Афанасия Шеншина мы знаем под другим именем — Афанасий Фет. Несмотря на то ,что в классическом «иконостасе», который есть в каждом кабинете литературы, его портрет катастрофически отсутствует. И даже несмотря на то, что в пору его творческого расцвета авторитетнейший критик Дмитрий Писарев предрекал: «Со временем сочинения господина Фета пойдут разве что на завёртывание сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы». Однако вышло с точностью до наоборот. Как минимум одно произведение Фета знают даже те, чьё знакомство с литературой ограничилось просмотром фильма «Приключения Буратино». Помните, когда Мальвина устраивает диктант? «Пишите: «А роза упала на лапу Азора». Написали? Теперь прочтите эту волшебную фразу наоборот». Автор этой «волшебной» фразы — Афанасий Фет. По частоте цитирования Фет запросто может составить конкуренцию даже Пушкину. Его «Я пришёл к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало» или ставшее романсом «На заре ты её не буди, На заре она сладко так спит; Утро дышит у ней на груди, Ярко пышет на ямках ланит» встречается уж точно не реже, чем «Мороз и солнце, день чудесный». Ну а о том, что стихотворение «Шёпот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья» написано им без единого глагола, знает, наверное, каждый школьник. Впрочем, сам Фет отлично знал своё место. Более того — обладал достаточным мужеством, чтобы иронизировать по этому поводу: «Кто я такой? Уложусь в четыре слова по убыванию значимости. Солдат, коннозаводчик, поэт и переводчик!» Камнем преткновения стали как раз первые два слова. Травили его за это страшно. Хотя, если подумать, то что здесь такого? Для нашей поэзии вообще характерна этакая кавалерийская жилка. Скажем, гусар Денис Давыдов почему-то ни у кого насмешек не вызывал. Или Николай Гумилёв, поручик Александрийских гусар. А вот Афанасий Фет, служивший кирасиром, то есть в тяжёлой кавалерии, удостоился не менее тяжёлого семинарского юморка Николая Чернышевского: «Все его произведения такого содержания, что их могла бы написать и лошадь, если бы выучилась писать стихи». Ситуация до боли знакома и сейчас. Если человек осмеливается «умничать и оригинальничать», то на него обрушивают все громы и молнии. И прежде всего вооружаются термином «неформат». Дескать, на нашем радио это не пойдёт, потому что народу это не нужно. Что же именно «нужно народу», решает программный директор. В случае Фета — ведущие критики «толстых» журналов. «Его «чистое искусство» мало кого трогает и никому не надобно. Народу дорого то, что является девизом нашего времени: польза, дело, практика. А он этого начисто лишён», — вот лейтмотив журнальных нападок на Фета. Конечно, в стихах нашего героя вряд ли можно найти призывы к бунту. Или хотя бы яростное соболезнование крестьянам, что было свойственно духу времени, формату. «Чудная картина, Как ты мне родна: Белая равнина, полная луна, Свет небес высоких, И блестящий снег, И саней далёких Одинокий бег» — это да. А вот «глаголом жечь сердца людей» — не про него. Но вот насчёт девиза «польза, дело, практика»… Здесь Афанасий Фет может дать сто очков вперёд любому из критиков. Он купил двести десятин степной земли, к коей прилагался барский дом о семи комнатах. Шикарно, не так ли? Но дом был покрыт соломой. Земля же, по свидетельству ехидного Тургенева, представляла собой «плоский блин, на блине — шиш, вместо природы — одно пространство». А уже через несколько лет усадьбу было не узнать. В то время как Иван Тургенев, «печалясь о судьбе крестьянской», спокойно пребывал в Париже, Афанасий Фет занимался конкретным, довольно трудным и грязным делом. И нимало не заботился абстрактным «счастием народным». О чём впоследствии и написал Льву Толстому: «Тургенев пустил по миру своих крестьян, порубил леса, разорил строения и промотал до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой же роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет сады, разводит высокие породы животных, даёт народу заработки. Этот не любит Россию и враг прогресса». На улучшение условий жизни сотен крестьян, на школы и больницы для них Афанасием Фетом было положено семнадцать лет. Во всё это время — ни одного стихотворения. Со старыми стихами — ещё хуже. «За 26 лет не было продано и тысячи экземпляров моего сборника… » И тем не менее Афанасий Фет всё-таки победил. Некоторым образом — даже саму смерть. Дело в том, что в конце XIX столетия, во времена славы Ильи Репина, считалось: если этот художник напишет чей-то портрет, то оригинал вскорости умрёт. Поэт Тютчев, например, скончался через полгода. Писатель Писемский — через три месяца. Композитор Мусоргский — вообще через девять дней. Когда Репин написал тот самый канонический портрет, с бородой и прищуром, все решили, что Фету уж точно несдобровать. А он и тут всех обманул. Нет, Фет, конечно, умер. Но только спустя одиннадцать лет. Предвидя скорую кончину, он пожелал выпить шампанского. А потом продиктовал записку: «Не понимаю преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному». Взял стальной стилет и… тут же его лишился — отняла секретарша. В поисках другого ножа он выбежал из комнаты, но с возгласом: «Чёрт!» упал на стул. Только дёрнулась правая рука, сложенная в щепоть, как бы для крестного знамения. Это был конец.
ВЕРОНИКА ТУШНОВА *** Жизнь обмелела. Медленна. Узка. События среди её покоя: прилёт скворца, рождение листка… Ну что же, с каждым может быть такое. А небо всё синей и горячей, и воздух полон распрями грачей. Вот бабочка вспорхнула из-под ног, как будто вспыхнул белый огонёк. А вот и прошлогодняя трава, — она, оказывается, жива! Красноголовый дятел на сосне печатает приветствие весне. Вот так я и живу. А что, нельзя? Пускай не беспокоятся друзья — я просто отдыхаю от печали, брожу по лесу, греюсь под лучами и думаю… И крепко сплю ночами, и не спешу приблизить милый срок ночных бесонниц и счастливых строк. Нет, для меня затишье чувств не бремя, я не страшусь молчания души,, всё, всё придёт, когда настанет время. Тогда спеши — не спи! Люби! Пиши!
Сегодня день рожденья моего. На размышленья он меня наводит: во-первых, мне тревожно оттого, что старость где-то по соседству бродит.
Она ещё не близко, но уже необходимо быть настороже… Не то войдёт в незапертые двери и сходу станет соблазнять меня возможностью погреться у огня, покоем ночи и бездельем дня, и как ручаться — вдруг я ей поверю?
А дел-то у меня невпроворот, и жить не бог весть сколько мне осталось… Сказать придётся: — Извините, Старость, Мне не до вас, побудьте у ворот. — Затем смущает несколько меня смешная мысль: а вдруг бы так случилось, что я на свет совсем бы не родилась и этот день не праздновала я.
Представить только: нет меня нигде. Я не дышу. Не плаваю в воде. Не ем, не сплю. Не бегаю на лыжах. Не вижу красок — алых, синих, рыжих, к любимому в объятья не спешу, дочь не балую, книжек не пишу.
Какая дикость! В списках бытия ни в мёртвых, ни в живых не числюсь я. Но что меня действительно тревожит, — кусок прошедшей жизни. Как он прожит? Всегда ли я была честна? Смела? Ни в чём ли я себе не солгала? Нет, нет, ни в чём. Моя спокойна совесть.
А вот живу я хуже, чем хочу: терзаю близких и с друзьями ссорюсь, коплю обиды, жалуюсь, ворчу. Я столько раз хорошей стать решала, и всякий раз мне что-нибудь мешало. Безденежье, заботы, сплетни, грипп…
И вот глядишь — благой порыв погиб! Любимый мой, прости меня за это! Сам виноват, что в жёны взял поэта, что всё идёт в хозяйстве косо, криво, что ты порой заброшен и забыт, что иногда стихийны чувств порывы и постоянно не налажен быт.
И всё-таки ответь по правде мне: ты рад тому, что есть я на земле? Пусть твой ответ известен мне дословно, но всё-таки ты повтори его, но всё-таки скажи всё это снова, — ведь нынче день рожденья моего!