эти предновогодние дни всегда были моим любимым временем… Я всё чаще вспоминала о своём письме и надеялась на чудо.
Наконец наступило тридцать первое. Время подходило к одиннадцати, а Томы всё не было. Мама беспокоилась, у неё всё валилось из рук, тесто не поднималось, печенье пыталось подгореть.
В какой-то момент я начала понимать, что праздник испорчен. И вот когда я уже почти заревела, в дверь кто-то постучал. Мама кинулась в прихожую, а мы всей гурьбой стали выглядывали из кухни. Интересно же!
Это была сестра: вся в снегу, без шарфа и шапки. А на улице стоял такой мороз, что её волосы побелели. Помню, как она стучала зубами. Она протянула маме коробку из-под обуви вместе с тряпичным пакетом и что-то прошептала.
А мама тяжело вздохнула и отнесла всё это в свою комнату. Мы тогда были так удивлены, что Томе не досталось за позднее возвращение, я до сих пор помню то чувство зависти и обиды.
Мама вернулась, Тома присоединилась к нам – и готовка пошла. Мы не замечали, как шло время…
И вот наступил Новый год. Самый лучший, самый первый день года! Играло радио, трещал огонь в печи. Мы веселились и танцевали, уничтожали печенье. Родители о чём-то ворковали в углу стола. Мы понимали, что под ёлкой подарков нет и даже не глядели в ту сторону.
Мама всегда говорила, что Дед Мороз не может найти наш дом, потому что живём в глуши. И мы верили. Хотели, конечно, чтобы он смог найти дорогу, но ничего не могли с этим поделать. Были бы гирлянды, украсили бы дом снаружи, чтобы Дедушка точно нас нашёл.
И тут кто-то из ребят, не помню точно, может, Толик, может, Витюша, завопил во всё горло: «Тут подарок! Подарок!» И правда, под самой ёлкой лежали горы, как нам тогда казалось, дорогих по тем временам конфет и какая-то коробка, а рядом – следы Дедушки Мороза – шишки, клочок белой бороды, растаявший снег и длинное письмо. Как же мы тогда обрадовались: сам Дед Мороз нашёл наш дом!
Мы позвали Тому, чтобы она прочитала нам письмо вслух. Честно говоря, я не помню, что там было, но коробку поручили открыть мне. Что я и сделала. А там… внутри… был котёнок. Маленький живой котёнок! Он пах молоком и так сладко мурлыкал. Конечно, я мечтала о собаке, но этот комочек показался мне во много раз лучше любой собаки. Я носилась с ним весь вечер и много лет после этого.
Воспитывать кота мне помогала подружка – счастливая обладательница собаки, так что он у меня лаял как собака и гонял соседских псов… И мячик приносил!
Лишь повзрослев, я поняла, что кот и конфеты под ёлкой были подарком сестры для нас, малышей. Я поняла, сколько тогда она трудилась, чтобы сделать нам такой праздник. И что кормила она кота на свою стипендию. Я не раз благодарила её с тех пор. И не только за тот праздник — за всё, что она для нас делала.
А правнук того Бутуза, вон он, каждое утро приносит мне тапки и урчит на дверь. Ну что, неси поводок, пошли погуляем!
Малограмотная мать в вечных домашних стирках, уборках, заботах. Ну чем троих накормить? На Тимку не обращала никакого внимания. Родился он ненужным последышем. Она не раз пыталась вытравить плод, но ничего не получалось. Так третьим лишним и родился.
Бросит его, бывало, на половик, сунет кусок хлеба или картошку, замкнет в доме и уйдет на работу. Придёт в обед, а он ползает по полу без штанов, весь синий от холода. Старшие — кто на работе, кто в школе. Только после обеда он мог попасть к кому-то на руки. Да и то ненадолго: сестре хочется к подружкам, а брату -семикласснику — к друзьям.
Как только Тимка научился ходить, смог самостоятельно дотянуться до герани на подоконнике и оторвать цветочек «для мамы». За что мама лупила его, как Сидорова козла: ремнем ли, хворостиной, — что попадалось под руки. Тимка забивался в угол и рыдал до хрипоты, пока сестра или брат не вызволяли его,как несмышлёного щенка. Жалели. Старшие дети высказывали матери упреки. — Ниче, — парировала она, — два не будет. Зато запомнит, што ето делать нельзя…
Тимка имел доброе сердце и, если что делал, то не со зла. Когда пошёл в школу, стал понимать, что в мире много несправедливого и гадкого. Ему было жалко мать. Она вечно бранилась: «Замучили вы меня и присесть-то некавды. То свари им, то заштопай, то беги на работу, — не жисть, а сплошны мучення. Да ишо дети непутевы, хошь бы кака от них помаш. Один етот чё стоит! Ни туды влезет, так суды! Как придёт из школы, бросит книшки и — гаять на весь день. Воздухом чё ли питацца?
Мальчишки строили на горе «дом». Гора — посреди села. Горный хребет далеко-далеко, а эта, невысокая, как специально тут встала. Строения- полукругом. Взбираешься наверх, а оттуда открывается такой вид, аж дыхание перехватывает!
На самой горе огромные камни — валуны, а по склонам с трех сторон — сплошной лес. Требовалось немало усилий, чтобы по тропке вскарабкаться на самую верхотуру. Не идешь, ползёшь целый час. Здесь, среди каменных нагромождений, развернулась «великая стройка». Мальчишки передвигали камни. Небольшие — годились для стен. Крышу сооружали из кусков шифера, рубероида. Человек пять свободно размещалось в этом сооружении.
Как только заканчивались уроки, дружная команда пятиклашек хватала дома что-либо из съестного,бытовые приборы, и поднималась на гору. Родители искали их по деревне, но найти не могли. Целый месяц ребята, как рабы Египта, достраивали свой «храм». В нем тепло, уютно. Лежанка и стол. Вместо стульев- камни. Здесь обедали, умудрялись выполнять уроки. Рассказывали разные истории, играли.
Каждый раз изобретали новые забавы. С горы спускались на противоположную сторону, к реке. Рыбу удочкой ловить было нельзя: сносило быстрым течением. Рыбачить уходили чуть дальше, на спокойное озеро, где караси клевали на хлеб. Ловили и жарили тут же. Жизнь им казалась интересной, со смыслом. Через полтора месяца случилось несчастье. Когда «отшельники» в очередной раз поднялись на гору,-увидели ужасающую картину: всё, что было аккуратно уложено и ухожено,- разрушено. Разное тряпье валялось на склоне горы. Увидев разорённое гнездо, пятеро «строителей» в оцепенении встали полукругом со слезами на глазах. Один сказал: «Сволочи!» Другой- «Варвары!» Третий- «Фашисты!»
Не стали собирать ни кружки, ни чашки, ни игры, которые бережно складывали в специальный уголок — ничего. Потихоньку спустились вниз, чтобы навсегда забыть сюда дорогу. Кто это сделал? Родители? Может,кто-то проговорился или похвастался? Об этом так и не узнали.
Грозное изваяние матери Тимка заметил издали. Она стояла на дороге, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра.
Грустный и подавленный, он брел, еле передвигая ноги. Вид матери его не испугал, он не свернул с дороги, не убежал, как делал это всегда. Шел прямо, думая, будь что будет. Теперь ему было все равно.
— Ну чё, паразит, набегался! — она больно ухватила его за ухо и поволокла в дом. — Я тте покажу чичас, как шастать! Бездомник! Тимка ойкнул лишь однажды, когда мать надорвала ему ухо. С остервенением трепала его из стороны в сторону.
— Скотина ты, безрогая! Сколько дел дома, а он шляется! Я тте, стервецу, так задам, што на век запомнишь!.. Она вырвала из тына палку. Отпустив надорванное окровавленное ухо, начала хлестать его по плечам, ногам, голове- куда попало. Одной рукой удерживала его за пиджак, как котёнка за шиворот. — Мама! — кричал Тимка. — Ты убьешь меня!.. — Убью, гада, убью! Бездельник! Паразит! Хотя ему было нестерпимо больно, но он никогда не выказывал слёз. Терпел.
Тимка рванул, что было сил и побежал. Пиджак остался в руках матери. Он бежал, будто от собаки. Мать не гналась за ним. Она бросила вслед палку, которая оказалась в Тимкиных ногах. Мальчик упал, споткнувшись, быстро вскочил и снова побежал. Куда? Он не знал. Видел только спасительную стену леса. Ветки хлестали по рукам, лицу, рубашке. Но это были не те беспощадные, жестокие материнские удары палкой. Сначала он бежал, потом шёл и плакал, плакал. Вышел к калтусу, упал в мягкий мох. Его бил озноб. Он не знал, что ему делать? Решил, что домой уже не вернётся.
Распевали на ветках птахи, нежили лучи заходящего солнца. Природа кому-то радовалась, но только не ему, хотя он так любил бродить по лесу, слушать птиц, удивляться цветам, рыбешкам, убегающим от его тени. Сегодня этот мир отвернулся от него, помрачнел, стал чужим.
Он долго лежал, пока не заснул. Проснулся от того, что стало холодно. Сначала не понял, где он и как здесь очутился? Темно и зябко. Сильно ноет ухо, которое стало тяжёлым. Луна плутала меж сосен. Вверху- небо и звездочки, что новогодние украшения. Наконец, осознал, что с ним произошло.Надергал сухого мха, наломал веток, огородился. Настелил мох поверх веток, обложил им со всех сторон. Настелил вместо матраца, влез внутрь, заделав вход, нагрелся, и снова заснул. Спал до той поры, пока солнце не поднялось высоко. Оно нагрело мох, и в его укромном убежище стало душно.
Лес жил своей жизнью. Пересвист, перестукивание, гомон. Опять ощутил нытьё под мочкой уха. Потрогал рукой. Ухо отвисло, набухло. Сосало внутри. Хотелось есть. Вошёл в голубичник, полакомился. Обида ушла куда-то глубоко-глубоко и лишь тонюсеньким писком время от времени напоминала реже о вчерашнем.
— Мама, а где Тимка? Все из школы давно пришли?- спросила сестра. — Уже вечер. Пора ужинать да спать ложиться. Куда он запропастился?
Мать заплакала: «Я его, гада, отмутузила». — За что? — Вишь, дом себе устроили на горе. Думала, где он, где? А оне «курятник» с дружками соорудили и гаяли там. Наш дом иму стал, вишь, ли, чужим. — Знаю, как ты можешь «мутузить», — упрекнула дочь. И откуда у тебя столько зла? Ты мне однажды все волосы повыдергала за то, что полбутылки Тимкиного молока выпила, когда несла от соседей. — Тоже вспомнила. Все против матери, все.- Дык в лес убежал, подлючонок, — уже мягким тоном заговорила мать. — В лес? Вряд ли там найдешь? Как бы чего не сотворил с собой? Била-то сильно? — спросила дочь. — Сильно! — ответила мать. — Чуть ухо не оторвала. — И что у тебя за ярость к собственному сыну. Еще последышем называешь? Маленьких любят, а ты ненавидишь. За что? Жаль мне его. Пойду поищу.
Стемнело. Сестра взяла с собой фонарик: боялась далеко углубляться. Кричала, звала. Вернулась ни с чем. Вся семья надеялась, что Тимка вернётся. Ночью вставали, спрашивали у матери. Мать не спала, плакала всю ночь, говорила, что она всю жизнь несчастна, жила в бедности и нелюбви.
С рассвета стали ходить по дворам (может, у друзей ночевал). Ни у кого его не было.
Пошли искать по лесу, определив каждому свой путь. Голос у сестры осип от крика, но она шла и шла, машинально, наугад. Тимка сам вышел к сестре. — Братик ты мой, маленький, миленький! — запричитала она, стиснув брата в объятиях. Да что ж это мать-то с тобой сделала, родненький ты мой?..
Она целовала и обнимала братишку. На лице, руках, ногах Тимки выступали тёмные полосы, малиновое ухо обвисло баклажаном. Сестра сдёрнула с головы косынку, смочила в болотной воде, приложила сначала к одному кровоподтёку, потом к другому. Перевязала платком через голову повреждённое ухо и, утешая, повела домой. — Я забираю Тимофея с собой в город! — объявила дочь матери. -Будет учиться у меня. Хватит тебе издеваться над ребёнком! Там закончит свой пятый. И увезла. Записала Тимофея в кружок «Умелые руки», где он научился вышивать.
К Первомаю Тимофей вышил сестре болгарским крестом розу. Сестра похвалила его.И он был на седьмом небе! Для матери он готовил особый подарок, который скрывал ото всех. Трудился вечерами, когда уставшая сестра, придя с работы, падала в кровать как «убитая». Тимка любил читать, вышивать и учить уроки при полной тишине. Лишь бы ему никто не мешал. Тогда в голове роились мысли. То хотел быть героем, чтобы люди говорили о нём добрые слова, то учёным. Фантазии одна интереснее и краше другой. Целых два месяца он крутил в руках пяльца и сотни раз накалывал иголкой пальцы.
На три праздничных дня с сестрой поехали в деревню. Мать, было, бросилась обнимать сына, но он отстранился, только сказал: «Здравствуйте!».
Дочь показала матери дневник Тимофея. В табеле успеваемости за третью четверть только одна «тройка» по арифметике. Особые успехи выказывал по русскому языку и литературе. Тимофей заметно подрос, вытянулся, изменился. Белая стриженая голова и торчащие в стороны уши напоминали героя из какого-то мультика. Перед матерью не её сын — серьёзен, чист, опрятен, что вызвало в душе матери немалый восторг.
— А это Вам, мама, мой подарок, — произнес Тимофей. Из газетной бумаги вынул две белые тряпочки, расшитые способом «решилье». Это был ажурный воротничок и такого же фасона два нарукавника для платья с длинными рукавами. — Ты ето сам, чё ли? — А кто же? — ответил скромно.
-Он в кружок ходит, там и научился, — подтвердила сестра. — А мне какую розу вышил, правда, без шипов! Загляденье! Умеет и русским крестом вышивать и болгарским, стебельком и гладью. Долго скрывал, готовил тебе подарок сюрпризом. Сам придумал рисунок. Вышил цветочки, вырезал, где надо. — Красатишша-то, кака! — изумилась мать.- И енто мине? — недоумевала она в растерянности. — Вам, мама!
Она не сдержалась от избытка чувств, погладила сына по шёлковой головушке, заплакала. — А я то думала, ты у меня никчемный. Бурьян. Гляди какой стал! Мой ли последыш?
Только теперь Тимка позволил матери обнять его.
Мать долго держала голову сына в объятиях, потом повернула к себе его лицо, внимательно посмотрела в глаза. Стала целовать глаза, лоб, нос, обливаясь слезами.
Это были слезы раскаяния и бессилия. Отступнические.
По розовым бугоркам Тимкиных щёк к пересохшим губам устремились два ручейка. Впервые за его долгую детскую жизнь.
Геннадий Леликов
Малограмотная мать в вечных домашних стирках, уборках, заботах. Ну чем троих накормить? На Тимку не обращала никакого внимания. Родился он ненужным последышем. Она не раз пыталась вытравить плод, но ничего не получалось. Так третьим лишним и родился.
Бросит его, бывало, на половик, сунет кусок хлеба или картошку, замкнет в доме и уйдет на работу. Придёт в обед, а он ползает по полу без штанов, весь синий от холода. Старшие — кто на работе, кто в школе. Только после обеда он мог попасть к кому-то на руки. Да и то ненадолго: сестре хочется к подружкам, а брату -семикласснику — к друзьям.
Как только Тимка научился ходить, смог самостоятельно дотянуться до герани на подоконнике и оторвать цветочек «для мамы». За что мама лупила его, как Сидорова козла: ремнем ли, хворостиной, — что попадалось под руки. Тимка забивался в угол и рыдал до хрипоты, пока сестра или брат не вызволяли его,как несмышлёного щенка. Жалели. Старшие дети высказывали матери упреки. — Ниче, — парировала она, — два не будет. Зато запомнит, што ето делать нельзя…
Тимка имел доброе сердце и, если что делал, то не со зла. Когда пошёл в школу, стал понимать, что в мире много несправедливого и гадкого. Ему было жалко мать. Она вечно бранилась: «Замучили вы меня и присесть-то некавды. То свари им, то заштопай, то беги на работу, — не жисть, а сплошны мучення. Да ишо дети непутевы, хошь бы кака от них помаш. Один етот чё стоит! Ни туды влезет, так суды! Как придёт из школы, бросит книшки и — гаять на весь день. Воздухом чё ли питацца?
Мальчишки строили на горе «дом». Гора — посреди села. Горный хребет далеко-далеко, а эта, невысокая, как специально тут встала. Строения- полукругом. Взбираешься наверх, а оттуда открывается такой вид, аж дыхание перехватывает!
На самой горе огромные камни — валуны, а по склонам с трех сторон — сплошной лес. Требовалось немало усилий, чтобы по тропке вскарабкаться на самую верхотуру. Не идешь, ползёшь целый час. Здесь, среди каменных нагромождений, развернулась «великая стройка». Мальчишки передвигали камни. Небольшие — годились для стен. Крышу сооружали из кусков шифера, рубероида. Человек пять свободно размещалось в этом сооружении.
Как только заканчивались уроки, дружная команда пятиклашек хватала дома что-либо из съестного,бытовые приборы, и поднималась на гору. Родители искали их по деревне, но найти не могли. Целый месяц ребята, как рабы Египта, достраивали свой «храм». В нем тепло, уютно. Лежанка и стол. Вместо стульев- камни. Здесь обедали, умудрялись выполнять уроки. Рассказывали разные истории, играли.
Каждый раз изобретали новые забавы. С горы спускались на противоположную сторону, к реке. Рыбу удочкой ловить было нельзя: сносило быстрым течением. Рыбачить уходили чуть дальше, на спокойное озеро, где караси клевали на хлеб. Ловили и жарили тут же. Жизнь им казалась интересной, со смыслом. Через полтора месяца случилось несчастье. Когда «отшельники» в очередной раз поднялись на гору,-увидели ужасающую картину: всё, что было аккуратно уложено и ухожено,- разрушено. Разное тряпье валялось на склоне горы. Увидев разорённое гнездо, пятеро «строителей» в оцепенении встали полукругом со слезами на глазах. Один сказал: «Сволочи!» Другой- «Варвары!» Третий- «Фашисты!»
Не стали собирать ни кружки, ни чашки, ни игры, которые бережно складывали в специальный уголок — ничего. Потихоньку спустились вниз, чтобы навсегда забыть сюда дорогу. Кто это сделал? Родители? Может,кто-то проговорился или похвастался? Об этом так и не узнали.
Грозное изваяние матери Тимка заметил издали. Она стояла на дороге, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра.
Грустный и подавленный, он брел, еле передвигая ноги. Вид матери его не испугал, он не свернул с дороги, не убежал, как делал это всегда. Шел прямо, думая, будь что будет. Теперь ему было все равно.
— Ну чё, паразит, набегался! — она больно ухватила его за ухо и поволокла в дом. — Я тте покажу чичас, как шастать! Бездомник! Тимка ойкнул лишь однажды, когда мать надорвала ему ухо. С остервенением трепала его из стороны в сторону.
— Скотина ты, безрогая! Сколько дел дома, а он шляется! Я тте, стервецу, так задам, што на век запомнишь!.. Она вырвала из тына палку. Отпустив надорванное окровавленное ухо, начала хлестать его по плечам, ногам, голове- куда попало. Одной рукой удерживала его за пиджак, как котёнка за шиворот. — Мама! — кричал Тимка. — Ты убьешь меня!.. — Убью, гада, убью! Бездельник! Паразит! Хотя ему было нестерпимо больно, но он никогда не выказывал слёз. Терпел.
Тимка рванул, что было сил и побежал. Пиджак остался в руках матери. Он бежал, будто от собаки. Мать не гналась за ним. Она бросила вслед палку, которая оказалась в Тимкиных ногах. Мальчик упал, споткнувшись, быстро вскочил и снова побежал. Куда? Он не знал. Видел только спасительную стену леса. Ветки хлестали по рукам, лицу, рубашке. Но это были не те беспощадные, жестокие материнские удары палкой. Сначала он бежал, потом шёл и плакал, плакал. Вышел к калтусу, упал в мягкий мох. Его бил озноб. Он не знал, что ему делать? Решил, что домой уже не вернётся.
Распевали на ветках птахи, нежили лучи заходящего солнца. Природа кому-то радовалась, но только не ему, хотя он так любил бродить по лесу, слушать птиц, удивляться цветам, рыбешкам, убегающим от его тени. Сегодня этот мир отвернулся от него, помрачнел, стал чужим.
Он долго лежал, пока не заснул. Проснулся от того, что стало холодно. Сначала не понял, где он и как здесь очутился? Темно и зябко. Сильно ноет ухо, которое стало тяжёлым. Луна плутала меж сосен. Вверху- небо и звездочки, что новогодние украшения. Наконец, осознал, что с ним произошло.Надергал сухого мха, наломал веток, огородился. Настелил мох поверх веток, обложил им со всех сторон. Настелил вместо матраца, влез внутрь, заделав вход, нагрелся, и снова заснул. Спал до той поры, пока солнце не поднялось высоко. Оно нагрело мох, и в его укромном убежище стало душно.
Лес жил своей жизнью. Пересвист, перестукивание, гомон. Опять ощутил нытьё под мочкой уха. Потрогал рукой. Ухо отвисло, набухло. Сосало внутри. Хотелось есть. Вошёл в голубичник, полакомился. Обида ушла куда-то глубоко-глубоко и лишь тонюсеньким писком время от времени напоминала реже о вчерашнем.
— Мама, а где Тимка? Все из школы давно пришли?- спросила сестра. — Уже вечер. Пора ужинать да спать ложиться. Куда он запропастился?
Мать заплакала: «Я его, гада, отмутузила». — За что? — Вишь, дом себе устроили на горе. Думала, где он, где? А оне «курятник» с дружками соорудили и гаяли там. Наш дом иму стал, вишь, ли, чужим. — Знаю, как ты можешь «мутузить», — упрекнула дочь. И откуда у тебя столько зла? Ты мне однажды все волосы повыдергала за то, что полбутылки Тимкиного молока выпила, когда несла от соседей. — Тоже вспомнила. Все против матери, все.- Дык в лес убежал, подлючонок, — уже мягким тоном заговорила мать. — В лес? Вряд ли там найдешь? Как бы чего не сотворил с собой? Била-то сильно? — спросила дочь. — Сильно! — ответила мать. — Чуть ухо не оторвала. — И что у тебя за ярость к собственному сыну. Еще последышем называешь? Маленьких любят, а ты ненавидишь. За что? Жаль мне его. Пойду поищу.
Стемнело. Сестра взяла с собой фонарик: боялась далеко углубляться. Кричала, звала. Вернулась ни с чем. Вся семья надеялась, что Тимка вернётся. Ночью вставали, спрашивали у матери. Мать не спала, плакала всю ночь, говорила, что она всю жизнь несчастна, жила в бедности и нелюбви.
С рассвета стали ходить по дворам (может, у друзей ночевал). Ни у кого его не было.
Пошли искать по лесу, определив каждому свой путь. Голос у сестры осип от крика, но она шла и шла, машинально, наугад. Тимка сам вышел к сестре. — Братик ты мой, маленький, миленький! — запричитала она, стиснув брата в объятиях. Да что ж это мать-то с тобой сделала, родненький ты мой?..
Она целовала и обнимала братишку. На лице, руках, ногах Тимки выступали тёмные полосы, малиновое ухо обвисло баклажаном. Сестра сдёрнула с головы косынку, смочила в болотной воде, приложила сначала к одному кровоподтёку, потом к другому. Перевязала платком через голову повреждённое ухо и, утешая, повела домой. — Я забираю Тимофея с собой в город! — объявила дочь матери. -Будет учиться у меня. Хватит тебе издеваться над ребёнком! Там закончит свой пятый. И увезла. Записала Тимофея в кружок «Умелые руки», где он научился вышивать.
К Первомаю Тимофей вышил сестре болгарским крестом розу. Сестра похвалила его.И он был на седьмом небе! Для матери он готовил особый подарок, который скрывал ото всех. Трудился вечерами, когда уставшая сестра, придя с работы, падала в кровать как «убитая». Тимка любил читать, вышивать и учить уроки при полной тишине. Лишь бы ему никто не мешал. Тогда в голове роились мысли. То хотел быть героем, чтобы люди говорили о нём добрые слова, то учёным. Фантазии одна интереснее и краше другой. Целых два месяца он крутил в руках пяльца и сотни раз накалывал иголкой пальцы.
На три праздничных дня с сестрой поехали в деревню. Мать, было, бросилась обнимать сына, но он отстранился, только сказал: «Здравствуйте!».
Дочь показала матери дневник Тимофея. В табеле успеваемости за третью четверть только одна «тройка» по арифметике. Особые успехи выказывал по русскому языку и литературе. Тимофей заметно подрос, вытянулся, изменился. Белая стриженая голова и торчащие в стороны уши напоминали героя из какого-то мультика. Перед матерью не её сын — серьёзен, чист, опрятен, что вызвало в душе матери немалый восторг.
— А это Вам, мама, мой подарок, — произнес Тимофей. Из газетной бумаги вынул две белые тряпочки, расшитые способом «решилье». Это был ажурный воротничок и такого же фасона два нарукавника для платья с длинными рукавами. — Ты ето сам, чё ли? — А кто же? — ответил скромно.
-Он в кружок ходит, там и научился, — подтвердила сестра. — А мне какую розу вышил, правда, без шипов! Загляденье! Умеет и русским крестом вышивать и болгарским, стебельком и гладью. Долго скрывал, готовил тебе подарок сюрпризом. Сам придумал рисунок. Вышил цветочки, вырезал, где надо. — Красатишша-то, кака! — изумилась мать.- И енто мине? — недоумевала она в растерянности. — Вам, мама!
Она не сдержалась от избытка чувств, погладила сына по шёлковой головушке, заплакала. — А я то думала, ты у меня никчемный. Бурьян. Гляди какой стал! Мой ли последыш?
Только теперь Тимка позволил матери обнять его.
Мать долго держала голову сына в объятиях, потом повернула к себе его лицо, внимательно посмотрела в глаза. Стала целовать глаза, лоб, нос, обливаясь слезами.
Это были слезы раскаяния и бессилия. Отступнические.
По розовым бугоркам Тимкиных щёк к пересохшим губам устремились два ручейка. Впервые за его долгую детскую жизнь.
У моей мамы была странная привычка. Когда я, бывало, мог что-нибудь натворить, как и положено всем детям, она говорила: «У-у-у, чудище безрукое! Вот скажу деду Морозу, чтобы он тебя на север увёз. И бросил там одного в снегах!»
Это было невозможно страшно. Я очень живо представлял, как дед Мороз хватает меня за шиворот, бросает в свои сани, и мы мчим по небу на далёкий и крайний север, чтобы там меня высадить в наказание. Бросить прямо из саней в холодный белый снег. И оставить в полном одиночестве.
— Почему туда-а-а-а? – ревел я, хватая маму за ногу.
— Ну там-то ты точно ничего не испортишь! – отвечала она сердито, рассматривая осколки разбитой мной вазы.
Ваза, конечно, восстановлению не подлежала. Как и моё испуганное сердце. Все дети ждали деда Мороза, в расчёте на подарки. А я, едва завидев красное пальто с белой бородой, забивался в самый дальний угол.
Однажды в саду я спрятался в туалете, и не выходил оттуда, пока не убедился, что дед ушёл. Подарок, который мне дала воспитательница, я нёс домой на вытянутой руке, держа двумя пальцами. Он то и дело норовил выскользнуть.
— Чего это ты тут устраиваешь, а? – дернула меня мама за вторую руку.
– Неси нормально!
Я нёс нормально несколько шагов, а потом снова отодвигал пакет с конфетами от себя. Мне очень хотелось съесть конфету. А лучше все сразу. Но я не ел, и никто не мог меня уговорить. Не хотел я есть конфеты от деда, который мог увезти меня далеко-далеко и бросить там одного.
— Чего попало. – говорила мать.
– Я заплатила.
Вот, значит, как! Она заплатила деду Морозу, чтобы он принёс конфеты. А захочет – заплатит, чтобы он меня увёз.
Надо сказать, что страх перед нетипичным наказанием был так силён, что я старался не безобразничать. Но как ни крути, я был всего лишь ребёнком, и иногда система давала сбой. И мама снова озвучивала свою странную угрозу. Лучше бы ремня всыпала, честное слово.
Отца у меня не было. За мамой ухаживал наш сосед, дядя Дима. Ну, как ухаживал… если в доме что-то ломалось – Дима был тут как тут, и всё немедленно чинил. Приносил маме маленькие подарочки. Иногда звал погулять или в кино, и мама ходила. И на этом всё.
— Мам. Дядя Дима хороший. – убежденно говорил я.
— Ой, Лёшка. Все они хорошие до поры, до времени. Да и зачем он мне? Алиментщик.
Такого слова я не знал. А спросить было не у кого. К тому времени я уже пошёл в первый класс, и с ужасом ждал Нового года в школе. Тоже ведь он придёт, этот страшный дед, и придётся куда-то прятаться, чтобы не унёс. Интересно, там, на севере, где он живёт, правда ничего нет, кроме снега?
У дяди Димы была дочь, Яна. Иногда она гостила у папы, и мы играли по-соседски. У них, у нас, или на улице. Яна была моей ровесницей. Я завидовал ей белой завистью: у неё были и мама, и папа, просто не вместе.
А я своего никогда не видел даже. Спрашивать же у мамы не хотелось. Она могла так посмотреть, что кровь застывала. А уж если что-то недоброе говорила, так и вовсе ужас. Я был бы не против, чтобы моим папой стал дядя Дима, но мама, похоже, не была на это настроена.
Приближался Новый год. В школе я пережил ёлку, забившись в самый дальний угол, чувствуя себя неполноценным. Кто-то боится бабу-ягу, кто-то призраков или вампиров.
Я боялся деда Мороза – дикость, конечно. И главное, я ни с кем не мог об этом поговорить. Во-первых, не хотелось выдавать маму. Что это именно она меня так напугала. А во-вторых, я просто не привык делиться бедами. Я просто радовался, что утренник прошёл, ненавистный мне дед уехал вместе со своей внучкой, и можно выдыхать до следующего декабря. А в январе главное поменьше ходить по улицам – встретить там деда Мороза как раз плюнуть.
На каникулы Янка приехала к своему отцу. Они пришли к нам, и мама сказала, что у дяди Димы есть для нас с Яной сюрприз. Мы сели под ёлку и стали ждать сюрприза. Я не ожидал никакого подвоха.
И тут в комнату зашёл дед Мороз. Поскольку я был не готов к такому повороту, мои нервы не выдержали. Я почувствовал, что ноги не слушаются меня, и убежать я вряд ли смогу, поэтому просто закрыл лицо руками и заорал. Крик перешёл в истерику – все перепугались и не понимали, что со мной. Мама пыталась оторвать мои руки от лица, спрашивая:
— Лёша, что случилось? Лёша, что с тобой такое? Да что же это с ним?!
Я услышал голос дяди Димы:
— Лёша… посмотри на меня, пожалуйста! – твёрдо сказал он.
Я раздвинул пальцы и осторожно выглянул. Сил кричать у меня уже не было. Передо мной на корточках сидел дядя Дима в красном пальто деда Мороза. Шапка с бородой были у него в руках. Я испугался ещё сильнее. Всё оказалось хуже, чем я предполагал. Коварный дед Мороз живет совсем рядом, и маскируется под обычного человека.
— Лёша, это я. Это просто я. Чего ты так испугался?
Я так устал носить это в себе. И я всё ему рассказал. Мать покраснела до корней волос и потрясенно молчала. Дядя Дима сел на стул, а меня посадил себе на колено:
— Лёша, то, что я сейчас скажу, может тебя удивить. Но мне придётся. Деда Мороза нет, дорогой мой. Его не существует.
— Но… как же? – опешил я.
— Вот так! Не знаю, почему твоя мама пригрозила тебе именно дедом Морозом…
— Если бы я знала… — начала оправдываться мать.
Но Дима жестом остановил её. Так, что моя суровая, всегда уверенная в себе мать, замолчала тут же.
— Не знаю, почему так, но ответственно заявляю тебе, что деда Мороза нет. Не бойся. Но если бы он даже и был, то точно не для того, чтобы наказывать детей. А для того, чтобы дарить им праздник и радость. Мне жаль, что тебе пришлось так рано узнать это, но раз так уж сложилось…
— Ты наряжаешься дедом Морозом, и ходишь в сады и школы? – подозрительно спросил я.
— Ну, что ты! Нас, таких, много. Тех, кто готов надеть на себя шубу, шапку и бороду. Чтобы порадовать детей в Новый год. Только за этим, Лёш!
— Правда? – я всхлипнул.
— Чистая правда.
Тут я огляделся, и увидел, что Яны в комнате нет.
— А где Яна?
— Ей рано знать правду. И если ты меня не выдашь…
— Не выдам! Ни за что не выдам!
Я крепко обнял дядю Диму.
— Ну? Готов? – спросил он у меня.
И я храбро кивнул.
Дядя Дима нарядился дедом Морозом и заговорил не своим голосом. Мы с Янкой водили хороводы, пели, читали стишки и получили свои подарки. Моя мама убедилась, что Дима и правда очень хороший, и через год всё-таки вышла за него замуж. А то, что он платил алименты… что же. Прошлое есть у всех!
