Леонид Сергеевич Броневой

***
По окончании театрального института мою жену распределили в Грозный, в Русский театр. Там был один замечательный актер. Он играл все — Отелло, Гамлета… А Мавра играл так страстно, что бедная Дездемона вечно ходила с вывихнутыми пальцами.

В пьесе «Кремлевские куранты» он играл Сталина и в гриме был до удивления похож… В это время как раз шла борьба с культом личности, и у вождя в пьесе сократили почти весь текст. Но тому актеру и не нужно было слов! Однажды в очередную годовщину Октября в театре собралось все партийное начальство. И вот началась пьеса, вышел Сталин… И так взглянул на ложу, что они все мигом встали, а точнее — вскочили! Актера звали Леонид Броневой.

Эдвард Радзинский

Фрагменты из интервью Леонида Броневого журналисту Дмитрию Гордону, опубликованного в интернет-издании «Бульвар Гордона».

У Леонида Сергеевича редкая и моментально запоминающаяся фамилия — говорят, это и не фамилия вовсе, а прозвище, которое получили когда-то его отец и дядя.
У одесского кондитера Иосифа Факторовича было трое сыновей, которые отцовское прибыльное дело должны были унаследовать, и может, так бы все и случилось, если бы не революция…
Став красногвардейцем, один из братьев во время уличного боя в одиночку пошел на вражеский броневик, прикрывавший вокзал.

Машину парень подбил и уничтожил, но сам при этом погиб — с тех пор родных героя в Одессе стали называть «броневыми» или «бронированными», и прозвище это так плотно, можно сказать, намертво к ним приклеилось, что вскоре заменило Факторовичам фамилию.

Что ж, может, это и к лучшему: впоследствии оба брата покойного поступили на службу в органы внутренних дел, и новые документы помогли скрыть тот факт, что их сестра эмигрировала в Америку, однако не защитили: когда в Украине начались репрессии и связанная с ними напрямую чистка аппарата, одного из них попросту застрелили, а второго — отца будущего актера — приговорили к 10 годам лагерей и отправили в Сибирь валить лес.

В связи с этим детство для Лени Броневого закончилось в восемь с половиной: подававший надежды скрипач из обеспеченной семьи, не знавшей голода и лишений, жившей в просторной и светлой четырехкомнатной квартире в центре Киева, оказался с мамой в ссылке, сполна ощутив, что такое нищета и нужда.

— …Мой дядька, родной брат отца Александр Броневой, был убит в своем кабинете: он служил заместителем наркома внутренних дел Балицкого по кадрам. Три ромба имел! В армии был бы командарм, а там на два звания ниже, комиссар какой-то…

— Пришли и просто так расстреляли?

— Не знаю — убит в кабинете, а что удивительного?

— Да вы что?!

— Запросто! — какие там приговоры? Ужасно… Отца арестовали, когда мне восемь с половиной лет было, маме — 29, а ему — 31.

Родители мои в Институте народного хозяйства учились, на рабфаке (для молодых, которые не знают, что это, объясню: рабочий факультет).

Мама экономическое отделение окончила, отец — юридическое, и она умоляла его: «Не ходи ты в эти спецслужбы, не надо!», но рядом такой брат, и он: «А куда мне?».

— «Лучше в адвокатуру: там будешь людей защищать, а здесь станешь стрелять их — есть разница или нет?».
Мама очень умная была, ее стоило послушать, но нет, отец подался в ОГПУ, надел гимнастерку, кобуру с пистолетом… — ему это нравилось.

— Людей он допрашивал?

— Говорят, да, и то, что получил по 58-й «десятку», — прости меня, Господи! — по делу. Заслужил! Это наказание! За каждое преступление, нравственное или физическое страдание, которое ты кому-то приносишь, обязательно будет наказание Божеское…

— Чем в Киевском НКВД отец занимался?

— Был заместителем начальника экономического отдела, а это ужасный отдел, по выкачке золота у бывших нэпманов — ну, можешь себе представить, нет? Мне страшную вещь рассказали: он отца нынешнего президента Академии наук Украины Патона, великого ученого, допрашивал, чтобы золото тот отдал.
Я с Борисом Евгеньевичем не знаком и даже встречаться боюсь — как сын такого человека…

Когда отца арестовали, мама сетовала:
«Тонны золота через его руки прошли — хотя бы крупицу себе оставил!», а я уверял: «Мамочка, он же порядочный…».

— «Но дурак! Порядочный дурак!». Я возражал: «Ну, мама, лучше быть порядочным дураком, чем умным негодяем или жуликом». Кстати, во время ареста…

— …а это происходило при вас?

— Да, ночью пришли, маузер в деревянной коробке забрали, что-то там от Дзержинского было, какая-то вещь позолоченная…
Забрали маузер, ремень, отец надел гимнастерку, галифе, сапоги и сказал: «Я скоро вернусь».
Много лет спустя я у мамы спросил: «Почему, когда его арестовывали, ты даже слезинки не проронила?».
В детстве спросить об этом не мог, я вообще еще ничего не понимал — теперь-то уже понимаю…

Она ответила: «Потому что все слезы я выплакала на рабфаке, когда умоляла его в ОГПУ не идти.
Сколько рыдала, сколько кричала — нет, он пошел, и закончил так, как закончил».

— Слышал, когда вы в Соединенных Штатах Америки гастролировали, в Сан-Диего в зале вдруг встал человек…

— …ой, встал! Старик — это ужасно было, и мне тяжело вспоминать…
В конце творческой встречи я обратился к залу: «Господа, вопросы какие-нибудь есть?». — и он поднялся: «У меня не вопрос — я хочу вам сказать: ваш отец в 34-м году меня допрашивал, очень жестко».

В зале повисла гнетущая тишина — представляешь мои ощущения? Только что я пел песни, много рассказывал…

«Вы знаете, — потупил я взгляд, — конечно же, он преступник, но, может, я стал артистом (интуитивно, даже не понимая этого), чтобы хоть немного загладить его вину»…

***
— …Что еще интересно, человек, поднявшийся в Сан-Диего, поведал мне о сестре отца — я этого не знал.
Отец скрывал, что его родная сестра эмигрировала в Америку, и когда я там находился, ей было, как мне сейчас, 83 или 84 года (мужу ее — 27!).

Тот человек сказал: «Ну ладно, а вы знаете, что у вас здесь родная тетя живет?». Я: «Нет».

— «Она миллиардерша, у нее в Голливуде шесть студий — она вам звонила?».

— «Нет». — «А вы ей?».

— «А зачем мне ей звонить? — подумает еще, что денег хочу. Нет, я ее беспокоить не буду».

— «Она могла бы дать вам какую-нибудь роль…». Я плечами пожал: «Я не знаю английского, но ради такого дела, конечно же, выучил бы«.

…Да, отец это скрыл — если бы признался, взяли бы его в ту организацию!

— Он вам рассказывал, как в родном НКВД его допрашивали?

— Не хотел, но однажды все-таки рассказал.
Одна женщина — по-моему, из Ирпеня под Киевом, украинка — умоляла его в начале 30-х: «Возьмите куда-нибудь сына, пристройте — с голоду ведь умрет! Есть нечего, уже лебеду съели…».

Отец пообещал: «Возьму» — и устроил в киевское ОГПУ часовым: тот стоял с ружьем, получал какой-то паек, немножко отъелся. Отец вспоминал: «Когда меня арестовали, привели в мой кабинет, и смотрю — за моим столом этот мальчик сидит, но это не самое удивительное: у него в петлице один прямоугольничек».

— Лейтенант госбезопасности…

— Не будучи до этого ни ефрейтором, ни старшиной, никем, и первое, что он сделал, — выбил отцу зубы. С ходу так — подошел…
Отец вспоминал: «Кровища течет, но даже не это произвело на меня впечатление — этого я ожидал, а то, что он мне тыкает, тычет!».
«Ты! За кого в 19-м году на комсомольском собрании голосовал — за Ленина или за Троцкого?».
На столе документы лежат…

Отец ответил: «За Троцкого, потому что он тогда первым лицом считался, а Ленин вторым».

— «А-а-а, так ты троцкист!». Он: «Нет, я коммунист».

Ну, продолжение достойно, конечно, даже не знаю, кого — Солженицына или О'Генри?
На Колыме, в лагере, утром вывели их на поверку. Зима, под 40 градусов мороз… «Иванов! Петров! Броневой!». — «Здесь! Здесь! Здесь!».

Прибыл новенький, отец смотрит — на самом краю стоит тот мальчишка, младший лейтенант, в шапочке, в каком-то пальто тоненьком, весь трясется от холода.

«А бригадиром у нас, — вспоминал он, — был двухметровый матрос с крейсера „Аврора": первым началу революции залп дал — за это и сел».

Отец подошел к нему: «Смотри, тот, который мне зубы выбил, прибыл, стоит…».
Бригадир к замначальника колонии сразу: «Слушай, новенького в мою бригаду давай!».

Пошли рубить лес (или пилить), было, наверное, полшестого утра, идти далеко, мальчишка совершенно закоченел, да и голодный, сел на пенек.

Отец говорит матросу: «Садиться нельзя — он может замерзнуть!».

— «Ладно, я ему скажу». Рубили, пилили, мерзли, снова рубили, работали целый день, про мальчишку забыли…

Отец вспоминал: «Возвращаемся, смотрю — на пеньке что-то ледяное — непонятная какая-то скульптура!».
Показывает матросу, бригадиру этому: «Не он ли?».

— «Щас проверим. Ну-ка, дай лом» — и ломом как ударил!

«Никогда, — говорил отец, — не забуду: брызги, как бриллианты, в стороны разлетелись!» — замерз…

***
— …Вообще, ты знаешь, мне много лет, и от того, что называется прожитой жизнью, у меня два чувства остались — чувство страха (которое я уже изжил, потому что теперь ничего не боюсь) и чувство голода: вечный голод и вечный страх!

***
— …Вот «Вишневый сад» — трагическая пьеса? Кстати, ее как-то Гавриил Харитонович Попов посмотрел, я подошел к нему и спросил: «Что вы поняли — не из чеховской пьесы, а из того, что Марк Анатольевич сделал?».

Он произнес: «Я понял ужасную вещь — в России никто никому не нужен, каждый только о себе думает».
Человека, который всю жизнь служил Родине (или не Родине, а хозяевам), забыли, а как можно?

«Вот это я понял, — сказал он, — и это ужаснуло меня совершенно». Я кивнул: «Я с вами согласен».

***
— Вот скажите, как после этого Ленина вам не любить?

— Нет, я его не люблю — Ленин выступал в здании нашего театра, «Ленкома», на III съезде комсомола, и такую сказал вещь: «Между добром и злом нет никакой разницы: добро — это то, что за советскую власть, а все остальное — зло!». Гром оваций раздался, но ведь это было дано указание…

— Конечно!

— Все, конец! Странно — вроде ж учился, интеллигентный человек…

Значит, не совсем интеллигентный, наверное, потому что «интеллигенция — говно», ее выслать, расстрелять надо…

— Злой…

— А вот почему? Может, потому что маленький… Не знаю, отчего он таким стал — просидел очень комфортно в Швейцарии, получал деньги…

— Может, мало получал?

— Нет, много — Сталин и Камо привозили.

— Налеты делали — будь здоров…

— Он хорошо в швейцарских ресторанах питался, на велосипеде ездил, что тоже здорово, но, мне рассказывали, когда выпивал, очень злой становился. Вот однажды принял на грудь и сказал молодому Сталину: «Эй, ты, осетин! Пляши!» — и тот сплясал, после чего уже сам начал делать такое с Хрущевым. Или Микояну подкладывал кусок торта…

— Дедовщина!

— Причем повальная, всенародная. Я не знаю, где раньше концлагеря начались — у нас или в Германии? Надо проверить — мы же до сих пор не можем установить, сколько в войну погибло и сколько из-за репрессий: можно посчитать или нет?!

***
— …Ну а уже после «Семнадцати мгновений…» вызывает меня директор Театра на Малой Бронной Илья Аронович Коган…

— …ой, плохая какая фамилия…

— …причем во всех смыслах (смеется), а у него сидит женщина — инструктор Краснопресненского райкома. Он вышел: «Я пойду, а вы побеседуйте», и она мне: «Есть мнение, что вам нужно вступить в партию».

Я уточнил: «Чье мнение?».

— «Ну, есть мнение…». Я говорю: «Я этого не понимаю, это абстрактно. Ваше мнение?».

— «Нет».

— «Так чье же?».

Она помялась: «Виктора Васильевича Гришина» — это член Политбюро был…

— …первый секретарь…

— …московского горкома партии.

«Передайте Виктору Васильевичу, — я ответил, — что у меня другое мнение. Я пытался вступить в партию после комсомола — меня как сына врага народа, хотя он уже был реабилитирован, не приняли, и вообще: в партию вступают по двум причинам — либо по зову сердца, что я хотел тогда сделать, либо из соображений карьерных.
С точки зрения карьеры мне туда идти нечего — она у меня сделана: меня знают, благодаря этому фашисту я хорошо зарабатываю…».
Она вопрос задала: «На партию вы обижены?».

— «Да, — я ответил, — обижен: и на партию, и на советскую власть — на всех, кто наверху».

— «Но вы же звание народного артиста СССР ждете…». Я рукой махнул: «Да дадите — куда денетесь?». Она: «Дадим, но гораздо позднее». Я: «Ну и…

— …подожду»…

— Точно!

***
— …Андропов посмотрел и сказал: «Это Плятт, это Евстигнеев, это Тихонов, а вот этот, похожий на Черчилля, тот, который Мюллер, кто? Броневой? Я знал в Киеве Броневого — я тогда учился, и человек с такой фамилией меня приютил. Два месяца жил у него, он меня кормил и поил — без него с голоду бы умер».

— Потрясающе!

— Это дядька мой был, а я и не знал!

***

— …Медведев спросил: «Какие у вас просьбы и пожелания?», а я плечами пожал: «Никаких». Он удивился: «Как?». Я: «А что, все что-то клянчат, да?».

— «Все!».

— «Ну а мне ничего не надо».

— «У вас дача есть?».

— «Дачу, Дмитрий Анатольевич, у нас нормальный человек иметь не может — ее может иметь Путин, вы или Лужков».

— «Почему?».

— «Потому что у вас трехсменная охрана, по 50 автоматчиков, вертолеты — значит, дом не сожгут и не взорвут», а Галкин вон построил дачу, по глупости своей…

— …в деревне Грязь…

— …да-да, и он получит в свое время, когда поддадут. Нельзя этого делать! — это возможно в Германии, во Франции, Англии, Америке, но не у нас.

— Вы так Медведеву и объяснили?

— Да: у меня двухкомнатная, сказал, квартира, и мне ничего больше не нужно — он очень был удивлен.

***
— Вам 85 лет: какое оно — ощущение возраста при такой ясности ума? Вот я с вами общаюсь — и восхищен, честно!..

— Ну, Пушкин же сказал: «Под старость жизнь такая гадость» — откуда он это в 27-28 лет знал?

— Я все-таки хочу, чтобы вы жили 120 лет, и искренне этого вам желаю…

— Талант — это чувство меры, значит, и в том, сколько жить, надо меру знать. Не нужно перебирать и в этом, потому что дотянуть до состояния, когда ты беспомощен и ничего не можешь, ужасно.

Из сети

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.