ЗНАХАРКА И ВОРОЖКА
Были у отца три дочери. Две красавицы-раскрасавицы, такие, что люди диву давались, а третья – маленькая, худенькая, горбатенькая. Только одни глазища на лице сверкают. В поле ей работать несподручно, да и дома за старшими не успевает, тяжеловато ей.
У старших – Аннушки и Дарьюшки – от женихов проходу не было, сваты в сенцах толклись, а на младшую, Грушеньку, никто и смотреть не хотел. Вот сестрицы и говорят:
— Пока Грушеньку замуж не выдадим, и сами не пойдем!
Идет время, а никто к Грушеньке не сватается. Сестрицы и наряжают ее, и румянят, а все без толку. Подружки уж и посмеиваться начали:
— Пока вы свою Грушку сватать будете, и сами без женихов останетесь!

Грушенька слышит такие речи, и горькой ей делается. Не за себя, а за сестриц милых. Вот раз она и решила:
— Не могу я больше чужую жизнь заедать! Лучше уйду из дома, пусть сестрицы замуж выходят. Пойду в город, авось, наймусь где в работницы.
Дождалась она, пока все заснут, собрала узелок в дорогу, да и выскочила из дома.
Всю ночь шла Грушенька. Ночь лунная была, дорога светлая. Идет она и не страшно ей. Только как до леса дошла, забоялась немного: ну, как медведь не спит? Но ничего, зашла в лес, идет по дорожке.
Скоро уж и светать стало. Притомилась Грушенька, а до города еще далековато будет. Решила она за кустом орешины отдохнуть немного, положила узелок под голову, накрылась платочком да и заснула. Мало ли, долго ли спала, а проснулась от того, что рядом где-то топор стучал. Только Грушенька села да прислушалась, а рядом с нею — шшшихх! дерево сухое рухнуло! Испугалась Грушенька, вскочила на ноги, бежать хотела, а смотрит – старичок идет. Сам невысокий, а видно, что крепкий, борода белая, и топор в руках держит.
Грушенька пуще прежнего испугалась, а старичок говорит:
— Не бойся, внучка, я худого тебе не сделаю.
— Ты кто таков будешь, дедушка? – спрашивает Грушенька. – Чуть не зашиб ты меня.
— Я – лесник, — отвечает старик. – Живу здесь рядышком. Вот сушину валю. А ты что делаешь одна в лесу?
Рассказала ему Грушенька про свою печаль. Старичок призадумался, бороду погладил, и говорит:
— Девушка ты, я вижу, добрая, жалостливая. Оставайся у меня в сторожке жить, за внучку мне будешь. А передумаешь — я сам тебя до города провожу.
Обрадовалась Грушенька, согласилась в лесничей сторожке остаться. Так и стали они жить вдвоем. Старик-лесник днем в лесу ходит, Грушенька дома по хозяйству хлопочет — забот в сторожке немного, она и справляется.
Добрый был старик, веселый, много всякого в жизни повидал, умел рассказывать так, что заслушаешься. Понемногу стал старик Грушеньке травы разные показывать, коренья всякие, ягоды, рассказал, когда их собирать лучше да как засушивать, как снадобья целебные готовить. Много Грушенька узнала от старого лесника, ничего тот не утаил.

Вот пришло время помирать старику. Заплакала Грушенька, а лесник ей и говорит:
— Ты не горюй, внученька, всему свой черед настает. Как я помру, так ты похорони меня и ступай домой. Всему я тебя научил, что сам знал. Я жил – лесу помогал, а ты, внученька, живи и людям помогай.
Вот помер старик, Грушенька его похоронила, поплакала и домой засобиралась.

Пришла она в свою деревню. Сестрицы на ту пору уже замуж вышли, за двух братьев, жили в большом доме все вместе. Обрадовались они, что Грушенька домой живехонька воротилась! Выделили ей светелочку, стала Грушенька с ними вместе жить, стала сестрицам помогать. Чем землю удобрить, как хворь любую вылечить, как сорняки извести — много чему выучилась Грушенька у старика-лесничего! Всегда-то у сестриц и урожай сторицей, и скот здоров, и дома никто не хворает. Живут да радуются.

Вскоре прознали люди, стали к Грушеньке за советом идти. Всем помогала Грушенька, никому не отказывала. Никакой платы ни с кого не спрашивала. Кто мог, тот дарил, бывало, то яичек, то платочек, а кто совсем бедный али хворый, с того она ничего не брала.
В той же деревне жила бабка Кружилиха, ворожка. Много всего бабка умела, а только побаивались ее люди, злая в ней была сила. Как начала Грушенька людям помогать, так все к ней и потянулись, а бабкину избу другой дорогой теперь обходили. Осерчала бабка. Стала думать, как к Грушеньке подступиться. Думала-думала, и надумала. Вот явилась она к ней:
— Здравствуй, Аграфена Силантьевна, голубушка!
— Здравствуй, бабушка. – отвечает Грушенька приветливо.
— А я за помощью к тебе, милая. – охает бабка. – Рука у меня болит, голубушка, ажно отнимается.
— Да ты садись, бабушка, я твою руку посмотрю.
Усадила ее Грушенька, потрогала руку.
— Да верно ли, бабушка, эта рука у тебя болит? Ты, может, с устатку путаешь что? Дай, я другую руку посмотрю.
— Эта, милая, как не эта! – стонет бабка. – Уж так болит, так болит! Ни пить, ни есть не могу.
Покачала головой Грушенька.
— В руке боли нет, бабушка.
— Да как же нет! – кричит бабка, — Вон, гляди, как мне все пальцы поскрючило!
Подивилась Грушенька, а все на своем стоит.
— Как хочешь, — говорит, — бабушка, а только не болят у тебя руки!
— Ну, не болят, так не болят. — согласилась вдруг бабка. — Видать, побалакала я с тобой, мне и полегчало. Спасибо тебе, Аграфена Силантьевна, спасибо тебе, милая. На-ко, вот, от меня подарочек. — и протягивает Грушеньке зеркальце. — Ты молодая еще, тебе красоваться да на себя любоваться в самую пору.
— Спасибо, бабушка. — отвечает Грушенька. — Пусть все по доброму твоему слову и будет! Доброе-то слово крепче злого.
А на зеркальце-то бабка Кружилиха нашептала да наговорила всякого!..

Вот, значит, время идет, а у Грушеньки, вроде как, и горбок пропал. Смотрят люди и гадают: и выпрямилась она да и прихрамывать почти перестала. Смотрится на себя в бабкино зеркальце и радуется. А бабка-то видит, что не подействовали ее наговоры, снова к Грушеньке пожаловала. Спину, говорит, ломит, в ногах слабость. А сама чувствует, ей уж и впрямь худо делается. Накликала на свою голову!
Дала ей Грушенька разных кореньев, рассказала, как готовить, а Кружилиха ей снова подарочек сует — гребешок костяной.
— Краса-то девичья, — говорит, — заботу любит, а ты девка пригожая, как себя не потешить!
Грушенька и гребешок приняла, отвечает:
— Спасибо, бабушка, добрая ты какая! Добра ты мне желаешь, пусть же ни одно твое словечко не пропадет.
Опять время идет, а только смотрят люди — Грушенька не то похорошела, не то повеселела. Личико зарумянилось, коса загустилась, весь стан силой налился. А бабка Кружилиха совсем иссохлась! Руки у нее, как сухие сучья повисли, спина не разгибается, ноги вовсе не носят. Лежит Кружилиха, встать не может, только охает да стонет. Зовет к себе Грушеньку.
Дарьюшка да Аннушка давай Грушеньку отговаривать, мол, не ходи, сестрица, бабка эта — ведьма, в ее доме недоброе творится.
— Не тревожьтесь! — говорит Грушенька, — Утро вечера мудренее.

Утром рано встала Грушенька, водой нетронутой умылась, платье новое надела. Собрала в корзинку гостинцев: медку дикого, яблочек садовых, травушек душистых, целебных.
Дарьюшка с Аннушкой как увидали Грушеньку, так и ахнули:
— Какая ж ты, сестрица, красавица стала! То ли платье тебя красит, то ли чудеса творятся, а только совсем ты другая теперь.
Пошла Грушенька к бабкиной избе. Только хотела за калиточку взяться, а она раз и захлопнулась перед нею, никак Грушенька ее отворить не может.
— Бабушка! — кричит, — Отопри! Не могу я твою калиточку открыть.
А у бабки в избе словно возня какая-то началась, топает кто-то, в печи чугунками гремит, и на разные голоса приговаривает:
— Не пускай ее! Не отворяй ей! Ее порча неймет, заговор не берет, хвори от нее отступаются, злое слово ей добром оборачивается!
Постояла Грушенька, снова стучится:
— Бабушка, милая! Все ли ты здорова? Я проведать тебя пришла да войти не могу.
Бабка не отзывается, а в избе у нее кто-то ревет по-ослиному, лает по-собачьи да мычит по-коровьи. А в печи такой стук стоит, вот-вот и изба зашатается.
Народ на улице собрался, смотрит, дивится. Боялись люди бабку Кружилиху, а такого страха никогда не видали, чтоб дом ходуном ходил! А Грушенька в третий раз в калитку стучится:
— Ты хоть отзовись, бабушка! Я гостинцев тебе принесла: медку дикого, яблочек садовых, трав душистых.
Перегнулась Грушенька через калитку и поставила корзинку на дорожку. Тут из бабкиной трубы повалил дым, да такой черный, какого и на пожарах не бывало, из окон вороны повылетели и в разные стороны рассеялись, вся изба почернела, ровно обуглилась. Всполошились люди, кто за водой побежал, кто забор ломать начал, думали, изба загорелась.
Тут солнышко из-за облака проглянуло. Как первый лучик земли коснулся, так весь дым и развеялся. Осталась на месте бабкиной избы угольков горстка. Как есть все без огня и сгинуло.
— Это ж Кружилихина злоба ее и спалила! — смекнули люди. — Хотела колдовством Грушеньку извести, да только к чистой ее душе зло не пристало, к бабке и вернулось!
А Грушенька с того дня еще краше стала, совсем ее не узнать! Вскоре и жених ей нашелся, из той же деревни. Жили они ладно, никакого раздора меж ними никогда не было. Аннушка с Дарьюшкой рады-радехоньки были за сестрицу!
А на месте Кружилихиного дома, где Грушенька корзинку с гостинцами оставила, вскоре малина разрослась. Ягода крупная, душистая, и видимо ее-невидимо! Всей деревней за ней ходили, так что и места того бояться перестали. Говорят, столько той малины каждый год было, что и деревню потом Малиновкой назвали.

Мария Павлова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

ЦЫГАНКИНО ОЖЕРЕЛЬЕ (сказка)
Тяжело было на душе у Ариши. Вся деревня радуется: праздник престольный приближается, ярмарка скоро, гулянье будет! Все обновки наденут, выйдут плясать, песни петь, на посиделки соберутся, весело будет! Да тут еще табор пришел в деревню — тоже к ярмарке приехали, стали цыгане у реки, костры разожгли. Цыганки красивые, монистами позвякивают, песни до темна у них, лошади ржут. Бабы да девки в табор бегают кто погадать, кто поглядеть, кто выменять на яичко перстенек с красным камушком. Мужики на коней посмотреть ходят, прицениться.
Только Арише свет не мил и праздник не в радость.

Полюбился ей Матвей из соседней деревни. Матвей — парень удалой, отчаянный, сила в нем богатырская. Про таких говорят: ни Бога, ни черта не боится. Хоть и звали его в округе Матюхой-разбойником, у которого ничего заветного нет, глянулся он Арише, да так в душу запал, что ни о ком другом думать она не могла.

По зиме еще пообещал Матвей сватов заслать. Да как пообещал? Раз катались они на санках с горы, девки и ребята с обеих деревень, все вместе. Ариша смелая, никакой самой высокой горки не боится, летит на санках, только румянец разгорается. Вот забрались на самую крутую горку, она да Матвей. Сели на санки, Матвей смеется:
— А не боишься, что за реку улетим?
— Нет! — смеется Ариша, — Ничего не боюсь!
— А коли посватаю тебя, не забоишься?
Ариша еще пуще зарумянилась, ничего не ответила. Оттолкнулась и помчали сани ее вниз, а сердце так и заколотилось.

Всю зиму Матвей на нее засматривался, а у Ариши так сердце заходилось на него глядя, что верила: посватается Матвей вскорости.
А тут вдруг он и смотреть стал как-то неласково, будто не любуется, а теперь и вовсе на цыганочек заглядывается. А уж она ли, Аришка, не красавица? И ростом, и лицом удалась, и коса богатая, и работы она никакой не боится. Тянет Матвей со свадьбой, и будто душу из нее тянет. А люб он Аришке! Так люб, что все бы отдала, лишь бы взглянул поласковей да слово приветливое сказал!

В престольный праздник Ариша в церкви всю службу отстояла. Ничего не слыхала и не видала, об одном только и просила: лишь бы Матвеюшка сватов прислал да на Покров бы и свадебку!
А как повалил народ из церкви, так Матвей мимо прошел и не взглянул даже.
Такая кручина взяла Аришу, уж так горько и обидно ей стало! Мало, разве, молила она Бога, чтоб Матвеюшка ее полюбил? Мало, разве, просила она Богородицу пособить? Побежала Ариша за околицу, уткнулась в плетень и потекли слезы рекой. Плачет она, судьбу свою проклинает, вдруг слышит — колокольчики вдалеке звенят, цыгане на ярмарку поехали.
«Что, — думает, — ежели побежать в табор, да попросить присуху какую сделать?» Слыхала Аришка, как молодицы между собой шептались, мол, цыганское колдовство сильное, верное, от того все цыганки и красавицы, и веселые, знай себе поют да пляшут. Только подумала это Аришка, как слышит голос позади себя:
— О чем плачешь, красавица?
Обернулась Аришка — стоит перед ней цыганка. Молодая еще, красивая-красивая! Одета по-праздничному, платье пестрое, новое, платок шелковый так и горит, в косах монеты звенят большие, тяжелые, а на шее — ожерелье затейливое: вроде как веточка вьется, а по ней — листочки резные. Аришка даже не подивилась на такую работу искусную, у ней свое на душе:
— Мочи моей нет! — говорит. — Любовь меня высушила.
Покачала головой цыганка:
— Да разве ж любовь сушит? От любви песни слагать хочется, да петь их по вечерам! Может, что другое тебя сушит?
Все ей поведала Аришка про себя и Матвея, про мечтания свои заветные, и про то, как ждет она, и как молилась в церкви, и как жжет обида ее душу.
Выслушала цыганка и говорит:
— Горю твоему мне пособить нечем, про присухи всякие ты и думать забудь! Не знаешь ты, как привороженный человек мается. Хочешь, чтобы Матвей твой не жил, а так только, пустыми глазами на мир смотрел?
У Аришки аж сердце захолонуло, а все ж горячка пересилила.
— Голубушка! — кричит, — Помоги! Я тебе все отдам! Ленты, зеркальце, шаль пуховую!
Усмехнулась цыганка, головой тряхнула, монеты золотые в косах так и зазвенели:
— На что мне твое зеркальце?
«Верно, — думает Аришка, — Ей золото нужно, а где его взять?..» Тут вспомнилось ей кое-что, зажмурилась она крепко, схватила цыганку за руку и зашептала горячо:
— Крестик у меня есть! Вот смотри, золотой! Отдам, только сделай, чтоб Матвей моим стал!
Поглядела на нее цыганка, нахмурилась:
— Ну, это ты брось, девка. — сказала строго. — Ты вот что. На-ко мое ожерелье, носи на здоровье. Как станет тебе невмочь, так придешь к колодцу и кинешь его туда.
Сняла с себя цыганка ожерелье свое диковинное и подает Арише. Та так и обмерла:
— Это золотое-то отдаешь!
Снова усмехнулась цыганка:
— Ты ж давеча крест золотой отдать хотела, а тут — побрякушка.

Прибежала Ариша домой, схватила из сундука наряд праздничный, надела ожерелье цыганкино и вышла за деревню, где гулянье устроили. Окружили ее подружки, все разглядывают ожерелье, дивятся, ни у кого больше такого нет. Весело стало Арише, пошла она в хоровод, потом на качели, в игры… Матвей там тоже был, и почувствовала Ариша, что снова он глядит на нее по-прежнему, говорит ласково.

Скоро и сваты пожаловали, сладили дело, сговорились о свадьбе, на Покров и свадьбу справили. Стали жить молодые мирно да ладно, а только видит Ариша, что к зиме Матвей будто слабеть начал. От былой удали да веселья и следа не осталось. И на работе хорош, и к жене приветлив, а сам точно одурманенный. Спросит его Ариша, он не вдруг ответит. Обедать сядут, он будто и вкуса не чувствует. Ровно ничто его не радует, ни печалует. Уж Ариша и так, и этак, а толку нет, Матвей словно тень ходит.

Вспомнила тут Ариша цыганкины слова, дескать, не живет человек, а только мается да пустыми глазами на мир смотрит.
Вот когда загоревала она по-настоящему! Поняла, что не та любовь, от которой песни слагать хочется, Матвеюшку с ней держит. Да и не тот это Матвей, который ей люб был. Тот бедовый был молодец, а этот, как чужой.
Лютая тоска взяла Аришу за сердце, такая, что белый свет не мил стал. Вспомнила она про цыганкино ожерелье, схватила его и побежала ночью к колодцу.
— Пропади ты пропадом! — крикнула, и бросила ожерелье в колодец. — И мне теперь пропадать! — хотела и сама туда же кинуться, да зацепилась за что-то, резануло что-то больно по шее, и провалилась она в темноту.

— Очнулась, девка? — услышала как сквозь сон.
Открыла глаза Ариша, смотрит кругом и понять не может. Стоит она у плетня, как и стояла, вокруг лето красное. Ни зимы, ни колодца как не бывало, только ожерелье в руках: веточка причудливая и листочки резные по ней. Цыганка рядом стоит, за плечи Аришу трясет, смеется.
— Что со мной приключилось? — спрашивает Ариша. — Привиделось мне все?
— Морок на тебя нашел, чуть было ты не пропала. Стала уж падать, да вон, за палку в плетне шнурком зацепилась, тут я тебя и подхватила. — говорит цыганка.
Схватилась Ариша за шею, а там — царапина. Шнурочек не порвался, и крестик золотой на нем висит целехонький.
— Это ж мой крестик меня спас, удержал! — ахнула Ариша.
— Поняла, красавица? — спрашивает цыганка, — Куда ты чуть себя и Матвея своего не утащила? А ожерелье носи на здоровье! В нем зла нету, красавица, оно в душах у нас, а не в золоте.

А Матвей все же к Арише посватался. Правда, не в этот год, на следующий. Обвенчались молодые, свадьбу справили настоящую, веселую, обе деревни гуляли. Зажили молодые хорошо, всем на радость. Матвей на жену не налюбуется, Ариша на мужа не нарадуется.
Цыганкино ожерелье Ариша долго берегла, по праздникам только надевала. А потом в церковь снесла и на икону Богородицы повесила, в благодарность. Говорят люди, та золотая веточка настоящими листочками по весне зеленеет. Кто не верит — приезжайте, посмотрите!

Мария Павлова
ЦЫГАНКИНО ОЖЕРЕЛЬЕ (сказка).

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

ХУДАЯ ДОЛЯ

Говорят люди, что Долю свою можно лишь два раза в жизни увидеть, в первый раз, когда ты на свет рождаешься, а во второй — за мгновение до своей смерти. Только вот толку от этих встреч, что от первой, что от второй никакого. Пока ты младенец и ничего не смыслишь ещё, то и Долю свою ни о чём попросить не сможешь, ну а перед смертью и тем паче – на кой она тебе? Но была, сказывают в нашем селе девочка, что Долю свою повстречала, и не только повстречала, но и изменить судьбу свою сумела. И было это так…

Жила на селе семья одна, мать, отец, да дочка махонькая по имени Руся – светловолосая да голубоглазая. Жили дружно да ладно, только однажды беда пришла в их дом нежданная, заболела мать, провалившись зимой под лёд, когда бельё полоскать на прорубь ходила, слегла, да и растаяла свечою восковой, сгорела, что лучина. Остались отец с Русей одни. Отец днями то в поле, то в лесу пропадает, хлеб насущный добывает, а Руся по дому хозяйничает. Маленькая она, сама росточком с табуретку, пять годочков ей всего исполнилось, а деваться некуда, надо тяте помогать. Тот с вечера всё приготовит — дров для печи, корму для скотины, из погреба достанет картошки да репы, капусты квашеной, с утра печь протопит, да на работу. Дочку не будит, укроет её одеялом потеплее, закутает, поцелует в чистый лобик, вздохнёт тяжело, да уйдёт. Жалко ему свою девочку, да что поделаешь, надо как-то дальше жить, коли доля им такая выпала.

А Руся долго не залёживается. Едва в избу солнышко заглянет, да до кровати её доберётся, защекочет носик её курносый, так и проснётся она, потянется сладко, улыбнётся, после опомнится, что матушка ей только приснилась, сон это всё был, да тут же вновь закручинится, а то и всплакнёт иногда, но недолго она печалится, неколи ей слёзы разводить. Вытрет глазки кулачонками, сарафанчик свой наденет, поверх безрукавочку меховую, тятей подаренную, да примется за работу. Надо и по воду сходить к колодцу, чтобы обед сготовить, и скотину накормить, и избу прибрать. Возьмёт она своё ведёрочко, валенки обует, шаль повяжет маменькину, и выйдет во двор. А там воздух морозный, хрусткий, всё то кругом блестит-переливается под солнцем, снеги искрятся ровно жемчуга-самоцветы, берёзки стоят в ажурные шали укутанные, крыши домишек блестят будто леденцовые, а на окнах лучики солнечные играют. Вдохнёт Руся полной грудью – хорошо! И покатится-побежит по тропочке за водицей. Бабы её жалеючи, всё норовят ведро выхватить, да самим донести до дому. Но Руся маленькая да бойкая.

— Нет! – скажет, да ещё ножишкой притопнет, — Я сама!

А пуще всех остальных баб Лидуха старается, ластится к Русе, заискивает. Давно она глаз на Степана, Русиного отца, положила, да через девчонку дорожку к его сердцу искать решила. Руся взглянет холодно, обожжёт льдом голубых глаз, Лидуха губы скривит, отойдёт в сторонку, пробурчит что-то под нос. А Руся возьмёт своё ведёрко да в обратный путь отправится. И глазки её сразу потеплеют, станут ровно незабудочки голубые. Не нравилась ей Лидуха, суетная да хитрая, мордочка вострая, что у лисы, платочек домиком подвязан, глазки маленькие бегают, руки, как лапки с коготками – отвернись только, тут же вцепятся, разорвут в клочья. Не надо ей такой мачехи.

— Вот Грунюшку она бы взяла себе в матушки, — Руся аж зажмурилась, вспомнив девушку, — Ладная она, добрая, тихая такая, задумчивая. И красивая очень. Руся бы её полюбила, и слушалась бы. Очень ей не хватало тепла материнского да ласки, так и хотелось вечерком уткнуться матушке в плечо, прижаться, приластиться, чтобы та обняла её, приголубила, сказку рассказала под жужжание веретёнца, а они бы с отцом, пока лучина горит, слушали, да дивились, нешто бывает такое на свете. И тятя бы, небось, Грунюшку полюбил, она ведь, как матушка, такая же добрая и славная.

Уже и год прошёл, как маменьки их не стало. Вновь зима наступила. Стал тятя в рюмку заглядывать, на Русю поругиваться. То печь не протопит, то снег не уберёт, то муки купить забудет – вовсе плохо стало в доме. Однажды не выдержала Руся, и пока не было дома отца, накинула свою шубейку, да потопала прямо в Грунин дом, та жила с матерью, бабой Варварой аж на другом конце села. Отворила Руся калитку, отряхнула снег с валеночек, поднялась по ступеням, да постучала в дом.

— Кто тама? – раздался голос бабы Варвары.

— Я это, Руся пришла.

— Проходи, милая, — вышла ей навстречу хозяйка, — Раздевайся, чай пить станем с пирогами.

— Чай мне пить неколи, — важно ответила Руся, — У меня обед не сготовлен ещё, а скоро тятя придёт. По делу я.

Баба Варвара ажно руками всплеснула:

— Детушка ты моя милая, да что за дело-то у тебя?

— Отдайте вашу Грунюшку за моего тятеньку.

Груня, выглянувшая, было, из-за печки, вспыхнула, что маков цвет, да обратно за штору спряталась, а баба Варвара вздохнула тихо, слезу смахнула, обняла Русю.

— Да ты моя хорошая, ты всё ж таки проходи, чаю попьём с медком да побаим.

Послушалась Руся, за стол уселась. Груня тут же рядышком, глаза опустила, стесняется, стало быть. А Руся и давай рассказывать, как тятя всё вздыхает да на долю горькую жалуется, как в избе их без мамоньки пусто стало, как самой ей тяжело, по дому-то она сдюжит, а вот приласкать-то её некому, и на улице вон дразниться стали ребятишки, кличут бабушкой Русей, потому что она только по хозяйству и хлопочет, ровно бабушка старая, а поиграть и не выходит. Насупилась Руся, губёнки дрожат, в глазках слёзки застыли. Бабушка Варвара вздохнула тяжело, головой покачала, да и молвила:

— Доля-то она такая, может и доброй быть, а может и спиною повернуться. Да только ведь её задобрить можно. Только страшно это, да и увидеть свою Долю может лишь сам человек, у другого не получится.

— Как же это? И где мне её искать?

— А вот придёт весна, так нужно пойти тогда в лунную ночь к придорожному кресту, что на перекрёстке стоит за селом, с собою гостинца взять для Доли – пирогов ли, ленточку ли, бусиков ли цветных. Как будешь идти, не оглядывайся, станут тебя окликать, звать разными голосами, лишь бы помешать, а ты иди себе, коли не станешь смотреть, так ничего они тебе не сделают, так, попужают только. Как дойдёшь до креста того, гостинец под него поклади, да крикни «Доля-долюшка, покажись, как есть». Тут-то она и покажется.

— А какая же она, бабуся?

— Да разная бывает, может и совой ушастой обернуться, может и кошкой лысою, может и старухой безобразною, а может и девкой простоволосою. Ты ей скажи: «Прими, матушка Долюшка, гостинец мой, а мне счастье дай».

— А она меня послушает?

— А это уж от тебя зависит, а иначе никак.

Попили они чаю, собрала баба Варвара Русе с собою пирогов да соленьев, сложила в корзиночку.

— Ступай, милая, а я к вам завтра приду, помогу тебе по хозяйству.

Как баба Варвара ходить к ним стала, так тятя пить постеснялся, тише стал себя вести, и Русе радостнее. А уж как пора пришла вешняя, да сады яблоневые заневестились, так дождалась Руся ночи лунной и пошла за село, к кресту придорожному. Волосы распустила, как баба Варвара велела, пояс распоясала, лапотки и те обувать не стала, босая пошла. Боязно ей, тёмно кругом, шорохи разные слышатся, шаги крадутся вослед за спиною, луна на небо выкатилась круглая, оранжевая, домишки на птиц сонных похожи стоят нахохлившись. Как за село вышла, так вовсе тут тёмно стало, туман с реки застлался, пополз клочьями белыми, заполонил всё кругом, с лугов прохладой повеяло, а в лесу совы заухали-захохотали. Тут голос сзади раздался:

— Куда ты, куда, Русюшка? Не ходи-и-и…

Обмерла Руся, страшно до чего. Но помнит слова бабуси, идёт вперёд, не оглядывается. А шепотки всё окружают:

— Горе, горе там тебя ждёт, не ходи-и-и-и…

А Руся идёт да идёт, вот уже и крест показался в тумане. Тут вдруг голос матушки покойной позвал её с надрывом:

— Не ходи, дочка, не ходи!

Вздрогнула Руся, чуть было не обернулась, да удержалась. Вот и крест. Высокий. Тёмный. Положила Руся угощение в лукошке на траву, да и крикнула:

— Доля-долюшка, покажись, как есть!

Вспорхнули из травы ввысь птицы ночные, сжалась Руся в комочек. И видит – из травы кошка выходит тощая, облезлая такая, что без слёз и не взглянешь. Села она возле лукошка, мяукнула звонко, да на Русю глянула. А та своё:

— Прими, матушка Долюшка, гостинец мой, а мне счастье дай.

Мяукнула кошка звонко, будто захохотала. И вдруг человечьим голосом отвечает:

— Что взамен хочешь?

— Матушку хочу, чтобы отец Грунюшку в жёны взял, чтобы счастье в дом вернулось!

— Так то для отца ты счастье просишь. А себе что же?

— А мне и того достаточно, сил моих нет больше без матушки.

Мяукнула кошка, хвостом махнула и пропало Русино лукошко, как не было.

— Лады, — отвечает кошка, — За смелость твою, будет тебе счастье. Спасибо, что не испужалась, пришла, да подарочком одарила. Отвернись теперь. Да не подглядывай!

Отвернулась Руся.

— А теперь оглянись, — велит Доля.

Открыла Руся глаза и видит – стоит вместо кошки девица прекрасная, волосы русые до пят, глазки светлые, на неё, на Русю похожа.

— Что же, — улыбнулась девица, — Будет отныне Доля твоя добрая, ступай себе с Богом да ни об чём не тревожься. А это тебе от меня подарочек ответный.

И протянула ей колечко серебристое с камушком голубеньким, так и сверкает он в свете луны.

— При себе его всегда носи, никому даже мерить не давай. А теперь иди.

Пошла Руся в село назад, как добежала и не помнит, страшно было. А на другой день отец вдруг наряжаться стал к вечеру.

— Ты куда это, тятя? – опешила Руся.

— Одевайся, доченька, свататься пойдём.

— К Грунюшке?!

— К Грунюшке, ведь ты её мне сватала? – засмеялся отец.

Грунюшка согласие дала в тот вечер, а по осени сыграли свадьбу весёлую. Хорошей мачехой стала для Руси добрая Грунюшка. Матушку родную не забывать учила, на могилку к ней вместе с Русей ходила. И дом расцвёл с хозяюшкой. А вскоре родились у Грунюшки с тятей мальчишки-двойнята. Руся во всём мачехе своей помогала, дружно жили, в любви да ласке, а как мальчишечки заговорили, да первое слово «Мама» сказали, так и Руся с ними вместе Грунюшку мамой назвала. Так то и должно быть на свете — добру расти, худу по норам ползти.

 Худ. Ольга Юртаева.

Елена Воздвиженская

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

УЛИТКА И РОЗА
Сказка Андерсена о прекрасном кусте роз, который каждый год благоухал цветом, радуясь каждому дню, и об улитке, живущей под кустом и плюющей на мир вокруг…

***
Вокруг сада шла живая изгородь из орешника; за нею начинались поля и луга, где паслись коровы и овцы.

Посреди сада цвёл розовый куст; под ним сидела улитка. Она была богата внутренним содержанием — она содержала самое себя.

— Постойте, придёт и моё время! — сказала она — Я дам миру кое-что поважнее этих роз, орехов или молока, что дают коровы и овцы!

— Я многого ожидаю от вас! — сказал розовый куст. — Позвольте же узнать, когда это будет?

— Время терпит! Это вот вы всё спешите! А спех ослабляет впечатление!

На другой год улитка лежала чуть ли не на том же месте, на солнышке, под розовым кустом, снова покрытым бутонами; бутоны распускались, розы цвели, отцветали, а куст выпускал всё новые и новые.

Улитка наполовину выползла из раковины, вытянула рожки и опять подобрала их.

— Всё то же да то же! Ни шагу вперёд! Розовый куст остаётся при своих розах; ни на волос не подвинулся вперёд!

Лето прошло, настала осень, розовый куст цвёл и благоухал, пока не выпал снег. Стало сыро, холодно, розовый куст пригнулся к земле, улитка уползла в землю.

Опять настала весна, снова зацвели розы, и выползла улитка.

— Теперь вы уж стары! — сказала она розовому кусту.

— Пора бы вам и честь знать! Вы дали миру всё, что могли дать;
многое ли — это вопрос, которым мне некогда заниматься.

А что вы ровно ничего не сделали для своего внутреннего развития — это ясно! Иначе из вас вышло бы кое-что другое. Что вы скажете в своё оправдание? Вы скоро, ведь, обратитесь в палку! Понимаете вы, что я говорю?

— Вы меня пугаете! — сказал розовый куст. — Я никогда об этом не думал!

— Да, да, вы, кажется, мало затрудняли себя думаньем! А вы пробовали когда-нибудь заняться этим вопросом, дать себе отчет — почему собственно вы цветёте и как это происходит, почему так, а не иначе?

— Нет! — сказал розовый куст. — Я радовался жизни и цвёл, — я не мог иначе! Солнце так грело, воздух так освежал меня, я пил живую росу и обильный дождь, я дышал, я жил! Силы подымались в меня из земли, вливались из воздуха, я жил полною жизнью, счастье охватывало меня, и я цвёл, — в этом была моя жизнь, моё счастье, я не мог иначе!

 

— Да, вы таки жили — не тужили, нечего сказать!

— Да! Мне было дано так много! — сказал розовый куст. — Но вам дано ещё больше! Вы одна из глубокомыслящих, высокоодарённых натур!.. Вы должны удивить мир!

— Была охота! — сказала улитка. — Я знать не знаю вашего мира! Какое мне до него дело? Мне довольно самой себя!

— Да, но мне кажется, что все мы обязаны делиться с миром лучшим, что есть в нас!.. Я мог дать миру только розы!.. Но вы? Вам дано так много! А что вы дали миру? Что вы дадите ему?

— Что я дала? Что дам?! Плюю я на него! Никуда он не годится! И дела мне нет до него! Снабжайте его розами — вас только на это и хватит! Пусть себе орешник даёт ему орехи, коровы и овцы — молоко, — у них своя публика! Моя же — во мне самой! Я замкнусь в себе самой и — баста! Мне нет дела до мира!

И улитка заползла в свою раковину и залепилась там.

— Как это грустно! — сказал розовый куст. — А я так вот и хотел бы, да не могу замкнуться в самом себе; у меня всё просится наружу, я должен цвести! Розы мои опадают и разносятся по ветру, но я видел, как одну из них положила в молитвенник мать семейства, другую приютила у себя на груди прелестная молодая девушка, третью целовали улыбающиеся губки ребёнка!.. И я был так счастлив! Вот мои воспоминания; в них — моя жизнь!

И розовый куст цвёл и благоухал, полный невинной радости и счастья, а улитка тупо дремала в своей раковине, — ей не было дела до мира.

Года шли за годами.

Улитка стала землёй в земле, розовый куст стал землёй в земле, роза воспоминания истлела в молитвеннике…

Но в саду цвели новые розовые кусты, под ними ползали новые улитки; они заползали в свои домики и плевались, — им не было дела до мира!

Не рассказать ли эту историю сначала? — Она не меняется!

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.