Мачеха прекрасно видела, что Лиза не хотела выходить замуж за вдовца, и не потому, что у него была маленькая дочка, и не потому, что был постарше, а потому, что она его очень боялась.

Его колючий взгляд проникал до самого сердца, и от страха оно начинало учащенно стучать, словно пыталось отбиться от стрел взгляда. Глаза Лиза прятала в пол и долго не хотела поднимать, а когда поднимала, все замечали, что глаза были наполнены слезами.
И эти слезы лавиной спускались по румяным от смущения щекам. Руки дрожали и маленькие кулачки хотели отбиваться от мачехи и от ею представленного жениха.

Язык-предатель, будь он проклят, сказал: «Пойду».
-Вот и сговорились. В такой-то дом, к такому-то мужику, к такому-то хозяину грех не пойти! Ведь он с первой жены пылинки сдувал, она ведь неумеха была, малосильная, чахлая, все ходила кашляла. Бывало, идут, он три шага, она один. Остановится и дышит как паровоз, он её обнимает, успокаивает, не прикрикнет, как твой папаша, сумасходший.

Когда она беременная ходила, то её ходящей почти никто не видел. Все лежала, а потом после родов он все ночи к ребёнку сам вставал, а она совсем зачахла. Мать его так говорила.

-А ты кровь с молоком, тебя он в красный угол посадит. Ты ладная, приученная ко всему, и к косе, и к серпу, и прядешь и ткешь. Грех тебя отдавать за молодого, у них ещё характер вихлястый, не устоявшийся, ещё дурь не показанная, а у этого все открыто, все мы знаем про него. Как же тебе повезло! Самогонки я выгоню, вечерок посидим, а вдовцу свадьба и не нужна, не к чему покойную плясками гневить. А приданое он велел не собирать, сказал, что дом полная чаша.

Фёдор женился первый раз по любви, зная, что Вера часто болела, была слабенькой, да и мама его говорила, что он мужик видный, сильный, ему баба нужна, а не заморух, но не могли переубедить его ни люди, ни свой разум, только Веру ему подавай и все.

По селу ходили слухи, что его заворожили, так как только околдованный человек, не живши веку, решил свою жизнь превратить в лазарет, страдания, боли. Врачи говорили, что очень у Веры слабые лёгкие, любая простуда ведёт к воспалению, к астме, а там кто знает, может и хуже.
Фёдор думал, что своей любовью отшвырнет смерть от жены, будет лечить её, ухаживать за ней и недуг уйдёт. Сначала и правда после свадьбы все шло хорошо. Счастливые, весёлые молодожёны не могли нарадоваться своему счастью.

Потом, когда Вера забеременела, словно все нутро у неё вывернули наизнанку, постоянная слабость во всем теле, головокружение, сонливость, сделали её настолько слабой, что она не могла ни постирать, ни корову подоить, даже расчесать свой шикарный длинный волос она не могла.

Врачи говорили, что такой токсикоз, вот родит и окрепнет. Федор ухаживал за Верой с любовью без упрёков. Его мама укоряла его день и ночь в том, что привёл в дом не хозяйку, а проблему. Фёдор защищал жену, как коршун свое гнездо, и маму попросил к ним не приходить.
Родила Вера девчонку и Фёдор надеялся, что сила, радость вернутся в семью. Да, счастье вернулось, но ненадолго. Подстыв однажды, Вера так и не смогла окрепнуть, а таяла на глазах.

Забрали её в больницу, но врач в лоб сказал:
-У неё лёгкие отваливаются.

Сказал по-простому, по-деревенски. Вера знала, что ей осталось мало, сначала крепилась и не показывала виду. Из себя выдавливала улыбку, которая больше напоминала болезненную ухмылку, губы улыбались, а глаза выдавали боль и испуг за завтрашний день, за дочь.

Будто взгляд прощался и приказывал запомнить её улыбающейся, веселой. Ее худоба с выступающими ребрышками на спине, впалая грудь, высохшие кисти рук, опущенные худые плечи без слов говорили, что смерть ходит рядом и ждёт последнего вздоха своей избранницы.
Предчувствуя свой уход, Вера попросила мужа выслушать её просьбу.
-Не родился ещё тот человек, который нарушил бы планы Бога. Наша любовь устала бороться со смертью, сил больше нет, да и я устала от боли, от мыслей. Я прошу у тебя прощения, и у дочки тоже. Сама рождена на горе, и вас обрекла на страдания.

Фёдор взял её огненные руки в свои и начал целовать. По тяжелому, прерывистому дыханию понял, что она торопится сказать что-то важное, он чувствовал, что жить ей осталось считанные минуты.

Она сбивчиво стала говорить о своей любви к ним, о переживаниях за дочь, говорила взахлеб, а потом перевела дух и медленно сказала:
-Женись на Елизавете, она будет хорошей женой, ты хороший муж, отец, она будет хорошей матерью, так как сама лихо хватила с мачехой, со сводными сёстрами, с пьяницей-отцом. Я то её жизнь знаю, да и мама вхожа в их дом, а у неё глаз орлиный, все видит наперёд. Очень Лиза ласковая, работящая, терпеливая, дочку не обидит, тебя она полюбит. Будь только с ней, как со мной. Относись к ней так, как будто я в её оболочке с тобой рядом нахожусь. Прости меня за эти слова, но у меня не только лёгкие чёрные, но и душа почернела от дум за дочь, а там сам смотри, твоя судьба тоже Богом писана, как решишь, так и будет. Но запомни, дочь не обижай, иначе прокляну с того света. Последние слова она произнесла медленно и выразительно. При этом, что было сил у неё, сжала руку мужа.

Фёдор плакал, и слезы заслонили образ жены, он чувствовал по её дыханию, как любимая уходит. Ангельское, спокойное личико с улыбкой на губах смотрело в одну точку. Рука по-прежнему сжимала его руку.
Фёдор начал её целовать с головы до ног, при этом причитая, воя, обещал сделать все, как она велела. Вот поэтому после года смерти жены пришёл свататься к Лизе.

Мачеху подготовила тёща Фёдора, она тоже желала для своей внучки хорошую маму. Сама она болела и боялась, что жить ей немного осталось, и хотела, чтобы внучка и зять устроили свою жизнь.
Ей, как никому, было известно, через что прошёл её любимый зять, и за его отношение к её дочери она была готова целовать ему ноги и просить у Бога на коленях счастья для Фёдора.

Как в тумане прошло сватовство. Видя как дочке тяжело без внимания мамы, да и ему тяжело без хозяйки, решил просьбу жены исполнить. Он заранее начал присматриваться к Лизе и заметил, что она очень покорна, послушна, красива и даже чем-то напоминает жену. Такая же коса, такая же улыбка, такая же походка.

Порой ему хотелось подойти поближе и обнять крепко, крепко, помолчать минуту, представляя образ жены. Сама Лиза не могла объяснить, почему она согласилась выйти за Фёдора. То-ли надоело быть прислугой мачехи, то-ли надоело приводить пьяного отца домой и защищать его от нападок мачехи, или устала от насмешек сестёр, а может было жалко дочь Фёдора?
Но как бы то ни было, дав согласие, она поняла, что предстоит ей ещё одно испытание — это полюбить и влюбить в себя Фёдора.

После сватовства Фёдор решил познакомить поближе дочку с Лизой.
Вера редко выходила на улицу, все время находилась с дочкой. Каждую минуту, да что там, каждую секунду, она любовалась Алёной. Иногда, просыпаясь ночью, муж видел, как жена, склоняясь над дочкой, что-то шептала, будто наставляла, советовала, как нужно жить после своего ухода.

Фёдор не мог без слез думать о том, что говорила Вера своей маленькой частице своего сердца. Алёнка была домашним ребенком, к чужим вообще никогда не подходила, у неё был папа, мама, бабушка и ещё одна сварливая, недовольная бабка.

Фёдор привёл Лизу в свой дом для того, чтобы она посмотрела на дочь, чтобы побыть вместе без через чур радостной мачехи, которая вела себя так, как будто наконец-то со двора уводят корову, которая не даёт молока.
Лиза наедине с Фёдором в основном молчала, но заметила, что он нисколько не хмурый, а наоборот очень обходителен, внимателен. Он открыто спросил у будущей жены, что, если у неё есть любимый парень, то он отойдет в сторону. О просьбе жены он не говорил ни слова.

Дом Лизу шокировал своим убранством. Прекрасная мебель, сделанная своими руками, много искусно вышитых картин в деревянных ажурных рамках, покрытых лаком. Большие, светлые комнаты. Аленка, увидев Лизу, повела себя странно, она не испугалась, а наоборот стала кокетничать.

Алёнка вынесла свои игрушки и стала просить Лизу с ней поиграть. При этом старалась дотронуться ручкой до гостьи. Смотрела очень любопытными глазами и иногда улыбалась. Лиза несколько раз в ходе игры её приобнимала и своей рукой поправляла шикарные, как у мамы, волосы.

— А давай, я тебе причёску сделаю, и будешь ты у меня как принцесса.
Фёдор наблюдал за их играми, за их общением, и душа его заплакала от радости.

Ему было страшно приводить Лизу в дом, так как Алёнка постоянно спрашивала о маме, постоянно смотрела в окно, как будто выискивала её на улице, а когда кто-то заходил в дом, то опрометью встречала в надежде, что вернулась наконец-то мама.

Фёдор пытался ей все объяснить, но Аленке шёл четвёртый годик, и её маленькому сердечку не нужно было объяснений, ей нужна была нежная, добрая мама.

Федор понимал, что при всем желании его внимание, его любовь, его объятия никогда не заменят материнских нежных рук, материнской ласки, материнского душевного тепла.

Он понимал и боялся обмануться в Лизе. Но увидев, как Алёнка скривила ротик, собралась заплакать от того, что уходит Лиза, то спокойствие обняло Фёдора.

Алёнка взяла Лизу за руку и повела в свою комнату, убрала покрывало, ручками, как хозяюшка начала сбивать подушки, от радости залезла на кровать и начала подпрыгивать до потолка.

Лиза вспомнила себя, как к ним пришла мачеха, как она в дальнейшем упрекала её куском хлеба, как прятала и тайком давала сладости своим дочкам, как била по рукам за плохо сделанную непосильную работу, как всегда донашивала за её дочками штопанные платья, как пьяного папу клали на пол, а у неё от жалости разрывалась душа, и она укрывала его своим одеялом. Вспомнила, как мачеха сказала, что первому встречному как ненужную скотину сведёт со двора, вспомнила мачехины проклятия и с комом в горле подошла к Аленке.

Крепко, крепко обняла и прилегла с ней рядышком. Уснула доченька крепким, счастливым сном. Фёдор от радости не знал как себя вести с Лизой. Пили чай и просто смотрели друг на друга, улыбаясь. Лизу он не отпустил домой.

Не отпустил и все!

Жена должна с мужем быть, а не идти туда, где её не ждут…

Автор: Наталия Артамонова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

Василий Шукшин

Сельские жители. Рассказ.

«А что, мама? Тряхни стариной – приезжай. Москву поглядишь и вообще. Денег на дорогу вышлю. Только добирайся лучше самолетом – это дешевле станет. И пошли сразу телеграмму, чтобы я знал, когда встречать. Главное, не трусь».

Бабка Маланья прочитала это, сложила сухие губы трубочкой, задумалась.

– Зовет Павел-то к себе, – сказала она Шурке и поглядела на него поверх очков. (Шурка – внук бабки Маланьи, сын ее дочери. У дочери не клеилась личная жизнь (третий раз вышла замуж), бабка уговорила ее отдать ей пока Шурку. Она любила внука, но держала его в строгости.)

Шурка делал уроки за столом. На слова бабки пожал плечами – поезжай, раз зовет.

– У тебя когда каникулы-то? – спросила бабка строго.

Шурка навострил уши.

– Какие? Зимние?

– Какие же еще, летние, что ль?

– С первого января. А что?

Бабка опять сделала губы трубочкой – задумалась.

А у Шурки тревожно и радостно сжалось сердце.

– А что? – еще раз спросил он.

– Ничего. Учи знай. – Бабка спрятала письмо в карман передника, оделась и вышла из избы.

Шурка подбежал к окну – посмотреть, куда она направилась.

У ворот бабка Маланья повстречала соседку и стала громко рассказывать:

– Зовет Павел-то в Москву погостить. Прямо не знаю, что делать. Прямо ума не приложу. «Приезжай, – говорит, – мама, шибко я по тебе соскучился».

Соседка что-то отвечала. Шурка не слышал, что, а бабка ей громко:

– Оно, знамо дело, можно бы. Внучат ни разу не видела еще, только по карточке. Да шибко уж страшно. Около них остановились еще две бабы, потом еще одна подошла, потом еще… Скоро вокруг бабки Маланьи собралось изрядно народа, и она снова и снова начинала рассказывать:

– Зовет Павел-то к себе, в Москву. Прямо не знаю, что делать…

Видно было, что все ей советуют ехать. Шурка сунул руки в карманы и стал ходить по избе. Выражение его лица было мечтательным и тоже задумчивым, как у бабки. Он вообще очень походил на бабку – такой же сухощавый, скуластенький, с такими же маленькими умными глазами. Но характеры у них были вовсе несхожие. Бабка – энергичная, жилистая, крикливая, очень любознательная. Шурка тоже любознательный, но застенчивый до глупости, скромный и обидчивый.

Вечером составляли телеграмму в Москву. Шурка писал, бабка диктовала.

– Дорогой сынок Паша, если уж ты хочешь, чтобы я приехала, то я, конечно, могу, хотя мне на старости лет…

– Привет! – сказал Шурка. – Кто же так телеграммы пишет?

– А как надо, по-твоему?

– Приедем. Точка. Или так: приедем после Нового рода. Подпись: мама. Все.

Бабка даже обиделась.

– В шестой класс ходишь, Шурка, а понятия никакого. Надо же умнеть помаленьку!

Шурка тоже обиделся.

– Пожалуйста, – сказал он. – Мы так знаешь, на сколько напишем? Рублей на двадцать по старым деньгам.

Бабка сделала губы трубочкой, подумала.

– Ну, пиши так: сынок, я тут посоветовалась кое с кем…

Шурка отложил ручку.

– Я не могу так. Кому это интересно, что ты тут посоветовалась кое с кем? Нас на почте на смех поднимут.

– Пиши, как тебе говорят! – приказала бабка. – Что я, для сына двадцать рублей пожалею?

Шурка взял ручку и, снисходительно сморщившись, склонился к бумаге.

– Дорогой сынок Паша, поговорила я тут с соседями – все советуют ехать. Конечно, мне на старости лет боязно маленько…

– На почте все равно переделают, – вставил Шурка.

– Пусть только попробуют!

– Ты и знать не будешь.

– Пиши дальше: мне, конечно, боязно маленько, но уж… ладно. Приедем после Нового года. Точка. С Шуркой. Он уж теперь большой стал. Ничего, послушный парень.

Шурка пропустил эти слова – насчет того, что он стал большой и послушный.

– Мне с ним не так боязно будет. Пока до свиданья, сынок. Я сама об вас шибко…

Шурка написал: «жутко».

– …соскучилась. Ребятишек твоих хоть посмотрю. Точка. Мама.

– Посчитаем, – злорадно сказал Шурка и стал тыкать пером в слова и считать шепотом: – Раз, два, три, четыре…

Бабка стояла за его спиной, ждала.

– Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят! Так? Множим шестьдесят на тридцать – одна тыща восемьсот? Так? Делим на сто – имеем восемнадцать… На двадцать с чем-то рублей! – торжественно объявил Шурка.

Бабка забрала телеграмму и спрятала в карман.

– Сама на почту пойду. Ты тут насчитаешь, грамотей.

– Пожалуйста. То же самое будет. Может, на копейки какие-нибудь ошибся.

…Часов в одиннадцать к ним пришел Егор Лизунов – сосед, школьный завхоз. Бабка просила его домашних, чтобы, когда он вернется с работы, зашел к ней. Егор много ездил на своем веку, летал на самолетах.

Егор снял полушубок, шапку, пригладил заскорузлыми ладонями седеющие потные волосы, сел к столу. В горнице запахло сеном и сбруей.

– Значит, лететь хотите?

Бабка слазила под пол, достала четверть с медовухой.

– Лететь, Егор. Расскажи все по порядку – как и что.

– Так чего тут рассказывать-то? – Егор не жадно, как-то даже немножко снисходительно смотрел, как бабка наливает пиво. – Доедете до города, там сядете на Бийск – Томск, доедете на нем до Новосибирска, а там опросите, где городская воздушная касса. А можно сразу до аэропорта ехать…

– Ты погоди! Заладил: можно, можно. Ты говори, как надо, а не как можно. Да помедленней. А то свалил все в кучу. – Бабка подставила Егору стакан с пивом, строго посмотрела на него.

Егор потрогал стакан пальцами, погладил.

– Ну, доедете, значит, до Новосибирска и сразу спрашивайте, как добраться до аэропорта. Запоминай, Шурка.

– Записывай, Шурка, – велела бабка.

Шурка вырвал из тетрадки чистый лист и стал записывать.

– Доедете до Толмачева, там опять спросите, где продают билеты до Москвы. Возьмете билеты, сядете на Ту-104 и через пять часов в Москве будете, в столице нашей Родины.

Бабка, подперев голову сухим маленьким кулачком, горестно слушала Егора. Чем больше тот говорил и чем проще представлялась ему самому эта поездка, тем озабоченнее становилось ее лицо.

– В Свердловске, правда, сделаете посадку…

– Зачем?

– Надо. Там нас не спрашивают. Сажают, и все. – Егор решил, что теперь можно и выпить. – Ну?.. За легкую дорогу.

– Держи. Нам в Свердловске-то надо самим попроситься, чтоб посадили, или там всех сажают? Егор выпил, смачно крякнул, разгладил усы.

– Всех… Хорошее у тебя пиво, Маланья Васильевна. Как ты его делаешь? Научила бы мою бабу… Вабка налила ему еще один стакан.

– Когда скупиться перестанете, тогда и пиво хорошее будет.

– Как это? – не понял Егор.

– Сахару побольше кладите. А то ведь вы вс» подешевле да посердитей стараетесь. Сахару побольше кладите в хмелину-то, вот и будет пиво. А на табаке его настаивать – это стыдоба.

– Да, – задумчиво сказал Егор. Поднял стакан, поглядел на бабку, на Шурку, выпил. – Да-а, – еще раз сказал он. – Так-то оно так, конечно. Но в Новосибирске когда будете, смотрите не оплошайте.

– А что?

– Да так… Все может быть. – Егор достал кисет, закурил, выпустил из-под усов громадное белое облако дыма. – Главное, конечно, когда приедете в Толмачево, не спутайте кассы. А то во Владивосток тоже можно улететь.

Бабка встревожилась и подставила Егору третий стакан.

Егор сразу его выпил, крякнул и стал развивать свою мысль:

– Бывает так, что подходит человек к восточной кассе и говорит: «Мне билет». А куда билет – это он не спросит. Ну и летит человек совсем в другую сторону. Так что смотрите.

Бабка налила Егору четвертый стакан. Егор совсем размяк. Говорил с удовольствием:

– На самолете лететь – это надо нервы да нервы! Вот он поднимается – тебе сразу конфетку дают…

– Конфетку?

– А как же. Мол, забудься, не обращай внимания… А на самом деле это самый опасный момент. Или тебе, допустим, говорят: «Привяжись ремнями». – «Зачем?» – «Так положено». – «Хэх… положено. Скажи прямо: можем навернуться, и все. А то – положено».

– Господи, господи! – сказала бабка. – Так зачем же и лететь-то на нем, если так…

– Ну, волков бояться – в лес не ходить. – Егор посмотрел на четверть с пивом.– Вообще реактивные, они, конечно, надежнее. Пропеллерный, тот может в любой момент сломаться – и пожалуйста… Потом: горят они часто, эти моторы. Я один раз летел из Владивостока… – Егор поудобнее устроился на стуле, закурил новую, опять посмотрел на четверть; бабка не пошевелилась. – Летим, значит, я смотрю в окно: горит…

– Свят, свят! – сказала бабка.

Шурка даже рот приоткрыл – слушал.

– Да. Ну, я, конечно, закричал. Прибежал летчик… Ну, в общем, ничего – отматерил меня. Чего ты, говорит, панику поднимаешь? Там горит, а ты не волнуйся, сиди… Такие порядки в этой авиации.

Шурке показалось это неправдоподобным. Он ждал, что летчик, увидев пламя, будет сбивать его скоростью или сделает вынужденную посадку, а вместо этого он отругал Егора. Странно.

– Я одного не понимаю, – продолжал Егор, обращать к Шурке, – почему пассажирам парашютов не дают?

Шурка пожал плечами. Он не знал, что пассажирам не даются парашюты. Это, конечно, странно, если это так.

Егор ткнул папироску в цветочный горшок, привстал, Налил сам из четверти.

– Ну и пиво у тебя, Маланья!

– Ты шибко-то не налегай – захмелеешь.

– Пиво, просто… – Егор покачал головой и выпил. – Кху! Но реактивные, те тоже опасные. Тот, если что сломалось, топором летит вниз. Тут уж сразу… И костей почом не соберут. Триста грамм от человека остается. Вместе с одеждой.

Егор нахмурился и внимательно посмотрел на четверть. Бабка взяла ее и унесла в прихожую комнату. Егор посидел немного и встал. Его слегка качнуло.

– А вообще-то не бойтесь! – громко сказал он. – Садитесь только подальше от кабины – в хвост – и летите. Ну, пойду…

Он грузно прошел к двери, надел полушубок, шапку.

– Поклон Павлу Сергеевичу передавайте. Ну, пиво у тебя, Маланья! Просто…

Бабка была недовольна, что Егор так скоро захмелел – не поговорили толком.

– Слабый ты какой-то стал, Егор.

– Устал, поэтому. – Егор снял с воротника полушубка соломинку. – Говорил нашим деятелям: давайте вывезем летом сено – нет! А сейчас, после этого бурана, дороги все позанесло. Весь день сегодня пластались, насилу к ближним стогам пробились. Да еще пиво у тебя такое… – Егор покачал головой, засмеялся. – Ну, пошел. Ничего, не робейте – летите. Садитесь только подальше от кабины. До свиданья.

– До свиданья, – сказал Шурка.

Егор вышел; слышно было, как он осторожно спустился с высокого крыльца, прошел по двору, скрипнул калиткой и на улице негромко запел:

Раскинулось море широко…
И замолчал.

Бабка задумчиво и горестно смотрела в темное окно. Шурка перечитывал, то, что записал за Егором.

– Страшно, Шурка, – сказала бабка.

– Летают же люди…

– Поедем лучше на поезде?

– На поезде – это как раз все мои каникулы на дорогу уйдут.

– Господи, господи! – вздохнула. бабка. – Давай писать Павлу. А телеграмму анулироваем.

Шурка вырвал из тетрадки еще один лист.

– Значит, не полетим?

– Куда же лететь – страсть такая, батюшки мои! Соберут потом триста грамм…

Шурка задумался.

– Пиши: дорогой сынок Паша, посоветовалась я тут со знающими людями…

Шурка склонился к бумаге.

– Порассказали они нам, как летают на этих самолетах… И мы с Шуркой решили так: поедем уж летом на поезде. Оно, знамо, можно бы и теперь, но у Шурки шибко короткие каникулы получается…

Шурка секунду-две помешкал и продолжал писать:

«А теперь, дядя Паша, это я пишу, от себя. Бабоньку напугал дядя Егор Лизунов, завхоз наш, если вы помните. Он, например, привел такой факт: он выглянул в окно и видит, что мотор горит. Если бы это было так, то летчик стал бы сшибать пламя скоростью, как это обычно делается. Я предполагаю, что он увидел пламя из выхлопной трубы и поднял панику. Вы, пожалуйста, напишите бабоньке, что это не страшно, но про меня – что это я вам написал – не пишите. А то и летом она тоже не поедет. Тут огород пойдет, свиннота разная, куры, гуси – она сроду от них не уедет. Мы же все-таки сельские жители еще. А мне ужасно охота Москву поглядеть. Мы ее проходим в школе по географии и по истории, но это, сами понимаете, не то. А еще дядя Егор сказал, например, что пассажирам не даются парашюты. Это уже шантаж. Но бабонька верит. Пожалуйста, дядя Паша, пристыдите ее. Она же вас ужасно любит. Так вот вы ей и скажите: как же это так, мама, сын у вас сам летчик. Герой Советского Союза, много раз награжденный, а вы боитесь летать на каком-то несчастном гражданском самолете! В то время, когда мы уже преодолели звуковой барьер. Напишите так, она вмиг полетит. Она же очень гордится вами. Конечно – заслуженно. Я лично тоже горжусь. Но мне ужасно охота глянуть на Москву. Ну, пока до свиданья. С приветом – Александр».

А бабка между тем диктовала:

– Поближе туда к осени поедем. Там и грибки пойдут, солонинки какой-нибудь можно успеть приготовить, варенья сварить облепишного. В Москве-то ведь все в купли. Да и не сделают они так, как я по-домашнему сделаю. Вот так, сынок. Поклон жене своей и ребятишкам от меня и от Шурки. Все пока. Записал?

– Записал.

Бабка взяла лист, вложила в конверт и сама написала адрес:

«Москва, Ленинский проспект, д. 78, кв. 156.

Герою Советского Союза Любавину Павлу Игнатьевичу.

От матери его из Сибири».

Адрес она всегда подписывала сама: знала, что так дойдет вернее.

– Вот так. Не тоскуй, Шурка. Летом поедем.

– А я и не тоскую. Но ты все-таки помаленьку собирайся: возьмешь да надумаешь лететь.

Бабка посмотрела на внука и ничего не сказала.

Ночью Шурка слышал, как она ворочалась на печи, тихонько вздыхала и шептала что-то.

Шурка тоже не спал. Думал. Много необыкновенного сулила жизнь в ближайшем будущем. О таком даже не мечталось никогда.

– Шурк! – позвала бабка.

– А?

– Павла-то, наверно, в Кремль пускают?

– Наверно. А что?

– Побывать бы хоть разок там… посмотреть.

– Туда сейчас всех пускают.

Бабка некоторое время молчала.

– Так и пустили всех, – недоверчиво сказала она.

– Нам Николай Васильевич рассказывал.

Еще с минуту молчали.

– Но ты тоже, бабонька: где там смелая, а тут испугалась чего-то, – сказал Шурка недовольно. – Чего ты испугалась-то?

– Спи знай, – приказала бабка. – Храбрец. Сам первый в штаны наложишь.

– Спорим, что не испугаюсь?

– Спи знай. А то завтра в школу опять не добудишься.

Шурка затих.

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Неполноценный муж

— Эх, девка, замуж тебе пора. Смотри, как налилась. Вон погляди на Серафима. Мужик могучий, руки, как кувалды. Подковы гнёт и не морщится. На руках носит будет- рассуждала мать, глядя на свою Галинку.

Та захохотала — Ну да, возьмёт на руки и согнет по привычке, как подкову. Буду я потом всю жизнь носом землю бороздить —

— Тьфу, дура. Ей серьёзно, а у неё хаханьки. Мать слушать надо, если добра хочешь. Знаю по кому сохнешь. Только Андрейка мужем плохим будет, попомни мои слова — вздохнула мать.

Галинка резко повернулась — Чем он тебе не мил. Работящий. У них дом самый ухоженный в деревне. Все постройки в порядке. И у нас так будет —

Теперь мать засмеялась — А кто это все делает, не знаешь? Брат его старший Гришка. Это у него в руках все горит. А у твоего Андрейка только гармошка на уме, да ближайший сеновал. Вас дурех обжимать по очереди таскает —

— Мама, ты говори, да не заговаривайся. Гришка у них инвалид. Голова всегда набок, сутулый, одна нога короче другой. И как он по твоему справляется? — спросила Галинка.

— А ты сходи к ним днем, как вроде тётке Люде яблоки помочь собрать. Тогда все увидишь и поймёшь — посоветовала мама.

Галинка послушала и пошла. Приходит, а Андрейка под навесом дрыхнет. Она его в бок пихнула — Ты же меня вчера рано домой проводил. Сказал завтра рано утром с отцом крышу чинить будешь? —

Он позевнул и спросил — А ты чего припёрлась. Меня проконтролировать? Так я тебя замуж ещё ни разу не звал. Рано мне ещё —

— Ну рано, так рано. А я просто маме твоей яблоки вызвалась помочь собрать. Ты присоединяйся. Их столько, что кажется даже не убывают — предложила Галинка.

Андрейка фыркнул — Ещё чего. Чтобы все надо мной смеялись. Глядите, Андрюха бабским делом занят. А ты иди, знаешь куда?… мамке помогать. — и повернулся на другой бок.

Галинка обиделась. Только вчера вечером обнимал и любимой называл. Она взяла корзину и к тёте Люде.

Она собирала яблоки и слышала, что за домом кто-то стучит молотком. Она не вытерпела — А что там дядя Петя строит? У вас вроде все в порядке? —

Тётя Люда вздохнула — Это не Петя, а Гриша. Мой то лежкой лежит. Железку какую-то поднял, спину и пересекло. А Гриша по привычке, что-то чинит или мастерит. Не может он без работы. Не то что Андрейка. Тому погулять только и надо. Но мы с Петей молчим. Ведь Гриша сроду не женится. Кто за него пойдёт. А Андрейка нам внуков, али внучек в дом приведет. Вот так и живём, голубушка. Ежели любопытно очень, сходи посмотри. Только он у нас пугливый и застенчиаый. Может и удрать- предупредила она Галинку.

Та прямо с корзиной пошла на звук. Гриша сидя на лавке, вырезал что-то из деревянной чурочки.

Галинка осторожно сказала — Здравствуй. А можешь мне показать.?-Гриша вздрогнул, но не убежал. Протянул ей брусок. А там? Она. Знакомые черты были уже узнаваемые.

— Это я? — не поверила Галинка своим глазам. Гриша кивнул головой. Вдруг взял её за руку и потащил куда-то за огороды. Галинка испугалась. И пока она решала, кричать ей благим матом или бежать , как очутилась в маленькой времянке.

Там была она. Галя. Из глины, из дерева. Даже нарисована на маленьком листе бумаги. — Зачем? — только и спросила она.

Он хрипло сказал — Прсто ты красивая, не то что я — И он отвернулся от неё. Плечи его затряслись и Галинка попыталась его обнять

— Ну что ты? Я же не знала. Ты что, в меня влюблен? — спросила она. Он с трудом повернул голову и Галинка увидела его глаза. Голубые, как озеро летом. А в них плескалась такая любовь, что Галинка испугалась и убежала.

— Ну зачем ты меня таким уродом родила?Лучше бы притопила бы в корыте. Поплакала чуток и забыла. Вон у нас Андрей, его все любят, а от меня шарахаются, как от прокаженного. Она, представляешь от испуга убежала. Не хочу, чтобы Галинка за Андрея выходила. Я этого не вынесу. Верёвку и мыло приготовлю — и уткнулся лбом в стол.

Мать гладила его по голове и плакала вместе с ним. — Ты что, сынок? Чтобы я своими руками дитя свое порешила? А Галинка хорошая девушка. Вот счастье тому будет, кто на ней женится. И добрая и работящая. А про Андрейку не беспокойся, не любит он её. Сердцем вижу. А ты брось эти мысли, не смей. Найдёт и тебя судьба, от неё не уйдёшь, не спрячешься — успокаивала его мать.

А тем временем Галинка не могла забыть глаза Гриши. Такой любви она никогда не видела. И самое главное, что её сердечко тоже откликнулось. Всё чаще думать о нем стала. А самое странное, что она даже не видела его особенностей.

— А, Галинка! Ко мне пришла или к матери. Пошли провожу..Она там что то в огороде копается , потом опять яблоки собирать что-ли?- игриво спросил Андрейка.
— Нет, я к Грише. Извиниться хочу. А ты иди, куда шёл. Вон лучше матери помоги. А нет, у тебя же уже планы на вечер. Там вроде под березой тебя Верка ждёт — и прошла мимо оторопевшего Андрея.
Никто в деревне не мог поверить, что красавица Галина выходит замуж за Григория. Обсуждали, жалели, даже про приворот болтали.

Одна мама знала, что дочка серьёзно влюбилась. Они с Гришей часами сидели рядышком голова к голове и о чем-то говорили. Смеялись над шутками и не отводили друг от друга глаз.

Они и поженились тихо и скромно. Зачем, чтобы гости сидя за столом перешептывались.

Один Андрейка отреагировал так, рисуясь перед девчатами, говоря — А я ведь же ей чуть предложение не сделал. А она братца моего ущербного выбрала —

А Галя с Гришей переселились на край села. Муж наметил план дома и со всем азартом стал его строить. Правда помогали ему. Отец Галинки и отец Гриши. Такой теремок получился. Глаз не оторвать.

Родителей своих они порадовали. Двух внуков и внучку им родили.

А Андрейка?

Он ещё гуляет. Но не с молодыми, а так. Кто пригреет, к тому и идёт. Даже до замужних добирался, за что и бит был и дегтем обливали. А ему нипочём. Обтерся, синяки, да ушибы залечил и дальше в путь.
Зато у Галинки с Гришей все прекрасно. Дом полная чаша. Завидуют многие. Другие же ехидно говорят — Дал же красавице Бог непоноценого мужа —
На что Галинка всегда со смехом говорит — Да я через тридцать лет такой же стану. На себя посмотрите. То сгорбившись ходите, спина болит. То радикулит, то ещё какая болячка. А мой Гриша только на вид такой. А на самом деле,, в душе самый добрый и красивый человек!!!!

Наташкины истории

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

Мать подождёт. Рассказ

А в чём ей ходить-то? Рукава вон коротки! Здоровячка же, вся в тебя… И сапог нету.

Сергей высок был ростом, Таня ему по плечо.

Татьяна сжала тугие, тёмные губы, обиделась на мужа за то, что тот считает ее какой-то транжирой. А она изо всех сил старается зря деньги не тратить.

Сергей себе многого не требует, и она себя во всем ограничивает.

Все для детей. Недавно женился сын. Как не помочь молодым? Подрастала дочка …

Татьяна пересчитала деньги, которые только что достала с полки шкафа, и вышла, что-то бормоча. Скрежетом ей отозвались и дверные петли.

Эти деньги были отложены на юбилей её матери. Отмечать собирались – восемь десятков лет.

Жила она с ними. Верней, правильней будет сказать – они с нею, в старом материнском доме.

Татьяна сама же и предложила подарить матери что-нибудь значительное. Сидели тут в августе на кухне, ели арбуз. Ещё несколько зелёных больших арбузов лежали тут же – на полу кухни.

Текло по подбородку у Полины – дородной четырнадцатилетней дочки. Она такой была всегда — пышненькой. Полнота пока красила её. Лицо нежное, розовое, голубые большие глаза, слегка вздёрнутый носик.

С удовольствием ел арбуз и Сергей, и Татьяна.

И тут к тарелке с нарезанным арбузом, привстав за столом, потянулась бабушка. Звали ее Василиса. Взяла кусок и прикусила медленно и как будто осторожно, держа морщинистую ладонь снизу, чтоб не капнуть. Откусила и не жевала, как будто пыталась понять вкус и насладиться. Татьяна аж рот открыла.

– Мам, ты чего это ты? Ты ж не любишь его, арбуз-то. Не ела никогда…

Мать подняла на неё глаза, тоскливо поглядела на дольку в руках.

– Кто тебе сказал? – выпрямилась, вздохнула.

– Так ты и говорила. И не ела никогда…

– Так ить это, и отец не ел. Это ж мы, шоб вам больше досталось, – она взглянула на лежащие на полу арбузы, – А теперь уж времена другие. Теперь можно и попробовать, – И она аккуратно откусила ещё кусочек.

Вот тогда Татьяна и растрогалась, сказала, что мать надо одеть к юбилею. Совсем у нее ничего нет, так и ходит в старье заношенном. А коли брат приедет, так и отметить надо.

Если честно, они и сами-то не особо себе обновки позволяли, донашивали – чего есть. Все больше о детях заботились. Вон в школе все какие нынче разодетые! Хотелось, чтоб и их дети были не хуже.

Видно так от родителей и пошла традиция – традиция самоотречения ради детей. Передалась с кровью.

Но деньги на одёжку матери то откладывались, то растворялись на более серьезные и необходимые нужды. И необходимость эта была никак неоспорима.

Ну, хоть ты тресни!

– Ну кто ж знал, что крыша потечёт! А ведь осень на дворе! Дом затопит, потолок, обои менять… Не до юбилеев! – брала деньги Татьяна.

– Хоть бы материну пенсию отложила! – ругался Сергей.

Безропотную тихую тещу ему всегда было жалко, а деньгами в их семье заведовала бойкая Татьяна.

– Да ты что! Не потянем мы тогда. Так ведь и мама сама мне ее получать велела. И не обижаем мы ее, чего ты… Что хочет, так всегда … Но ведь не барствуем.

Юная сноха беременная – лекарства нужны… Корова приболела – ветеринару заплатили… Кран потек – новый купили.

Но все же некоторые деньги подкопились ближе к юбилейному дню.

И тут… Полинка не влезла в старую куртку и сапоги.

– Пуховик новый нужен Поле, – сказала за обедом Татьяна, когда сидели за столом они вдвоем с мужем.

– Опять мать без обновок на День рождения! – угрюмо произнес Сергей.

– Ну, мать подождёт, куда ей ходить-то? А Польке в школу – не в чем. Что теперь прикажешь, ребенка голым на мороз отправлять? Поедем в субботу.

– Так ведь в субботу и Юбилей.

– А мы вечером отметим. Вон Нюра мне шарф подарила на женский день, так и лежит – вот и подарок.

– Эх, и подарок! – Сергей махнул рукой.

***

А бабе Василисе и правда ходить было особо некуда. Не привыкла она к подаркам.

Вся ее дорога – к соседке Шуре, да к мужу Вене – на кладбище. Да уж и на кладбище-то в последнее время ходила редко. Дорога не близкая.

Баба Василиса встала в субботу рано. Небо ещё было темно и серо. Она села на кровати, подняла подушку так, чтоб удобнее было упереться спине, надела очки и посмотрела за окно.

Из этого маленького окна она смотрела на мир многие годы, ещё тогда, когда была молода, когда сразу за их огородами начиналась деревенская околица, был виден луг и речка. И не было ещё новых построенных домов, складов, рифлёной крыши нового магазина.

Домашние тоже встали, куда-то суетливо собирались. Баба Василиса поднялась на подушках повыше, нашла на столе гребень, дотянулась и расчесалась.

Зайдут может – поздравят. Восемьдесят ей сегодня.

Как в насмешку, рядом со шкафом в её комнате висело огромное старое зеркало в рыжих пятнах. Оно все последние годы намекало на возраст хозяйки, разрастаясь своими изощрёнными пятнами.

Никто не зашёл.

«Видать, решили, что сплю, «– подумала она совсем спокойно.

Значит, потом вспомнят. Дочка никогда не забывает. Праздника, конечно, не делают, но и не нужно ей этого. Уж годы не те… А вот маленькие подарочки дарит. В том году матрёшек вон…Только зачем ей эти матрёшки?

Она спустила отекшие ноги. Сегодня она пойдет к Вене. В дни рождения их она всегда ходит на кладбище. Тем более, что Веня родился летом, а она вот не очень удачно – поздней осенью.

Баба Василиса умылась, надела старый серый плащ, который достался ей от Татьяны, калоши, повязала серую шаль, спрятала под нее такие же серые седые пряди.

Она шла с сумкой, в которой лежали две папироски, конфеты, булка сдобная – любимая Венина еда, маленькая щётка, чтоб с могилы смести, лопаточка и цветы.

Налетал ветер, прошумел в поредевших кронах лип, понес по дороге навстречу Василисе сухую листву. Она порадовалась, что надела под плащ теплую кофту. И опять вспомнила свое старое зелёное пальто.

Именно с этого пальто и начались их с Вениамином отношения. Познакомились они поздно. Когда было ему уж за сорок, а она на десять лет его моложе. Замужем она не была, а вот он побывал, да развелся, двое детей было уже.

Приехал сюда агрономом временным, а остался на всю жизнь. Так и лежит тут.

А она бригадиром тогда в поле была. Хоть и росла сиротой с бабкой, а бабы её уважали, сами выбрали – в бригадиры выдвинули. Убирали они картофель в поле.

Дождь, холодище, а убирать надо. Побежали погреться под навес, костер развели, а тут агроном.

– Эх, бабоньки, не успеем! Пропадет картошка!

А ей баб, бригаду жалко – замерзли все. Подошла к нему, за запястье его рукой взяла, прям, сунула под рукав свою ледышку-руку – мол, посмотрите, какие ледяные мы. А руки её всю жизнь такими были, порой и в жару…

Сколько потом вспоминали они этот жест её, когда холодные ступни к нему под ноги прятала, а он, аж стонал от их холода. Такими они были разными, и такими родными.

И вот, после этого случая, пришел он к ней под дом с этим пальто. Купил.

Она не взяла.

Так и ходил он каждый вечер к ней с пальто на руке. Пока как-то в холодный вечер на плечи не накинул, да так и оставил. Сукно теплое, с начесом, тяжёлое. Сейчас уж таких и нет. Много лет она в нем проходила, пока не располнела совсем после вторых родов.

До кладбища дошла она с трудом. Бухнулась на скамью, поблагодарила мысленно далёкого сына, который эту скамью сколотил на отцовой могиле. Посидела, тяжело дыша, подняв ворот плаща от ветра.

Если при жизни они понимали друг друга так, что и слов не нужно, зачем уж теперь слова? Но одно Василиса сказала вслух.

– Холодно мне без твово пальта, Вень…

***

Тем временем Сергей, Татьяна и Полина вернулись с рынка. Догадались – мать на кладбище.

Полинка прыгала от счастья, примеряя обновки на скорую руку, собиралась бежать на стрижку. Татьяна восхищалась покупками, улыбалась, глядя на радость дочери. Сергей убежал по рабочим делам.

Была в доме суета, все спешили. Полинка вертелась перед большим зеркалом в бабушкиной комнате, потому что оно было ближе к матери, к кухне.

Назад вернулась баба Василиса еле ступая, не чувствуя саму себя. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Ветер гнал её всю дорогу, она замёрзла. Василиса измучилась, в груди ныло.

Видно, пришла пора, когда далёким уже для ее пешего хода стало и кладбище на окраине села. Она открыла дверь своим ключом, руки дрожали.

Дома никого не было.

Баба Василиса грохнулась на табурет прямо в одежде, обутая. Отсиделась, и только потом пошла раздеваться. Хотелось полежать.

Она отворила крашеную дверь своей комнаты и вдруг … Вдруг на своей постели увидела – зелёное пальто. Оно было точно в цвет тому – Вениному. Она подошла поближе, сначала не смея даже трогать. Сделано по-другому, ткань совсем не такая, современная, но цвет – прям в точку.

Подарок!

Баба Василиса ни капли и не сомневалась, что подарки будут, но чтоб такой!

Тут же отошла усталость. Она вытерла руки об висящее здесь полотенце, очень аккуратно взяла пальто и надела. В пору! И пуговицы хороши. Длинновато немного, но– в пору.

Знает Татьяна её размер, дочка же.

И вот уже и зеркало растворило в себе старые рыжие пятна, и зарябило его зазеркалье. И из зеркала смотрит тридцатилетняя Василиса. И пальто обнимает, дарит тепло, как будто Вениамин подошёл сзади и греет её всю, и дышит на её замёрзшие руки.

Баба Василиса с затуманенными зазеркальем глазами, аккуратно сняла пальто, повесила его на руку и присела на койку. Долго так сидела, а потом повалилась на подушку и задремала, прижимая к груди драгоценный подарок.

Когда вернулись вместе Татьяна с Сергеем, Полина с новой стрижкой уже была дома.

– Нут-ка, нут-ка, дай я на тебя гляну! А чего? Мне нравится.

Но Полина была напряжена.

– Мам, там бабуля в обнимку с моим пальто спит. Я хотела забрать потихоньку, а она прям вцепилась, – Полина помолчала, – Я вот подумала, а вдруг она решила, что это подарок ей на День рождения?

– Так, а почему она должна так решить-то? – Таня развела руками.

– А я его на её кровати разложила, ну, так, чтоб отлежалась мятость….

– Поля!

Они заглянули в комнату бабушки. Следом шёл Сергей. От звука двери Василиса открыла глаза, поднялась. Пальто в ее руках зашуршало, она опустила на него глаза, вспомнила.

– Вот. Спасибо вам! Спасибо…, – шептала она, а на лице разливалось блаженное умиротворение.

– Мам! С юбилеем… А пальто … , – она оглянулась на Полину, на Сергея, те тоже выглядели растерянно, – А пальто ты померяй-ка, впору ли?

Мать кивнула, по-прежнему, сидя и обнимая пальто.

– Впору. Угодили. И зелёное… Ты помнишь да, Тань?

И Татьяна вспомнила, что много лет у матери в шкафу, действительно, висело толстое пальто похожего цвета.

– Помню, мам, – она ещё раз взглянула на Полину, ещё сомневаясь, видя расстроенную дочь, помня её радость от покупки.

– Поэтому и взяли, – сказал четко и громко Сергей, не спуская глаз с дочери.

Поля широко открыла глаза, а потом выдохнула и кивнула.

– Бабуль, с Юбилеем! Но ты ж всё-таки померяй…

На Василису надели пальто. Она и правда была моложе в нем.

– Почти как то, что Веня подарил. Мне все кажется, что он вернулся и подарил, – а глаза налиты слезами счастья.

Ещё все были слегка ошарашены, ещё Полина, настроенная идти в обновке завтра в школу, кусала губы, но никто б сейчас не посмел сказать матери, что пальто предназначено было не ей.

Сергей вышел на крыльцо, закурил. Скрипнула дверь, вышли Татьяна с дочкой. Сергей, не глядя на своих, как будто стыдился и сам того, что не сделали, не смогли они сделать нормального подарка осознанно, произнес:

– И не думайте никогда ей сказать, что пальто Полькино! Видели ведь…

– Да что ты! Что мы не люди что ли! – утирала пальцами набежавшие слёзы Татьяна.

– А тебе, Полин, я денег найду. Купим новое…

– Ладно, – кивнула Полина, – Давайте уже праздновать. Юбилей ведь у бабули

Автор Рассеянный хореограф

Рейтинг

5 из 5 звезд. 4 голосов.