Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста. Я же был молод — мне было всего семнадцать. Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.

Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали что есть мочи.

Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпанный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило. И в конце концов, мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную
старушку.

Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.

— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.

— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана.
— Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.

Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: «Для взаимного общения, юноша, существуют имена…«.
Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.

— Простите, Анна Николаевна.
Она улыбнулась.
— Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут?
— Алексей. Алёша.
— Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей.
— Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была «Анна Каренина». — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?

— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.

Она кивнула.

— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.

… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была
знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними,
угнетателями простого народа!..
Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:

— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно?
Она засмеялась.
— Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.

— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?

— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини!
-— и мне было не до моих футбольных друзей.

— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку. И они расхохотались.

Женщина тоже засмеялась.

— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?

Я смутился.
— Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.

— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой.
Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая
страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь три часа.

Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.

Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.

— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?

Она улыбнулась.
— Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский…
Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила:
— Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в
Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…

* * *
Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:

— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.

В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.

Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в «Войне и Мире» первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д'Орсе.

Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка?
Я рассмеялась.
— Голландка? Шведка? — спрашивал он.
— Не угадали.
— Гречанка, полька, испанка?
— Нет, — сказала я. — Я русская.

Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым.
— Русская… — еле слышно пробормотал он.
— Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос:
— Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.
— Почему?
— Не могу.
— Но почему? — настаивала я.
Он опять замолчал.
— Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда.
— Нет! Нет! — почти закричала я.
— Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне.
— Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!
— Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:
— Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…

Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…

Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…

Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.

Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина!
Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!

Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен…
Я безудержно рыдала.

… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.

* * *
Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти.
— Вы Алёша? — спросил он.
— Да.
— Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо. И он протянул мне конверт. Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад. Я открыл конверт и вынул два
листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:

Париж
30 декабря 1877-го года

Дорогая Анна!

Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.

За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.

Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.

Прощайте, Анна!

Жорж Дантес.

P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?

Ж. Д.

Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:

Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было восемьдесят три года.

* * *

Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два года.

Автор: Александр Левковский

» Тамара: красивая женщина из лагерей «

Женщину с фотографии зовут Тамара Петкевич. Она родилась в 1920 году. Отец — поляк, Владислав Петкевич, воевал в Первую мировую, с 1918 — член партии большевиков, потом — партийный работник. Работал он в Петрограде, участвовал в раскулачивании в Сибири, вернувшись уже в Ленинград, был на хозяйственно-административных должностях. Мать — русская, Ефросинья Федоровна, домохозяйка, воспитывала трех дочерей…И все бы было у них неплохо, но в 1937 году во времена «большого террора» отец получил «десять лет без права переписки». И для Тамары началась жизнь «дочери врага народа».

Стоит ли говорить, какими трудностями, сопровождалось это клеймо? Исключение из комсомола, потеря друзей и знакомых, опасавшихся общаться дальше… Высылка. Семью Петкевичей, однако же, не выслали. Почему? Кто знает. Сама Тамара на этот вопрос ответить не могла.

В ссылку из Петрограда она уехала добровольно. В 1940 году отправилась к будущему мужу — Игорю, такому же «члену семьи врага народа», которому, правда, повезло куда меньше — его, с матерью и братом, в свое время выслали во Фрунзе (сейчас это Бишкек). А может быть все-таки повезло? Когда в 1941 году началась война, быть во Фрунзе оказалось куда спокойнее, чем оставаться в Ленинграде, где во время блокады от голода погибли и мать, и младшая сестра Тамары, не успевшие выехать к ней в Киргизию.

Но это — забегая вперед…А пока, в 1940, у девушки были другие проблемы: ее невзлюбила свекровь, работу найти не получалось. Да и муж вдруг оказался не таким, каким представлялся в мечтах. Тамара была не первой «декабристкой» в его жизни:

«Да, Ляля приезжала во Фрунзе. Побыла, посмотрела на их жизнь и сказала:
— Быть женой декабриста не мой удел!
Эта фраза хранилась в «архиве» семьи.
Ляля уехала. А что же было с Игорем? Значит, он и ее просил приехать? Кого же он звал сперва? Ее? Меня? Одновременно? И письма писал обоим? Одинаковые?
Это был обвал, крушение. Я не могла выбраться из-под обломков.»*
К 1941 жизнь ее, казалось, начала налаживаться: муж работал врачом, сама она устроилась театральным художником, семейная жизнь вошла в колею…Но началась война. А с ней пришли и настоящие беды:

«Тамара. Надо тебе знать правду. Твоя мама умерла от голода. Хоронить ее было некому. Смогли только вынести ее на лестничную площадку. Евдокия Васильевна»*.
В январе 1943 Тамару с мужем арестовали. Обвинение — по статье 58-10, «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти». В свои 23 года Тамара получила 7 лет лишения свободы. Ее ждали лагеря Киргизии и Коми. Не стоит думать, что ее вина была велика. С 1921 по 1953 год за контрреволюционные преступления было осуждено свыше 3.5 миллионов человек, 642 тысячи приговорены к высшей мере

Она работала в полях на сельскохозяйственных работах, потом — на строительстве. Потом — этап на север. В далекий Северный железнодорожный трудовой лагерь НКВД.

««В пять утра — на работу!» Указали барак. Четырехместные нары-вагонки: два места наверху, два — внизу. Пронзительный запах сырых, недавно тесанных бревен. — А клопов-то, клопов! — ужаснулся кто-то.
Их было столько, что и представить себе невозможно»*.
Работа на лесоповале, на распилке стволов.

«Никого из окружающих, ни одного лица, даже из тех, кто спал рядом на нарах, я не видела, не воспринимала, не запомнила. Лес, пила, бревна, мысль о хлебе и опять тот же круг»*.
Там, заболев цингой, Тамара попала в лазарет, где и обратил на нее внимание врач с непривычным именем Флориан.

«— Влюбился ведь в тебя наш доктор. Ты берегись. Не очень ему верь, но дело твое сурьезное.»*
Он оставил ее медсестрой при лазарете…а она родила ему сына Олега. Мальчик воспитывался в семье отца, пока мать продолжала отбывать наказание. Когда Тамара вышла на свободу, Флориан увез сына. Ребенку было 11, когда она нашла его. К тому времени было поздно — он знал и любил отца, матери пришлось отступиться.

Там же, при лазарете, на нее обратили внимание и в агитбригаде: Тамара попала в театрально-эстрадный коллектив. Как только удовлетворяются простые потребности — в еде и крыше над головой, да так, чтобы еды хватало, а под крышей было тепло, появляются и другие человеческие желания: дружить, мечтать, любить. Тамара влюбилась. В такого же заключенного со статьей «измена Родине» и сроком в 10 лет.

«Буду вечно благодарить небо за тебя — мою путеводную звездочку. Ты — мое счастье. Жизнь моя! Дыхание мое!»* — писал он ей.
Ее выпустили. А он остался. Когда он заболел, она передавала ему письма, доставала продукты, добивалась свиданий. До освобождения он не дожил. Но над Тамарой по-своему сжалились: отдали тело, чтобы она сама могла похоронить его. Не в общей могиле без имени.

Она потеряла всех, кого любила: сына, мужчину…Долгое время не могла найти себе места: работала в театрах Шадринска, Чебоксар, Кишинева. В 1957 году ее реабилитировали, тогда она вернулась в Ленинград.

В свои 42 она поступила на театроведческий факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Окончила его, работала по специальности, опубликовала несколько книг.

Как находят люди в себе силы жить, если это так трудно?

Инет

Фаина Ипатьевна: как работница «Уралмаша» стала первой леди Тайваня

Молодой начальник Фаечке понравился: таких, как он, девушке раньше встречать не доводилось. Да и где бы? Училище, потом завод, общежитие — жизнь складывалась не то, чтобы плохо, скорее «как у всех», но все равно хотелось большего. А тут москвич — образованный, вежливый, не чета заводским ребятам. Да и слухи о нем ходят…интересные. Кому, как не ей, Фаине, одно из первых красавиц «Уралмаша» достанется такой жених?

Фаина Ипатьевна Вахрева родилась в 1916 году. О ее детстве известно мало, расходится даже информация о месте рождения: согласно одним источникам, девочка появилась на свет где-то под Оршей, согласно другим — под Ярославлем. Так или иначе, во время Первой мировой войны родители Фаи перебрались в Екатеринбург (позже переименованный в Свердловск).

Еще подростком Фаина осталась без родителей и заботы о ней легли на старшую сестру, Анну. Та делала все, то могла: вместе они жили в общежитии, Фая окончила школу фабрично-заводского обучения и устроилась работать на завод «Уралмаш». Красавица, активистка-комсомолка — девушка привлекала к себе внимание. Неудивительно, что и приезжий москвич, ставший редактором заводской газеты, тоже подпал под ее обаяние.

Москвича, оказавшегося в 1932 году в Свердловске, звали простым именем — Николай Владимирович Елизаров. Однако немногие верили в то, что именно так назвали его родители. Дело в том, что Николай Владимирович был китайцем.

У Цзинго — таково было имя, данное мальчику при рождении — была поистине удивительная судьба. Он появился на свет в 1910 году в провинции Чжэцзян в семье революционера Чан Кайши. И пока отец его вел борьбу за власть, был отослан на учебу в СССР. Пятнадцатилетнего мальчика взяла под свое крыло сестра Ленина, Анна Елизарова-Ульянова. Его уважение к ней наверняка было велико, потому что в Союзе он предпочел зваться ее фамилией, взяв отчество в честь самого Владимира Ильича.

Вступив в комсомол и получив образование, Николай Елизаров работал на заводе «Динамо», потом участвовал в коллективизации, и, наконец, был отправлен в закрытый город Свердловск. По одной из версий, это стало своего рода ссылкой: отношения между Иосифом Сталиным и Чан Кайши к тому времени совершенно испортились, и единственный законный сын противника находился на положении неофициального заложника. Вот так сложные политические игры привели к знаменательной встрече: Николай Елизаров познакомился с Фаей Вахревой.

Вероятно, со стороны девушки расчета было больше, чем любви. Слухи гласили, что ей приходилось выбирать между двумя кавалерами: неким передовиком производства и Елизаровым. Выбор осложнялся тем, что она оказалось в положении. Опасаясь, что зачатое дитя может быть не от Николая, и роды положат конец их отношениям, Фая предпочла избавиться от пришедшейся не ко времени беременности. Впрочем, возможно, это лишь клевета завистников.

Наконец, в марте 1935 года пара поженилась, а в декабре они уже праздновали рождение первого сына. На следующий год семья пополнилась и дочерью. А в феврале 1937 года случилось событие, грозившее стать началом конца: за принципиальные ошибки в газете, которой руководил Елизаров, его сняли с должности. Дальше мог бы последовать арест… но не последовал: в марте 1937 года семья Елизаровых исчезла из Свердловска. Позже будет выдвинуто предположение, что их обменяют на пойманного в Шанхае советского разведчика, но правда так и останется в тени.

Как бы то ни было, но в апреле того же 1937 года они объявятся уже в Китае под покровительством Чан Кайши, чье могущество будет только расти: в 1950 году он станет президентом Китайской Республики.

Высокопоставленный родственник поначалу отнесся к советской невестке прохладно: все-таки избранница сына — иностранка. Однако вскоре сменил гнев на милость: Фаина, получившая имя Фанлян, проявила себя очень достойно. Она не вмешивалась в рабочие дела мужа, занималась детьми и домом, изучала язык и обычаи новой страны. К началу 1940-х годов привязанность свекра к Фанлян и внукам оказалась настолько велика, что, когда его сын завязал роман на стороне и обзавелся двумя детьми-близнецами, Чан Кайши приказал ему оборвать эти отношения, а женщины, «влезшей в семью», не стало «при загадочных обстоятельствах».

Карьера Николая Елизарова — Цзян Цзинго — шла в гору, и в 1978 году он стал президентом Тайваня. Все это время надежный тыл ему обеспечивала супруга, ставшая «традиционной китайской женой». Фаина — Фанлян — подарила ему еще двоих сыновей, и позже, будучи первой леди, так и продолжала держаться вдали от политики. Лишь по мере необходимости она появлялась на приемах, оставаясь почти незаметной для внешнего мира.

Цзян Цзинго не стало в 1988 году, и Фаина пережила его почти на 16 лет. Она не вернулась в СССР, предпочтя скромную жизнь в Тайбэе. В своем государстве эта пара оставила о себе добрую память.

Наивная, простодушная фрейлина отдавала царской семье всю себя, почти ничего не получая взамен.
И как же горько от того, что после революции ей пришлось заплатить полную цену за эту неравную дружбу
Аня родилась в чрезвычайно музыкальной семье — ее отец и дед были страстными композиторами-любителями, бабушка превосходно играла на фортепиано.
К ним на завтрак заглядывал Чайковский; вечера дети проводили в театре, следя за исполнением оперы по партитуре. Дома у Танеевых никогда не говорили о деньгах, только об искусстве; и хотя Анин папа служил главным управляющим императорской Канцелярии, он всегда представлялся «свободным художником Петербургской консерватории», скромно умалчивая о своем основном месте работы.
Именно любовь к музыке накрепко связала императрицу с Танеевыми. В композиторе Александре Сергеевиче государыня нашла интересного собеседника, а в его дочери — компаньонку по пению. Как вспоминала потом Анна, «у Императрицы было чудное контральто, у меня высокое сопрано, и мы постоянно вместе пели дуэты».
Аня была младше Александры Федоровны на 12 лет и смотрела на нее восторженными, доверчивыми глазами — такая редкость в надменном петербургском свете! Как сообщает мемуаристка баронесса Буксгевден, «императрица прониклась подлинно материнскими чувствами по отношению к девушке, столь пылко ее обожавшей».
И в 1905 году фрейлина Танеева удостоилась исключительного знака внимания со стороны государыни — Александра Федоровна пригласила Аню в путешествие на императорской яхте.
Мемуары фрейлины наполнены рассказами о счастливых днях рядом с государыней. Аня потом всю жизнь перебирала эти щемящие воспоминания, словно драгоценные жемчужины.
«Каждый день мы съезжали на берег, гуляли по лесу с Государыней и детьми, лазили на скалы, собирали бруснику и чернику, искали грибы, исследовали тропинки… Вспоминаю наши первые задушевные разговоры у рояля и иногда до сна. Не все сразу, но понемногу Государыня рассказывала мне о своей молодости. Разговоры эти сблизили нас, и она стала мне еще дороже. Офицеры яхты говорили мне, что я проломила стену, столько лет окружавшую Государыню…
Как ясно я помню светлые июньские вечера, когда каждый звук доносился с миноносцев, стоящих в охране; запах воды и папироски Государя. Сидим мы на полупортиках и беседуем. Длинные рассказы о его юности или впечатления прошедшего дня, — и как мирно было в окружающих лесах, и на озерах, и на далеком небе, где зажигались редкие звездочки; так же мирно и ясно было на нашей душе. Проснемся, и опять будет день, наполненный радостными переживаниями; все будем вместе, та же обстановка и люди, которых любили Их Величества. «Я чувствую, что здесь мы одна семья», — говорил Государь».
Однако близость к царской семье перечеркнула личную жизнь фрейлины. Все, что происходило с самой Аней, для царицы было всего лишь «забавным». Так, в 1907 году императрице показалось неприличным, что 23-летняя Танеева до сих пор не замужем. Государыня быстро нашла ей подходящего жениха — морского офицера Александра Вырубова, круглолицего обаятельного брюнета. Свадьба обернулась кошмаром. Сразу после венчания выяснилось, что Вырубов страдал сильнейшим нервным расстройством, полученным на русско-японской войне. Через год тяжелейших переживаний брак был расторгнут.
Анна так описывала день свадьбы: «Я не спала всю ночь и встала утром с тяжелым чувством на душе. Весь этот день прошел как сон… Во время венчания я чувствовала себя чужой возле своего жениха… Гостей звали, кажется, лишь по выбору Их Величеств».
Фрейлина осталась одна в крошечном ледяном сарайчике неподалеку от царскосельского дворца: «Помещение было очень холодное, так как не было фундамента и зимой дуло с пола… Когда Их Величества приезжали вечером к чаю, Государыня привозила в кармане фрукты и конфеты, Государь «черри-бренди». Мы тогда сидели с ногами на стульях, чтобы не мерзли ноги. Их Величества забавляла простая обстановка… Помню, как Государь, смеясь, сказал потом, что он согрелся только в ванной после чая у меня в домике».
Императрица намеренно не назначала Ане жалование. Александра Федоровна хотела быть уверенной, что фрейлина дружит с ней просто так, а не ради вознаграждения. При этом Вырубова должна была постоянно находиться при царской семье, времени на другую работу у нее не оставалось. Аня жила на 400 рублей в месяц, которые посылал ей отец. Львиная доля этих денег уходила на пошив придворных платьев, без которых ей было не обойтись.
Даже когда Вырубова попала в страшную железнодорожную катастрофу, сделавшую ее инвалидом, государыня никак не помогла подруге материально, хотя и старалась приободрить ее добрым словом. Аня, со свойственным ей идеализмом, была благодарна Александре Федоровне и за эту малость.
После железнодорожной катастрофы 1915 года Вырубова долгое время оставалась в инвалидном кресле, потом ходила с костылями
После революции для подруги опальной императрицы наступили чудовищные времена. Большевики арестовывали Вырубову пять раз, содержали в нечеловеческих условиях, требуя выдать им все ее несметные сокровища.
Некоторые следователи были удивлены ее «дешевенькими кольцами на пальцах», но в целом они отказывались верить, что за столько лет дружбы с Романовыми фрейлина ничего не накопила.
Тяжело читать воспоминания Анны о ее страданиях в промозглой камере Петропавловской крепости:
«В первый месяц от слабости и голода у меня часто бывали обмороки. Почти каждое утро, подымаясь с кровати, я теряла сознание. Солдаты, входя, находили меня на полу. От сырости от кровати до двери образовалась огромная лужа воды. Помню, как я просыпалась от холода, лежа в этой луже и весь день после дрожала в промокшем платье.
Иные солдаты, войдя, ударяли ногой, другие же жалели и волокли на кровать».

Лишь в 1921 году Ане удалось бежать из России.
Рискуя жизнью, она на своих костылях, босиком, в драном пальтишке, перешла финскую границу.
Жизнь в изгнании была безопасной, но снова нищей: никакого содержания беженцам не полагалось, а другие эмигранты не желали помогать фрейлине, которая поощряла дружбу императрицы с Распутиным — хотя роль Вырубовой в этой истории была всего лишь посреднической.
Анна Вырубова дожила до 80 лет

Пытаясь найти средства к существованию, Анна написала чудесные мемуары «Страницы моей жизни», посвященные ее дружбе с царской семьей. Но раскупали книгу плохо, и Вырубовой пришлось зарабатывать уроками пения и игрой на фортепиано.
Ее жизнь началась и закончилась музыкой.

Много лет назад, прощаясь в конце первого плавания на яхте, Николай II сказал Анне: «Теперь вы абонированы ездить с нами».
Так и получилось. Вырубова была рядом с Романовыми в их солнечные дни, сама оставаясь в тени; попала вместе с ними в страшный шторм. И, выбравшись едва живой на тихий финский берег, наверняка не раз вспоминала слова Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

P.S. Анна Вырубова постриглась в монашество и закончила свою жизнь в монастыре в Финляндии. Есть её переписка с духовником Валаамского монастыря схиигуменом Иоанном Алексеевым.