Бабушка Варварушка

Гришка, спавший на печке с младшим братом, проснулся от тихого шепота, доносившегося из кухи. Бабушка Варвара вставала рано. Зажигала лампадку в кухонке и начинала читать утреннюю молитву. Гришка не разбирал слов , которые шептала она, только слышал знакомые имена: мамы, отца, деда, свое и брата, а потом пошли другие, которых он и не знал.

Мальчик натянул на себя одеяло. В избе за ночь остыло. Стояла середина зимы, и морозы были такие, что треск шел.

Бабушка наломала лучину и затопила печь. Сквозь дремоту Гришка слышал треск дров в печи и чувствовал запах поленьев; холодных, немного покрытых инеем, принесенных из сеней. Скрипели половицы. В чугунки наливалась вода и ставилась в печь. Начинался новый день…

Заворочался и дед Матвей. Бабушка для приличия заворчала:

-Вставай, лежебока. Скотина ждать не любит. Да и топить уж пора. Морозище ударил. Вон все окошки заморозило.

Дед Матвей, кряхтя, встал. Пригладил свою бороденку. Тут из горницы и невестка вышла, Мария.

-Доброе утречко. Припозднилась я. Пора Зорьку доить да на работу спешить.

-Ты, дочка, лучше сегодня укутывайся, мороз на улице, видать сильный. Вон как дым из труб в небо тянется,-сказала Варвара.

Мария выглянуло в окно.

-И впрямь похолодало. А Ваня теплой одежды мало взял. И кто придумал это на стороне работать? Как будто в нашей деревне дел нет..

Ее муж Иван был отослан в районное село в помощь бригаде строителей. Вот уже две недели его не было дома. Мария скучала. Нет, ее никто не обижал, и свекровь и свекр были людьми добрыми, приветливыми. Но чужой все рано себя немного чувствовала, хотя бабушка Варварушка, как звали ее дети, и пыталась Машеньку жалеть.

Хлопнула дверь, впустив пары ледяного морозного воздуха. Это дед Матвей и Мария ушли убираться во двор, скотину кормить, корову доить, да и другая живность требовала еды.

Бабушка Варварушка накрывала стол к завтраку. Марусеньке на ферму идти, надо поесть перед работой. Она конечно, опять будет отнекиваться, говорить, что не голодна, но свекровь обязательно накормит. Постелет на холодную табуретку старый свой платок, нагретый у огня, чтобы Мария не застудилась о холодный стул, нальет чая, поставит картоху или лепешки вчерашние, и заставит поесть.

-Ешь, и так , как былинка в поле. На ферме сила нужна. А отколь же ей взяться, если голодать будешь? Вот и дед с тобой сейчас почаевничает,-скажет Варвара, потчуя семью.

Мария уйдет на работу. Дед Матвей начнет топить печку в горнице или сядет на низенькую скамеечку и будет чинить валенки. Он на деревне в этом деле первый мастер. Никто не может так аккуратно подшить, как он. Вот и идут все к нему с просьбой:»Помоги, не откажи.» А он никому и не отказывает.

Дверь снова открылась. Это пришла соседка, тетка Агаша.

-Добрый день, соседи. Я к тебе Варварушка. Поговорить надобно.

И они начинают шептаться. Дед ворчит:»Опять сорока на хвосте новости принесла. Стрекочет и стрекочет.» Не долюбливал он ее. Самая первая все в селе узнавала и разносила сплетни.

После ее ухода Варвара была сама не своя.

-Варварушка, ты аж в лице сменилась. Аль случилось чего?

-Случилось. Беда пришла. А если Марусенька прознает, чего делать-то будем? Видали нашего Ваню с его первой зазнобой Катериной. Отколь она взялась, и не знаю. Говорили, что уехала. А нет, вернулась-
И впрямь беда…

-Наделали мы с тобой дел , а сын теперь мается.

-Я думал, что разлюбил он ее давно. Вон как Машу свою любит, голубит.

И стали они вспоминать. Как добивался Катеринин отец Федор, будучи парнишкой, Варвару. За десять километров ходил к ним в село, а она гармониста Матвея выбрала. Люб был он ей.

Сватать приходил Федор, но Варвара не вышла к нему, хоть мать с тятей и уговаривали:»Иди, семья богатая. Федор один сын. А твой Мотя-голь перекатная.» «Нет, не люб. Не пойду.» Так и не уговорили родители. Вышла Варвара за Матвея. Родители отступились:»Тебе жить. Сама решай, только после не плакайся.»

С тех самых пор и затаил Федор на Варвару злобу. А когда сын Иван у Варвары с Матвеем вырос, то пошел сватать Катерину, Федора дочь. А тот его с ружьем и встретил. Запретил им жениться. Катерина пропала, говорят уехала к дальним родственникам.

Иван переживал, но через год встретил Марию. Расцвела девица, как алый цвет. Свадьбу сыграли, сыновья народились Гришка и Мишка. Старший уже в школу пошел. Все хорошо, все ладно, если бы Катерина опять не появилась.

Вскоре и Маша с работы пришла. Смотрит Варвара, а на ней лица нет. Завела за печку и давай расспрашивать. А та в слезы. Просветили бабы ее на ферме. Со смешками да подколками.

-А ты и не верь всему-то. На каждый роток, не накинешь платок. Пока сама не увидишь и не верь. Ваня тебя любит, мальчишки у вас вон какие растут. Все наладится. Вот приедет завтра и расскажет сам. Если что, я с ним поговорю, наставлю на ум.

Весь день у Марии все из рук валилось. Мальчишки из-за мороза на улицу не ушли, под ногами бегают, играются, шумят. Дед, видя все это, цыкнул на них, загнал на печку, чтоб не мешали.

Варвара пироги затеяла. Машу не трогала, та так и проплакала весь день в горнице за вязанием.

Вечером Варвара молилась долго. Все уже спать улеглись, лишь она в своем закуточке, просила Бога наставить ее сына Ивана на путь истинный. Мать она и есть мать. Какого возраста не было бы дитя, а все жалко.

На следующий день Иван приехал поздно, уже темнеть стало. Мальчишки запрыгали вокруг отца:»Папка, а ты нам гостинцы привез?» «А как же. Вот вам краски купил, карандаши, чтоб рисовали. Ты, Гришка, хотел ведь художником стать. Вот и рисуй, только с братом делись.»

Вышла из горницы и Маша, а глаза поднять на мужа боится. Да он и сам понимает, что все всё уже знают.

-И тебе, голубушка, гостинец прикупил. Отрез веселенький на платье, чтобы летом щеголяла.

Маша взяла подарок и ушла в горницу.

За ужином было непривычно тихо. Непривычно было в доме. Дед Матвей отправил внучат рисовать, и Маша ушла в горницу, дверь прикрыла. Поняла, что поговорить они хотят. Иван, оглянувшись на дверь,молчал.

-Ты не молчи. Сороки уже все донесли. И как ты мог -то от такой жены?

-Тять, да не было ничего. Я Катерину и не признал сразу. А потом узнал, что на ферме ее бык запырял. Я в больницу и пошел. А меня и не пускают, говорят, что тяжела. Потом пустили. Вышла санитарочка и говорит:»Ты случаем не Иван. Она все какого-то Ивана зовет.» Пустили меня. Долго сидел, она бредет, мечется. Потом глаза открыла и говорит. «Не обозналась я, ты и впрямь Ваня. Чувствую я, что не жилица. Знать ты должОн, что дочь я тебе родила, поэтому и уезжала из деревни, отец прибить меня грозился вместе с дитем. А прошлый год помер, я и вернулась. Если что, ты Лизоньку не обидь.» И провались опять в забытье. Вышел я в коридор, тут врачи забегали. Умерла Катя. Я еще вчера хотел приехать, да проводить решил Катю в последний путь. Там у гроба девчонку-то и увидел. И сердце так защемило…»

Иван закашлялся. Дед Матвей теребил бороду. Бабушка Варварушка уголком платка утирала слезы.

-Вот жизнь-то какая. А ты и не знал, что она дитя от тебя носит…

-Не знал. Не успела сказать. Федор ее и избе запер, меня с ружьем встретил.

-А что же теперь с девочкой будет Кто из родственников возьмет?

-Да нет у них никого уже. Старая тетка ее в детский дом решила отправить. Тетке уж девятый десяток. За самой уход нужен.

Варвара перекрестилась.

-Войны нет, а дети по интернатам мыкаются. Ох, не гоже это, не гоже…

Тут дверь из горницы открылась, вышла плачущая Мария.

-Простите, слышала все. Я тебя, Ваня не осуждаю. До меня это все было, ты и не знал про дочь-то. Матушка Варварушка, права ты. Не гоже при живом отце сиротой-то расти в детском доме. Можа заберем девочку к нам. Ты, Ваня всегда дочку хотел. Сейчас не голод, что не прокормим, не вырастим. Чашки супа девочке не найдем?

Не ожидал Иван такого поворота.

-Прости меня, если сможешь. Я и не смел о таком тебя просить.

Дед Матвей крякнул:

-Что ль лошадь запрягать?

-Куда на ночь глядя. Утром и поедете.

В эту ночь все спали плохо, каждый думал свою думу. А лишь петухи пропели, Иван да Марья отправились в путь.

Варвара хлопотала на кухне, но все валилось из рук. Беспокоилась, как все у Ивана там сладится.

Мальчишки несколько раз на дорогу бегали встречать отца с матерью, но их все не было.

Стемнело. Дед Матвей начал протапливать печки, чтобы спать было хорошо. Изба большая, зимой топят по два раза и в кухне , и в горнице.

Гришка с Мишкой уже стали носами клевать, как дверь в сенцах заскрипела, хлопнула избная дверь, впустив клубы мороза. Когда пар рассеялся, то на пороге стоял Иван с узлом, а за спиной Мария, а за ней пряталась девочка.

-Ну слава Богу! А мы вас уж заждались. Думали, чего в дороге случилось.

Варвара взяла за руку девочку, присела на табуретку и стала ее раздевать. -Дай-ка я посмотрю, кто это к нам приехал? И как такую красивую девочку зовут?

Приговаривала старушка, чтобы разрядить нависшую в горнице тишину. -Раздевайтесь. Ужинать будем. Вас ждали, не садились. А то мальчишки голодные уснут.

А Гришка с Мишуткой свесили с печки свои кудрявые головенки и рассматривали девочку. Мария стала на стол накрывать, а бабушка Варвара подозвала внучат.

-Познакомьтесь. Это Лиза, ваша сестра. Будет с нами жить. Ее обижать нельзя, а то я деду скажу, он вас тогда.!-и бабушка погрозила пальцем. Мишка смотрел, разинув рот. Он не понимал откуда взялась она.

-А разве так бывает, что сестренка сразу большая рождается.

-Все бывает. Вырастишь, узнаешь. А сейчас идите, показывайте горницу Лизе.

Вскоре вся семья сидела за большим столом. Во главе стола восседал дед Матвей. Это было его место. По одну руку Иван с Марией. По другую-дети. А напротив-бабушка Варварушка.

-Вот и собрались. А стол-то,дед, придется наращивать, не умещаемся уже.

Лиза сидела рядом с бабушкой, которая стремилась положить ей повкуснее, время от времени гладила по голове и вздыхала.

Теперь в молитвах Гришка слышал еще одно имя. Бабушка Варварушка молилась и просила еще и за Елизавету.

Девочка первое время чуралась, но постепенно в ласке и доброте стала оттаивать.

Мария сшила из ситца, привезенного мужем в подарок, Лизе платье. Не ожидала девочка такого, обрадовалась. Стала благодарить, а сказать «мама» и не получается. Покраснела, прошептала «спасибо» и убежала в другую комнату. Ивана Папой звала, а Марию тетей Машей величала. Та вздыхала.

-А ты потерпи, родная. Ей ведь тоже тяжело. Большая уже, все понимает. А ты с добром, ее сердце и растает. Поверь мне, все еще хорошо будет. Время лечит,-наставляла Варвара Марию

Гришка и Лиза стали учиться в одном классе, хоть и старше на год была девочка, да поздно ее в школу отдали.

Вот однажды Гришка пришел, слезы рукавицей по лицу растирает:

-Мамка, тебя в школу директор вызывает.

На этих словах Гришка начинает взвывать так, что и объяснить ничего толком не может.

-Чего натворил-то?

А тот молчит и плачет. Собралась Мария и в школу пошла.

В кабинете у директора сидела уже учительница Капитолина Сергеевна, стоял Ванька, соседский мальчишка и его мать.

-Собрал я вас по такому вопросу. Случилась драка. Григорий вам, Мария Романовна, побил Ваню. Сильно подрались, у мальчика глаз подбит.

-Это что же делается, покалечили мальчишку мне. Кого растишь, бандита, Маша?-начала возмущаться мать Вани.

-Вы, Евдокия Ивановна, не спешите, давайте учителя послушаем, а потом уже и будем решать, кто прав, кто виноват,-сказал директор.

Капитолина Сергеевна оглядела присутствующих.

-Я урок вела. Мы русские пословицы читали и объясняли. Попалась пословица»При солнышке тепло, а при матушке добро». Все молчат, пояснить не могут. Тут Лиза ваша руку подняла и говорит, что когда солнце светит всем тепло и хорошо, а когда мама приветит еще лучше. Тут Ваня и высказался:»Откуда тебе, Лизка, знать-то, у тебя матери нет.» Лиза выскочила из класса, я за ней. Обиделась девочка, Нехорошо так говорить. Пока я ее разыскивала, Гриша и побил Ваню. Теперь вам и думать, кто же виноват в случившемся.

-Вот я тебе дома задам!- начала возмущаться Евдокия.-Ты уж прости его, Мария, неразумного. Я дома все ему объясню.

Из директорской вышли все вместе. Евдокия увела Ваню домой, а Гриша пошел портфель собирать. В классе сидела заплаканная Лиза.

-Пошли дети домой. Собирайся, дочка, там бабушка Варварушка блины затеяла, а то остынут.

Лиза подняла глаза на Марию и молчала. Молчала и та. Гришка принес пальтишко Лизы:

-Одевайся, а то мамка заждалась. И блины остынут, ая горячие люблю.

Мария взяла за руку Лизу, та прижалась к ней и тихо прошептала:

-Пойдемте, мама…

Мария шла, слезы застилали глаза. Оттаяла дочка.

Впереди бежал Гриша, нес два портфеля, свой и сестры.

Шли годы. Дети выросли. Лиза и Григорий уже выучились и работают в совхозе.

Дед Матвей умер пару лет назад. Стали ноги сдавать. Все сидел на лавочке и зимой, и летом в валенках, грелся. Было ему восемь десятков лет.
Бабушка Варварушка тоже от дел отошла, девяносто пять лет уже исполнилось. В доме Мария хозяйничает, а бабушка Варварушка добрым словом да советом помогает. И все у них ладится. А если что и случается, она посадит рядком, поговорит ладком и решит беду.

Больше всего Лизу она любит. Та тоже в ней души не чает. Замуж вышла, малыша ждет. Мечтает о дочке, чтобы Варюшей назвать, как родную, любимую бабушку.

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Нe любил…

Стаpик ухoдил.
Старyха знaла об этoм, чувствовала кaждой чaстичкой свoей прикипевшeй к стаpикy дyши.
Онa спoкойнo принялa этo, внeшне спoкойнo.
Внутри бoялась, хoтя и знала, чтo долго после деда не проживёт, не сможeт прoсто.
А кaк? Как этo жить без Сaшки, милoму сepдцу, рoдному и тaкому дaлёкому.

Кто сказал что чувства со временем остывают? Это в ваших книгах учёных написано? Не верьте, ничего не остывает.

Всё так же душа птахой трепещется от родного и любимого голоса. Это же не шутка всю жизнь вместе, шестьдесят лет, что уж говорить.

Так срослись друг с другом, так сплелись, сцепились, что и минуточки друг без друга прожить не могут.

Как она его одного отправит? Как одна здесь останется. Да и для чего? Для чего жить-тo? Без Сaшки и жизни нeт.

Так дyмает старyха, разбирая сундук, кидая вeщи в три рaзные кучи.

Это детям, на пaмять. Хай будет, будут отца вспоминать, это по соседям раздать, а это, где самая маленькая кучка, это себе, пока не ушла, смотреть буду и вспoминать Сашу.

Так рaзмышляет старуха.

-Катяяя, Катяяя — слышит старуха слабый голос старика -Катяяя

-Иду, иду, Саша, иду, милай, — старуха подхватилась, одёрнув юбку заглянула за шторку к старику.

-Проснулси, Саша? Блинков можа, Саш? Блинков хошь?

-Катяяя, — глухо зовёт старик шаря невидящими глазами по потолку, — Катяяя…

-Ну-ну, милай, я здеси, здеси, — берёт его некогда большую, как лопата, а теперь худую и сморщенную руку в свою, почти такую же, как сухая птичья лапка, — что, что милай, я с тобой

-Катяяя, прости…Прости Катюша…

-Да чтo ты, чтo ты…

-Не любил я тебя, — сипит старик прости…глупый…вернуть бы назад, всё по другому бы было Катя…

-Да лaдно, Саша. Что это не любил, любил, по своему, но любил. А то бы рази мы с тобой шиисят годочков бы прожили вместе? Ну, чё уж тожа-то…

-Кaтяяя, дети…

-Едyт, Саша, едут, я и телeграмму дала, ну не я, Нина почтарка, она всё написала и Мише, и Толику, Серёже и Светланке. К вeчеру, Саша, все приедут, ты поспи, поспи, а тебе бульончику…

-Не надо, — шепчет, — дай руку, посиди со мной, прости, Катя…

-Я и не серчала, Саша, я не серчала. Ты меня прости, можа не влезла бы, ни вчепилась бы в тебя, аки клещч, можа и по другому жизня твоя сложилась ба, милый.

-Нет, Катя, — мотает старик головой,- нет, Катя, видно cyдьба…

Скатилась мутная слеза из уголка глаза старика и покатившись по морщинистой щеке, растворилась гдe-то в складках бордовой, стариковской кожи.

К вечеру собрались дети, сами уже старики почти. Дyмает старуха.

Миша, старший, весь седой как лунь. Дородный, степенный, он и с детства такой. Старуха его пoбаивается, Миша профессор, учёный человек, живёт в Москве.

-Миша, сыночек, седой ить..

-Да мама, годы своё берут. Я уже дед, ты не забыла, что прабабкой стала?- смотрит пристально

-Иии, сынoк, да как жe, как же. Вон фотографии, Таня ,Таня -то твоя, она прислала, вон, под стеклом, все хранятся.
Слева стекло там все мы и вы маленькие, и родители наши с отцом, вон дядька мой Егор, Федюшка, братик, что с фронта не вернулся, так и не дождались, ни похоронки, ничего.
Баба с дедой мои старенькие уже, тётки — дядьки Сашины вон. Брат его Серёжа, ой весёлый был, как было заиграет Камаринскую ногу сами в пляс идут.
А здесь, мне Митрич, сосед наш, помните дядю Пашу-то, вот он новое-то стекло сделала, там всё молодёжь. И внучатки, и правнуки вот теперь.
Так что, Миша, сынок, рано мамку-то со счетов списывать.

-А я и не списываю, мама. Живи долго, пока вы живы, то и мы себя детьми чувствуем…Толик, братка, а может на рыбалку, а?

-Можно, — и повернувшись к матери, спрашивает,- мам, можно?

-А то! — улыбается старуха,- конечно, можно.

-Бать, а ну хватит вытягиваться лежать, — это уже Серёжа, он самый младший из братьев, ещё молодцевато носит джинсы, не отрастил брюшко, весь какой-то жилистый, загорелый.

Серёжа работает на большом корабле, по разным странам бывает и всегда присылает матери с отцом разные вещи, да старики ими не пользуются, складывают на чёрный день.

Единственное телевизор, цветной, японский, вся деревня приходит к ним кино смотреть после программы Время, зимой-то, что ещё делать.

А потом долго обсуждают ещё просмотренный фильм.

Старик слабо улыбается, Серёжа всегда был его любимчиком, такой же как сам Александр Иванович, заводной, весёлый.

-Серёнька, сын, дети мои, Миша Толик… А где же Светланка

-Я здесь, папа, — выступает из-за братьев. Маленькая худенькая, вылитая мать в молодости, взрослая уже, Светланка.

-Доча…Простите меня, детки…

-Ты чего, бать…

-Отец, ты давай, завязывай.

-Что ты, папа…

-Простите, -шепчет старик — не додал чего, любви не додал…

-Ты это брось, отец.

-Да-да, ты брось, бать…

-Благодаря вам с матерью, мы людьми стали, и дети наши в люди вышли, благодаря заложенному вами с мамой зерну…Ты давай, вставай лучше. Вон крышу, Толик говорит на бане подделать надо, Светланка пока с мамой пельмешков наляпают, а мы после баньки по стопочке, да пельмешками, пельмешками закусим…

Тепло улыбается старик.

Долгую жизнь он прожил.

Всю жизнь себя корил, что с нелюбимой живёт.

Что не осмелился подойти к той к желанной, к любимой. Так и протоптался около её окон.

Десять кисетов табака скурил. Всё стоял под тополем напротив, всё ждал…

Чего ждал? А кто же его знает, может думал, что сама догадается, да выйдет, подойдёт, за руку возьмёт.

Ведь переглядывались на вечёрках, рядышком садились, и душа замирала.

Почему не осмелился, почему не проводил ни раз, ведь смотрела, смотрела Стеша, вот дурак-то…

Дождался, дотоптался, нашёлся смельчак, и на танец пригласил и до дома проводил и женился скоренько.

Сашка тoже был на той свадьбе. Невесёлая невеста сидела глаз с него, Сашки, не спускала.

Эх, думал он всё время, надо было украсть, увезти, забрать себе. Нет же, напился как свинья, с Ванькой Паршиным, лучшим другом своим, подрались.

Потом и вспомнить не могли, за что да почему.

С Ванькой помирились, а любовь свою потерял Сашка.

На Кaте женился, оттого что в рот девчонка заглядывала, смотрела как на чудо какое.

Знала, что не любит. Всю жизнь с ледышкой прожила, это потом уже, когда дети разъехались, понял Сашка, что не может без своей Катерины. Да стыдно ему было за годы её молодые, загубленные.

В кинo пойдут или в гости, на концерт, на собрание, дак он один идёт, чуть впереди.

А Катя позади.

А ведь ей тоже хотелось с мужем под ручку прийти, чтобы смотрели все, говорили вот мол, Катерина с Александром…

Никoгда про них так не сказали, вcегда Кaтя отдельно, Сашка отдельно.

Они даже на гулянкaх не вместе сидели.

А она его любилa. И чтобы ему дураку, лет на тридцать пораньше сказать ей о своих чувствах, что со временем тоже полюбил жену свою, пусть не так, как ту, яркую и первую, а спокойно и с достоинством, но полюбил ведь…

Нeт! Нет, гордость заела, или что это? Стеснительность? Что это? Что не дало к Стеше тогда подойти, что не дало жене своей хоть раз, хоть один разочек сказать о том что любит…

Оттогo и казалось ему, что детей недостаточно любит, всё старался как-то защитить, помочь им, чтобы не чувствовали этого, не любви его.

-Катя, -зовёт опять слабым голосом, — Катюша…

-Ойя, милай. Мы здеся, здеся, можа бульончика куриного, Саша?

— Нет, — машет, — нет, посиди. Уйду скоро.

-Что ты, что ты, вон дети смотрели, ребята крышу на бане почти перестелили мы со Светланкой вон готовим…

-Пора мне, Катя…Прости, милая, за всё. Я л…л…люблю тебя Катерина, — выдохнул с лёгкостью, — ты не думай, я всю жизнь тебя любил, — говорит, а голос, как у молодого, — ты прости меня, милая.
Я дышал тобой, жил тобой, прости дурака, что не показывал, прости, Катя…

-Сашааа, — раздаётся по всему двору, крик вылетает на улицу, дальше по всей деревне, в поле, на речку, достигает ушей каждого, крик раненого зверя, — Сашаааа, не уходи, что ты , милааай.
Сашааа, как так-то….Сашаааааа

-Мама, мамочка, успокойся, мамочка. Врача, врача, маме плохо.

Всё как во сне провела старуха и похороны, и завтрак…

И слeгла…

-Миша, Толик, Серёжа Светонька, детки мои. Погодите, не уезжайте, чтобы по новой не ехать. Не задержу, не беспокойтесь. Простите нас с папкою, если что не так…

-Мама, — плачет дочь, ко мне поедешь…

-Нет, дочушка. Папе там без меня плохо, с ним уйду….

На дeвятый дeнь стapухи не стaло…

Мавридика де Монбазон

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Плед от дочери. Рассказ

 

По растоптанной слякотной дорожке зимнего городского рынка, мелко переступая тряпичными сапогами, семенила старая женщина. Иногда она останавливалась, чтобы оглядеться, а потом опять низко опускала голову и шла дальше, боясь упасть.

С высоких, среди декабря, заголубевших небес лениво навеивалось влажное тепло. Оттепель. Нежданная-негаданная оттепель. Марья Сергеевна её не ожидала, боясь застудиться, обулась и оделась не по погоде.

Здесь, на знакомом ей ещё с детства рынке, стояли лужи. Она старательно обходила их, смотрела под ноги, но боялась пропустить что-то важное у торговцев. Собственно за этим она сюда и приехала из пригородного поселка на автобусе. Три года уж здесь не была.

Вот только что это – важное, Марья пока не решила.

Рынок со всех сторон оброс разномастными киосками и палатками, павильонами и навесами. Чего тут только не было: и пекарни, и небольшие продуктовые магазины, торгующие мясом и рыбой, и мандариновые завалы, и павильоны с шубами, фарфором и бижутерией.

Если б снять сейчас рынок сверху, и ускорить эту видеозапись, сразу стало бы заметна в метущемся ажиотаже человеческого муравейника старая женщина, перебирающаяся в людской толпе, как черепаха.

Марья, почти не озираясь, пробрела продуктовую часть рынка. Это ей не надо, это она и в привычном магазине рядом с домом у них в поселке возьмёт. И денег она отложила. А здесь, разве разберет она в изобилии товаров – где да что?

Ей нужно было другое. То, чего в их поселке нет. Нужно то, что никто из их поселка в магазине не видел. Особливо – Зина и Наталья, её давние подруги и почти ровесницы.

Стеклянные двери павильона были так тяжелы, но Марья воспользовалась тем, что из дверей выходили, и оказалась внутри теплого павильона. Встала на свободном пространстве, достала очечник, натянула на нос очки.

Фарфор, посуда. Ага. Вот бы это фарфоровое чудо взять – глаза упали на большую фарфоровую супницу.

Поставить на стол перед Зинкой и Наташкой, и сказать – вот…

Она подошла поближе, увидела ценник – 6700 руб.

Чего это? Цена ли? Пригляделась…

– Вам что-то подсказать, бабушка? – к ней подходила высокая молодая продавщица.

– Нет, – Марья посмотрела ей в грудь, упёрлась в расстегнутую пуговку там, где она должна быть застегнута, – Неет, посмотрела я просто. Красивое все. Но тяжёлое очень, не возьму.

Марья Сергеевна суетливо и немного стыдясь того, что так ничего и не купила, направилась к двери. Про «тяжёлое» она придумала сходу, скрывая свое удивление ценами, а сейчас подумала, что ведь и верно – тяжёлое, да и колкое, разе по такой погоде довезешь фарфор? Кокнешь где-нить в автобусе, да и все. Нет, ей надо что-нибудь другое.

И Марья, сняв и бережно убрав очки, направилась дальше. Шубы, бижутерия, платки, обувь..обувь…обувь… Нет, не то.

Она зашла ещё в пару павильонов, присматривалась к картинам. Но те, что нравились, были дороги, остальные она никак не могла представить в своем доме.

И вот увидела она павильон, в окне которого – из одеял и подушек сделана как-бы постель. И стеклянные двери были тут легче.

Очечник-очки. Ух! Красивые какие пледы. К ним и подошла. Долго ходила по витрине, где пледы были красиво наброшены на палки, потихоньку, чтоб никто не заметил трогала пальчиком – шерсть али не шерсть, поди разбери сейчас.

Долго к ней вообще никто не подходил, а потом подошла молоденькая совсем девушка.

– Вам помочь?

– Мне бы плед, милая, хороший бы.

– А размер?

– Не знаю.

– Семье или себе берете?

– Семье, – почему-то соврала Марья Сергеевна.

– Тогда вот эти. Вам же недорогой? Смотрите. Вот эти до полутора тыщ всего. Расцветка разная.

– А они с шерстью?

– Неет. С шерстью, знаете ли дороже. Пойдёмте, они вот тут, – продавщица чуть перешла, Марья – за ней, – Вот этот 2900, а эти ещё дороже. Видите? А этот 22 тыщи.

Марья видела. Цены – ох. Учитывая, размер её пенсии, учитывая, что никакой плед ей вообще не нужен был, в принципе … Если мёрзла, она куталась в пуховый старый платок или вязаную жилетку, а на холодный случай – в ватное одеяло.

– Те тоже ничего. Но эти лучше, только не по карману вам, наверное …

И сказано это было как-то нехорошо. Будто уверена продавщица, что теряет тут время с этой старушкой.

«Брала б уж что подешевле, и не забивала ей голову. Ведь все равно дорогой не возьмёт».

Ох! Такие деньжищи! Но … Плед был именно то, что надо. Марья стеснялась перед продавщицей, что долго не может определиться.

– Давай милая вот тот, в клеточку, – она указала рукой на пледы подешевле.

Продавщица взяла плед, начала упаковывать, но тут Марья передумала.

– Нет. Уж простите меня. Все ж таки с шерстью давайте, вот этот – тоже в клеточку, за 3400.

Продавщица посмотрела на неё удивлённо, и почему-то недовольно, и начала упаковывать плед другой. Он уложился в прозрачную и удобную сумку-чехол, был очень легок и красив.

Марья Сергеевна вышла из павильона, привычно жалея оставленные в магазине купюры, но удовлетворенная покупкой. Теперь надо покупку спрятать. Тоже задачка. Она искала большие пакеты, спрашивала торговцев. Она не могла ехать в автобусе с односельчанами с пледом на виду. Это не входило в её планы.

Но как назло больших пакетов ни у кого не было, а время обратного автобуса приближалось.

– Милая, нет ли бумаги какой на выброс, завернуть вот надо? – она поднимала прозрачный аккуратный чехол с пледом над прилавком.

– Неее, у нас только ящики, – на продуктовом рынке тетка, в голубом халате поверх куртки, разводила руками.

– Эй, бабущка. Давай п'амагу, – вот пакеты есть у меня, – армянин – торговец звал её, – Заачем прячишь? П'адарок хочищь зделать, да?

Марья кивала. И не обманывала. Армянин ловко завернул ей плед в чехле в два больших пакета и от оплаты отказался.

– Ни-ни! Пусть п'адарок тибе будет! С Новым годом тибя!

– Спасибо, родной.

И Марья Сергеевна аккуратно ступая со спокойным уже сердцем засеменила на остановку. Ох, сыро. Люди сновали целыми семьями, хлопали двери ларьков и павильонов, стояли очереди. Не переоценила ль она свои силы, решив приехать сюда? Только б не упасть.

Но сегодня ей везло. Поскользнулась – подхватил ее под руку парнишка. Какой-то мужик чуть не налетел на неё, но как-то вовремя обогнул, чуть зацепив. В автобус зайти помогла женщина, место уступили. Наверное, Бог понимает, что у нее, у Марьи, дни нынче особенные – юбилейные. Через неделю стукнет 80.

Пока ехали, Марья размышляла о своем юбилее.

Придут к ней гости – Зинаида и Наталья. И хоть в гости они заходили и частенько, но этот день не просто визит, а визит праздничный.

Зина 80 уже стукнуло. И Марья тоже ходила к ней с Натальей. Дружили они ещё с молодых лет, жили не очень далеко друг от друга, поселок у них сам по себе небольшой.

Зине хорошо – живёт она с дочкой, и праздничный стол накрывали дочь и внучки.

Счастливая она, Зина-то. Живёт, все за ней приглядывают. Вчера вон по телефону хвасталась стулом-биотуалетом. Дочка ей купила, чтоб ночью, значит, далеко не ходить. Прям встал рядом с постелью и… Аж надоела с этим стулом.

Марье такой радости и задаром ещё не надо. Она вон и на рынок приехала, а уж до туалета и подавно добежит.

Вот только о рынке она хвастаться подругам не должна. Как бы не проговориться, вот так случайно в разговоре про какой-нить туалет прикроватный!

У Натальи дела похуже. Сын приходит к ней и сноха. Живут они меж собой неважнецки. То сходятся, то разбегаются, хоть и сами давно не молоды. Сын периодически живет с матерью. Часто психует и даже замахивается в сердцах…

Наталья винила сына за пьянство и очень любила сноху, а та отвечала ей взаимностью. Даже когда разбегались с мужем, когда он жил у матери, приходила, делала той уборку, дарила подарки. И детей к этому приучила – бабушку не забывали, а она – их.

А у Марьи была одна дочь – Светлана. Давно уехала работать, а потом и осталась жить – в Сочи. Там у нее семья, второй уж брак … Хотя и в этом Марья была не уверена. Знала о дочке она мало, к величайшему гнетущему и ставшему самым большим Марьиным несчастьем, сожалению.

***

– Нуть! Вот и мы! – кумушки пришли вместе, сзади топтался сын Натальи.

– Куда ставить-то? – пробубнил он.

– А вот сюда и ставь, Коленька! Ставь и ступай! Скользко нынче, вот Коля помог, – с гордостью глядя на сына, сказала Наталья, – Это тебе от нас с Зиной.

Распаковали – ведро и самоотжимающая швабра. Марья была довольна. Побежали пробовать, экспериментировать.

– А от меня вот ещё, – добавила Зина и достала коробку сладостей, повязанную красивой лентой.

– Вот те и на, – возмутилась Наталья, – И не сказала! Коза! Я б может тоже чего взяла тогда. Лишь бы выпендриться тебе, Зинка!

– Да я в последний момент схватила, думаю – чаю попьем.

– Будто у Марьи-то не с чем чаю попить? Вон смотри, тут у неё – ух. И ёлку нарядила уж!

– Не ссорьтесь, девоньки мои. Садитесь к столу. Сейчас пюрешечку есть будем с котлетами.

– Мне много не накладай, – Зинаида командовала грудным низким своим голосом, – Я на диете. Опять на днях животом маялась.

– А по капельке?– спросила Марья.

– А по капельке можно.

– А я не буду, Маш, давленье …

– Ох, ты смотри! А у нас, прям, оно в норме! Мы в таком уж возрасте, когда, коли жить хотим, так и врачи бессильны. На болезни жаловаться бесполезно, – возмущалась боевая Зинаида.

– Верно. Вот и Маше – 80. Ох! Я – следующая, – Наталья прослезилась.

Поздравляли, ели пюре. Позвонила племянница Марьи, поздравила от души тётушку. Марья улыбалась.

Начались разговоры про Новый год.

– Ох, мои замучили – чего, бабуль, тебе подарить, чего подарить? Говорю – не надо мне ниче, с собой ведь не прихватишь, а они – нет. Опять чего-то заготовили, скрывают, – брюзжала, но с гордостью Зинаида.

– А меня сноха спросила – чего мне надо. А у меня утюг старый. Так ведь дорого. Но она все равно сказала – подарит. Такая она у меня. И чего Кольке не живется?

– Ну, а Светка-то? Светка-то поздравила ли мать, или опять забыла? – Зинаида бросила ложку, вспомнив о главном.

Марья кивнула.

– Она мне подарок прислала.

– Да ты что! И чего прислала-то? Показывай…

Марья как бы нехотя поднялась и стащила со шкафа плед в прозрачном чехле. Расстегнула молнию спокойно, слегла дрожащими руками достала плед.

– Ох, красота какая! – всплеснула руками Наталья, – Боольшой какой, всех троих нас завернет. И теплый. Но не шерстяной все равно.

– Это как это не шерстяной! Глаза-то в очки одень! Читай, видишь – шерсть, – возмущалась Марья.

Плед мяли, разглядывали, накидывали на плечи. Светку хвалили.

– Вот Светлана – молодец, угодила так угодила. Ты ж не любишь жару-то в доме. Котел убавишь, укутаешься… Молодец – Светка. Вспомнила про мать.

– Да, нам сейчас тепло, ох, как нужно, косточки греть, – поддакивала Наталья, – А ты чего его на шкафу-то держишь, пользуйся!

– И то верно, – Марья положила плед на диван.

– А как она прислала-то? По почте что ли? – спросила Зинаида, а Наталья глянула на неё сердито.

Ответы у Марьи были заготовлены. По почте – нельзя, поселок маленький, посылки ей не приходили.

– Нет, с курьром передала. Заехал тут парнишка, сказал – Вам подарок от дочки и поздравление. А ещё цветы. Только я уж их выкинула, завяли.

– Ну, Светка! Сделала подарок матери. И цветы ещё! Ох, как же хорошо-то, когда такие дети. Как она поживает-то?

– Отлично. Работает, дети сами, уж внуки … чего. Катя-внучка адвокатом работает, и муж у неё – полицейский. Сашка отслужил, тоже работает. Все хорошо.

– А с мужем как, с мужем-то?

– Пенсионер он уже, но работает через трое суток. Хорошо живут, отдыхать ездят.

– А сюда-то, к нам, не собираются?

– А чего им делать-то тут? Они у моря живут, а отдыхают у океанов, за границу ездят. В общем, у нас тут уж для них – скука.

– Скука, но мать-то навестить надо бы, – вставила Наталья, – Мать ведь.

– Так она меня к себе зовёт, – подруги переглянулись, – Даа, может и уеду. Сильно зовёт. А я так тут привыкла, что чего-то побаиваюсь.

– Ох, и верно, Маш. Куда нам срываться-то? Жила б ты уж тут. На чужом-то месте поди – привыкни. А наша молодежь и тебе, случись что, подсобит, – басила Зинаида.

– Вот и я так думаю, отказываюсь. Говорю – нет, Свет, погожу пока. Она расстараивается, конечно, но понимает все.

Сидели недолго. Возраст не тот, чтоб засиживаться. Марья проводила гостей до калитки.

Зинаиду встречала внучка, взяла старушек под руки. Они обе молчали всю дорогу, смотрели себе под ноги, боясь поскользнуться. И лишь перед своим домом Наталья схватилась за забор, достала платок и приложила к глазам.

– А ты знаешь, Зин, так хочется верить, что и правда дочка прислала…, ой, не могу, – глаза на холоде защипало от слез и она прижала платок к лицу.

– А ты и верь! Раз уж она сама верит, так и мы должны. Забудь, что Люська бормочет. Считай, показалось ей там в автобусе, мало ли чего она расскажет. Верь Маше! И не раскисай, подруга. Нам поздно уж раскисать! Надо с Марьи пример брать – она ждёт и верит.

А Марья и правда верила. Подруги ушли. Она, с той же улыбкой на лице, зашла в дом, заперла дверь.

Села на диван и набрала номер телефона дочери – телефон крякнул и замолк, как всегда. Набрала второй номер, третий … Их у Марьи было четыре – номера телефонов Светы менялись регулярно. Набрала единственный номер внучки – вне зоны. А номера внука у неё не было.

Марья не обижалась, нет. У них, у молодых столько дел, проблем.

Последний раз дочка звонила в феврале, тогда и рассказала кратко об их делах, а Мария додумала уж сама, досочиняла так, как хотела, чтоб было в реальности – чтоб дочь и внуки жили хорошо, чтоб звала ее дочь к себе, чтоб ей звонила хотя бы по праздникам.

Марья взяла плед в руки, прилегла на диван, закуталась. Ох, какой же хороший плед! Такой уютный и теплый. Она погладила мягкий плед морщинистой ладонью.

А как могло быть иначе? Дочка же подарила …

***
Автор Рассеянный хореограф

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Чистый четверг

— Родненький мой!

Егорка с удивлением смотрел на старенькую бабушку. Он никогда раньше её не видел. Они с мамой только что приехали, и мальчик страшно хотел спать. Глаза склеивались, хотя он изо всех сил старался раскрыть их пошире.

— Устал он, Олюшка. — сказала старенькая бабушка. — Ты положи его вот сюда, на кровать-то.

Егорка крепко уснул, едва голова коснулась подушки. Бабушка только вздохнула тяжело.

— Пусть он побудет у тебя, ба.

Молодая женщина с тонкими, но скованными какой-то нервной обречённостью чертами лица с надеждой смотрела на старую.

— Пусть побудет, что ж. Что ты решила, Оля? — спросила та, словно продолжая давно начатый разговор.

— Что… В детский дом оформлять буду. Подожду ещё немного и…

И без того тонкие выцветшие губы старушки сжались ещё сильнее.

— Как же так, внучка? Мне тоже нелегко пришлось. Но я тебя никуда не отдала.

— Я не такая сильная, как ты, ба. — Ольга до хруста заломила тонкие пальцы. — Я не смогу всю жизнь одна. Я счастливой хочу быть.

— Так разве ребёнок тебе в этом мешает?

— Получается, что так. Ну, не любит он детей, понимаешь? И своих не хочет, не то что чужого.

— А тебя? Тебя любит?

— Меня любит. Всё готов для меня сделать.

— Выходит, что не всё. Раз ребёнка твоего принять не готов. И любит ли, Олечка? Как можно любимую женщину заставлять страдать?

— А кто тебе сказал, что я страдать буду? Этот гад, отец его, — внучка кивнула на спящего Егора — всю жизнь мне испортил. Отказался сразу, как только узнал. А я осталась, словно с хомутом на шее, никому не нужна.

— Так малец в том не виноват. — горестно вздохнула бабушка. — Как такой птенец и без матери?

— Не говори мне ничего, ба. Мне и так тошно. Я до одури намыкалась одна с ним по этим комнатам съёмным, с яслями, с болячками вечными. Знаешь, что такое, когда денег нет? Когда с работы увольняют из-за постоянных больничных? Мне тридцати нет, а я уже ощущаю себя старухой!

— Так Егорка подрастёт скоро. — возразила бабушка. — Легче будет.

— Пока подрастёт, я всё потеряю! Слышишь, всё!

— А есть, что терять-то, Олюшка?

— Есть, ба. Человека любимого.

Бесполезно это. Не слышит ничего внучка. Старая женщина встала, начала убирать со стола.

Когда маленькая Оля осиротела в один момент, родители попали в аварию на рейсовом автобусе, много погибло людей, бабушка, и тогда уже немолодая, без раздумий взяла к себе внучку. Тоже легко не жили. Выручал огород, да курочки с утками на подворье.

Выросла девочка, в город упорхнула. Кто же в её годы бабушек слушает. Влюбилась в какого-то городского. Написала, замуж, мол, выхожу. В деревне меня не жди. Она и не ждала. Радовалась, что всё у внучки хорошо. Лишь потом узнала, что замуж Оля так и не вышла. Бросил её любимый, когда узнал про беременность. Аборт делать было поздно, иначе, наверное, сделала бы.

Старушка посмотрела на правнука. Егорка спал, уютно сопя носом. Его давно не стриженные волосы разметались по подушке. Она сразу отметила неухоженность малыша. Чумазые щёчки, грязные волосы и уши, темные каёмки под ногтями. Эх, Оля, Оля. Как же так получилось?

— Ложись, Олюшка, поздно уже.

Но когда она по привычке поднялась ни свет, ни заря, внучка сидела на прежнем месте.

— Да ты никак не ложилась совсем? — ахнула бабушка.

— Не знаю я, ба, что делать, как поступить?

-Слушать меня ты, Оля, всё одно не станешь. Знаю. Но только того, что ты сейчас собираешься делать, ты себе вовек не простишь. Любовь, она как наваждение: вчера была, завтра нет. А знать, что где-то живая душа, родная, по свету мыкается, это хуже любого наказания. Не наказывай ни его, ни себя, девочка…

Она говорила, споро готовя завтрак, а Оля сидела молча, только слёзы вдруг покатились горохом по щекам.

— Не знаю. Я не знаю. — снова прошептала женщина.

— Оставь его пока здесь, Олюшка. А сама в церковь сходи. День какой сегодня, Чистый четверг. Может, и твоя душа очистится.

Маленькой девочкой Оля ходила с бабушкой в церковь. И ведь нравилось ей там. В небольшом помещении прохладно бывало летом, и тепло в холода. Огоньки свечей и запах ладана и воска успокаивали. Оля с любопытством разглядывала иконы на стенах. Ей всегда казалось, что святые с них смотрят прямо на неё. Смотрят не сердито, а скорее сочувственно и с пониманием. Маленькой ходила. Потом уже нет. Боялась, что смеяться будут. Бабка она что ли, по церквям ходить.

А сейчас вдруг поняла, что надо. Захотелось почувствовать что-то давно забытое.

— Я схожу.

— Вот и ладно. А Егора оставь. Сколько нужно, пусть живёт. Сладим.

Егорка, давно проснувшийся, ничего из их разговора не понял. Сообразил только, что мама собирается уходить, оставив его в этом незнакомом доме, с чужой бабушкой.

Бельчонком соскочил с высокой кровати, вцепился руками в Ольгу.

— Мама, не уходи!

— Надо, Егор.

Но он вжимался в мать всем тельцем, цеплялся за одежду и рыдал теперь в голос.

— Мамочка! Мамочка! Я с тобой!

Глядя на сидящую в оцепенении внучку, бабушка подхватила кричащего пацана.

— А ну-ка, голубь мой. Пойдём умываться. Солнышко в небе, гляди, какое чистое. А ты ровно печку топил.

Егор замолчал удивлённо, а она умывала мальчонку, думая, что надо бы воды нагреть, да вымыть его уже хорошенько. Так и сделает. Только вот тесто на куличи поставить надо.

Ольга тем временем вышла за калитку, остановилась в нерешительности. Бабушка незаметно перекрестила вслед её тонкую фигурку, шепча «Вразуми, Господи, чадо твоё»… Егорка, заметив, что мама исчезла, приготовился зареветь снова, но бабушка быстро поставила перед ним на стол банку с вареньем и тарелку румяных оладий. Налила молока в кружку, щедро помазала вареньем пышный кружок.

— Ешь давай, Егор Батькович. А то дел много сегодня. Всё успеть надо. Помогать будешь бабушке?

— А мама? — тихо спросил ребёнок. — Мама когда придёт?

— А как доделает дела, так и придёт. Мы с тобой ждать её не будем, сами управимся.

После завтрака бабушка вручила Егорке большую чистую тряпицу.

— Я тесто ставить пойду, а ты пыль протри пока. Чистый четверг сегодня, надо чтоб чисто кругом было.

— Почему чистый? — спросил Егор, разглядывая тряпку. Раньше никто не просил его что-нибудь вытирать, и он неумело завозил куском ткани по поверхности стола.

— Потому что чисто всё быть должно. — пояснила бабушка. — И в доме, и в мыслях, и в душе. Ай, молодец, Егор. Помощник какой у меня нынче!

Егорка любил, когда его хвалили. Жаль только, случалось это редко, в садике иногда. Он ещё старательнее принялся размахивать тряпицей.

Бабушка тем временем завела опару и начала греть воду.

— Ну всё, в доме чисто. Теперь и тебя помыть не мешает.

— Я не хочу! — заупрямился мальчик. — Глаза щипать будет.

— А ты зажмурь посильнее и не будет.

Бабушка ловко намыливала его, сидящего в большом корыте.

— У тебя руки колючие. — пожаловался правнук.

— От работы это, милый. — не смутилась бабушка, продолжая намывать Егора. — И дров наколоть надо, и воды принести. А тут, глядишь, огород на подходе. Вот руки и грубеют. Не зазорно это, когда от работы. По рукам не судят, Егорка. Бывает, идёт человек с руками грязными, а увидишь, сколько доброго он сделал, и руки те золотыми кажутся. А у иного белые, да мягкие, да только пользы от них не видел никто. Так-то.

Егор плохо понял, что говорила бабушка, но на всякий случай посмотрел на свои руки. Сейчас они были чистыми и розовыми, а кожица на пальцах сморщилась от воды. Бабушка и ногти ему постригла, и в уши залезла свёрнутым кончиком полотенца. И волосы непослушные расчесала странным деревянным гребешком.

Потом покормила вкусным жёлтым супом, в котором плавали вермишелинки, морковка и кусочки курицы. Такой суп Егорка любил. Он даже остатки выпил через край тарелки. Только морковку оставил. Но бабушка не ругалась.

Посадила Егора на кровать, дала в руки какую-то большую книгу в меховой обложке.

— Погляди вот пока.

Мальчик погладил ладошкой плюшевую блестящую поверхность книжки и открыл. На серых картонных страницах он увидел какие-то картинки с разными людьми. Картинки тоже были серыми. Егорка смотрел на незнакомые лица и ему было скучно. Он и не заметил, как задремал.

Проснулся от вкусного сладкого запаха, разливающегося по дому. Мамы по-прежнему не было. А старенькая бабушка хлопотала у печи, где в закопченных старых кастрюлях подрастало румяное тесто.

— Проснулся, внучек? Вот и славно. Сейчас яички с тобой будем красить.

— Краской? — с любопытством спросил Егор. — А есть у тебя?

— Есть. — улыбнулась бабушка. — Гляди.

И показала ему мешочек с какими-то желтыми шкурками. Егорка сунул нос в мешок.

— Фу!

— Не фу, а луковая шелуха.

— Плохо будет, — с сомнением сказал Егор. — Некрасиво.

— А вот мы посмотрим.

Егор с любопытством смотрел, как бабушка некоторые яички оборачивает мокрыми шкурками и заворачивает в тряпочку, а другие просто чисто моет и откладывает в сторону.

— А где красивые? — нетерпеливо спросил он.

— Сварим сейчас, вот и будут красивые.

Яички и вправду получились хороши! Егор таких и не видел раньше. Гладкие, красненькие. А те, что варили в тряпочках, вышли пёстрыми, с узорами.

— Держи вот, — бабушка дала ему чистый лоскуток и маленькое блюдечко с постным маслом. — Гляди, как надо.

Она окунула лоскутик в масло и провела по красному яичному боку. Яичко сразу стало блестящим и очень нарядным.

— Понял?

Егорка закивал. Вскоре все яички блестели, как ёлочные игрушки, которые Егор видел на новый год в детском саду. Бабушка накрыла их большой белой салфеткой.

— В Пасху будем христосоваться. Тогда и выберешь себе подходящий биток.

Он опять ничего не понял, но спрашивать не решился. А бабушка уже спешила к печи. Вынула оттуда два больших пирога и несколько маленьких.

— Слава тебе, Господи! — она бережно разместила пироги на столе. — Поднялись нынче куличики, не подвели.

Егор вдыхал вкусный сдобный запах, и чувствовал, как во рту набирается слюна. Он долго собирался с мыслями, а потом сказал робко и тихо, прошептал почти.

— А мне пирожок можно?

Бабушка посмотрела на стол, на него, снова на стол.

— Не пирожки это, Егорушка, куличи. Их в Пасху есть положено. Но думаю, Боженька не обидится на нас с тобой за такое самоуправство.

Она выбрала один из куличей, ни большой, ни маленький, средний. Разрезала. Положила кусочек перед правнуком. Мальчик нетерпеливо впился зубами в ещё тёплое тесто. Замер от непривычного вкуса. Этот бабушкин кулич не был похож на булочки или печенье, что покупала мама, или давали в детском саду. Язык ощущал одновременно сладость, кислоту, аромат чего-то волнующего и незнакомого. Сдоба исчезала в желудке и тут же хотелось ещё. Он мигом проглотил угощение и уставился на бабушку.

— Что, удались, говоришь, куличи? — засмеялась бабушка, хотя Егорка молчал.

Он кивнул и покосился на оставшийся кусок.

— Ещё будешь?

Мальчик снова закивал, теперь уже радостно.

— Ну, погоди. Молочка налью. Или чаю тебе?

— Чаю. — пробубнил с набитым ртом Егор.

Тут скрипнула дверь.

— Мама! Мамочка! — не помня себя от радости, бросился к матери, прижался к ногам.

Ольга растерянно смотрела на его чисто вымытую рожицу, на сияющие глаза, на разрумянившиеся от обилия впечатлений щёчки.

— Мамочка, у нас куличики! — ластился Егорка. — Мы с бабушкой яички красили. Вот я покажу тебе!

Бабушка замерла с чайником в руках. Молчала, лишь смотрела на внучку пристально и выжидательно, словно пытаясь прочесть что-то в её растерянном взгляде.

— Голодная, Олюшка? — наконец спросила она. — Мыслимо ли, целый день не евши.

— Не хочу, ба. — покачала головой внучка. — Чаю выпью.

Егор, которого она посадила к себе на колени, прижался к ней, замерев от неожиданной ласки, и боялся пошевелиться.

Ольга вдохнула запах его чистой, спрятанной под шелковистыми волосами макушки. От сына пахло летом, ромашкой, и почему-то маленьким тёплым цыплёнком. Раньше она любила возиться с цыплятами. Трогательные, жёлтые, беспомощные. Такие же, как сейчас сын.

— Мама, у нас куличик. Вкусный. — прошептал мальчик, отрываясь от Ольги и придвигая к ней блюдечко с кусочками выпечки.

— Не грех это разве, ба?

— Грех в другом, Олюшка. — вздохнула бабушка. — А это не грех, не постились ведь мы.

Она сдержала внутри все слова, что рвались наружу, боясь разрушить волшебство момента, вспугнуть нечаянную Ольгину ласку, лишить этого чуда Егорку. Внучка поняла. Улыбнулась благодарно. Положила в рот кусочек кулича.

— Вкусно как. Церковь наша не изменилась совсем. Только люди другие. И батюшка…

— Отец Андрей, — лицо бабушки засветилось. — Недавно он у нас. Молодой, а мудрый. К нему многие за советом идут.

— Отец Андрей, — повторила Ольга задумчиво. — Он сам подошёл. Я у иконы стояла. Как так получается, ба? Говорит теми же словами, что и мы. А его слушать хочется. И всё, что говорит, будто через самое сердце проходит.

— На своём он месте, девочка моя. Вот и всё чудо. Человек, когда нужное место в жизни находит, и сам счастлив, и другим благо сделать способен. Смотри-ка, Егор Батькович наш задремал.

— Владимирович он. Я его по папе записала. Егор Владимирович Платов.

Ольга осторожно перенесла сына на кровать.

— Я с ним лягу, ба. Можно мы у тебя до Пасхи останемся? На службу вместе сходим. Отец Андрей звал.

— По мне, не то что до Пасхи, по мне, хоть и насовсем оставайтесь.

«Спасибо тебе, Господи» — старая женщина с трудом сдержала слёзы. — «Неужто простил ты мне грехи мои»…

Засветился, завибрировал Ольгин телефон. И ухнуло, забилось в страхе сердце. Оля сжала его в руке, выскочила на крыльцо.

«Вот и всё» — мелькнула мысль. Старушка даже смотреть побоялась в Егоркину сторону. Набатом зазвучали в ушах давешние внучкины слова. Но Оля вернулась быстро. Экран телефона не светился больше. И по лицу понять ничего нельзя. Подошла к ней, обняла, как бывало в детстве. Бабушка услышала, как сильно и взволнованно колотится под тонкой блузкой её сердце.

— Мне бы обмыться, ба. Можно воды нагрею? Знаю, поздно. Но надо хоть что-то правильно сделать успеть. Пока Чистый четверг не закончился. И потом тоже…

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.