Кумир моего детства. Автор: Тамара Борисенко

Кумир моего детства
В детстве у меня был кумир – соседский парень Мишка Большедворский. Я – в ту пору шестилетняя особа, непоседа и задира с вечно сбитыми коленками и веснушчатой физиономией, с которой не сползала улыбка — была, как мне казалось, влюблена в него по уши.

Что такое любовь я уже знала – из книг (читать я начала лет в пять и читала не только детские книги, а все, что попадало в руки). Выдумщица и фантазерка, смелая до безрассудства я, с бьющимся сердцем, на цыпочках проходила мимо его двери (Мишка жил на первом этаже, я – на втором).

Мишка был взрослый: ему исполнилось шестнадцать. Во дворе его называли пижоном и стилягой. Я, не понимая значения этих слов, не считала их ругательными или обидными – они казались мне красивыми и загадочными. Иначе и быть не могло: эти слова относились к Мишке, а он был самым лучшим – значит, и слова те были хорошими.
Забежав в подъезд, я резко тормозила, оправляла на себе платьице, приглаживала рукой растрепанные волосы и чинно проходила мимо его двери. Впрочем, какой там чинно! Я кралась как кошка, затаив дыхание и прижимая к груди кулачки.

Несколько минут стояла у двери, прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за нее. В Мишкиной квартире всегда звучала музыка – чаще всего играл патефон. Иногда и сам Мишка что-то бренчал на гитаре. Если бы не боязнь быть застигнутой за этим занятием и безжалостно осмеянной, кем-то из сверстников, я бы часами простаивала под Мишкиной дверью.
Мишка не обращал на меня внимания: мелкоты, вроде меня, был полон двор. Тогда – в начале шестидесятых, многодетных семей было гораздо больше, чем сейчас. В нашем дворе только Мишка был единственным сыном у своей матери.
Моя любовь к Мишке распространялась и на его мать: худенькую миловидную женщину – тетю Аню. Главным образом потому, что та смотрела на сына с не меньшим обожанием, чем я.

Наверное, я чуточку завидовала Мишке: моя мать в отношении меня и моих трех сестер придерживалась принципа: хорош тот родитель, кто бьет своих чад и плакать им не дает. Мне от нее перепадало особенно часто. Я терпеливо, без слез сносила экзекуцию. В стычках со сверстниками тоже всегда держалась стойко и не плакала.
Первым человеком, который увидел меня зареванной, стал Мишка. Тут надо сказать, что тем летом, когда он вдруг стал моим кумиром, я обратила внимание на свою внешность. И решительно потребовала от матери платьев – взамен привычных шаровар и майки.

Мать, хоть и посмеялась надо мной, но все же, сшила мне несколько платьев. Одно мне особенно нравилось – своей расцветкой: на ярко-желтом фоне крупные синие незабудки.

И вот это мое любимое платье сжевала корова. Наверное, ей тоже понравилась его расцветка – ведь из всего, что висело на веревке в нашем дворе, корова выбрала именно это платье.

Подняв с земли желтый грязный комочек, который перестал быть платьем, я прижала его к лицу и бросилась в подъезд. Моих сил хватило только на то, чтобы добежать до Мишкиной двери. Я села на корточки возле нее и расплакалась. За дверью было тихо.
— Мишки нет дома, — мелькнуло у меня в голове, и я разревелась в голос. Дверь вдруг открылась. Я от неожиданности свалилась Мишке под ноги.
— Чего ревем? – спросил тот, стоя надо мной.
Я, без слов, протянула ему платье – точнее, его остатки. Мишка, встряхнув желтую дырявую тряпку, с сочувствием глянул на меня:
— Да, это уже не платье. И кто же это так постарался?
— Корова, — всхлипывая, пропищала я. И снова громко разревелась.
Мишка, склонившись, взял меня на руки. Прошел в комнату, сел на стул. Он держал меня на своих коленях и успокаивал. А мне было так сладко плакать под его голос. Мишка одной рукой гладил меня по голове и тихо, ласково приговаривал:
— Не плачь, Кнопка – сошьет тебе мама новое платье: лучше этого.
— Лучше уже не будет, — громко проревела я. И тут же, резко прекратив всхлипывать, с интересом спросила:
— Почему «Кнопка»?
— Ага, очнулась, наконец, — засмеялся Мишка. Чуть отстранившись, он с любопытством стал разглядывать меня.
— Ты маленькая (ростом я была ниже сверстников), но крепкая и сильная. А лицо у тебя все в конопушках – вот и получилась Кнопка. Я давно придумал тебе это прозвище.
— Выходит, Мишка замечал меня, — обрадовалась я про себя. Но, сразу и огорчилась: вспомнила его слова про веснушки. Вопрос вырвался непроизвольно:
— Я некрасивая, да?
— Ну что ты, маленькая! Очень даже симпатичная – одни только волосы чего стоят, — Мишка, взяв в руку мою длинную пушистую косу, подержал ее на весу, а потом, дунув на завитки, которые как золотой нимб окружали всю мою голову, с восхищением заключил: -шикарные волосы – таких я больше ни у кого не видел. Да и веснушки тебя ничуть не портят – наоборот: ты похожа на солнышко. Расти быстрее, Кнопка – когда вырастешь, я на тебе женюсь.
Шутливое Мишкино обещание было принято мною за чистую монету. Теперь я с полным правом и, не стесняясь, заходила к нему, когда вздумается.

Вскоре все Мишкины друзья звали меня его невестой. Раздуваясь от гордости, я ревниво наблюдала за девушками, которые бывали у него дома.

Друзей у Мишки было много – в том числе и девушек. Собираясь вместе, они болтали, крутили пластинки на патефоне, танцевали, пели под гитару. Сидя на стуле в уголке, я влюбленными глазами смотрела на своего кумира, танцующего с девушкой и, если и ревновала, то самую капельку: ведь мысленно я на месте той девушки представляла себя.

Мое сердце замирало от блаженства и часто, предаваясь мечтам, я не слышала слов, обращенных ко мне. Наверное, вся эта компания потихоньку смеялась над моей влюбленностью, но – по-доброму. Вслух и открыто не смеялся никто.

Мишкины гости взяли себе за правило являться к нему с гостинцами для меня. Уходила я от него с полными карманами конфет и печенья.

Пижоном и стилягой Мишку прозвали не зря: он первым – не только в нашем дворе, но и в своей компании стал носить «дудочки». Это были брюки – такие узкие, что прежде, чем надеть их, Мишка натирал ноги мылом.

Меня он не стеснялся, и потому я имела возможность наблюдать процесс надевания «дудочек». Всунув ноги в штанины, Мишка ложился на кровать и медленно натягивал на себя брюки. Со стороны это выглядело довольно смешно, и я тихонько – чтобы не обидеть Мишку, прыскала в кулак.

олосы он смазывал какой-то пахучей мазью и укладывал надо лбом в кокон. Волосы блестели, а сам кокон казался мне верхом совершенства. Пока Мишка колдовал над своей прической, я даже рта не открывала, боясь помешать ему. Закончив, Мишка оборачивался ко мне и спрашивал:
— Ну как – похоже? – он кивал головой на стену, где висел портрет какого-то заграничного музыканта.
— У тебя лучше, — неизменно отвечала я. Мишка, довольный убегал на танцы. Что, надо сказать, ничуть не огорчало меня. Хотя до сих пор не понимаю, почему.

«Дудочки» вскоре вышли из моды. На смену им пришли брюки клеш. И опять первым такие брюки стал носить Мишка. Его «клеши» можно было назвать настоящим произведением портновского искусства: от коленей в штанины был вставлен широкий красный клин (сами брюки черного цвета), заутюженный во встречную складку.

По центру клина Мишка – с моей помощью, пришил по нескольку маленьких бубенчиков. При ходьбе складка распахивалась, бубенчики тихо позвякивали – замечательное зрелище. Стоит ли говорить, что мое собственное скромное участие на завершающем этапе над этим «творением» наполняло меня не только гордостью, но и тщеславием – так и тянуло похвастаться:
— Смотрите: это я пришивала бубенчики.
Впрочем, Мишкиной благодарности для меня было вполне достаточно.

Мода на прически тоже поменялась: теперь Мишка стригся под «ежик». С этой прической он нравился мне еще больше. Да и девушкам, как я заметила – тоже. Меня это не огорчало. Девушки появлялись и исчезали. Я же всегда была рядом с Мишкой.

Он был очень аккуратным: всегда в чистой рубашке, наутюженных брюках. Никогда больше я не встречала мужчины, который бы так же бережно относился к своим вещам. Стирал он себе все сам. А уж процесс утюжки можно было назвать настоящим священодействием. Утюг у Мишки был допотопный: чугунный, на углях. Очень тяжелый.

Поднимать его Мишка мне не позволял. Но иногда разрешал раздувать в нем угли – когда те начинали затухать. Я изо всех сил дула в отверстия сбоку утюга; искры вспыхивали, летела сажа. Эту процедуру в процессе утюжки я повторяла несколько раз.

Потом Мишка вел меня к умывальнику и сам отмывал мне лицо от сажи. Делал он это весело, с шуточками. И очень ласково. Он был единственным человеком в моем детстве, который относился ко мне ласково, как к сестре.

Наверное, я понимала это, хоть в душе вполне всерьез считала себя его невестой. Но я хорошо помню, что все его ласки имели совершенно невинный характер. Да и ласки ли это были? Скорее, забота: Мишка смазывал йодом царапины и ссадины на моих конечностях, вытирал кровь из расквашенного носа.

А когда мне в драке сломали палец на руке, именно он, пристроив к пальцу кусочек лучины, туго забинтовал его, наказав, не снимать повязку, пока не заживет. Даже к доктору не пришлось идти. Правда, палец после того стал немного кривым, но мое доверие к Мишке ничуть не пострадало.

Только ему одному я доверяла все свои детские тайны. Не помню случая, когда бы моя откровенность вызвала у него хотя бы ухмылку – он с полной серьезностью относился к моим переживаниям.

После школы Мишка окончил курсы шоферов и даже успел немного поработать перед призывом в армию. Служить его призвали в морфлот. Пока он служил, наша семья переехала на новую квартиру. Я росла, обзаводилась новыми друзьями и постепенно почти забыла своего кумира.

Мы с ним не виделись лет шесть. Мне исполнилось пятнадцать – внешне совсем взрослая барышня. Веснушки почти исчезли и перестали быть предметом моих тайных страданий. Коса стала толще и длиннее: свешивается до бедер. Вокруг головы все тот же нимб из кудряшек, что и в детстве.

Только прозвище у меня теперь другое: Королева. Так меня прозвали за высоко поднятую голову, которую я держу так, не потому что и в самом деле являюсь гордячкой, а потому что тяжелая коса оттягивает голову. Но прозвище мне нравится, и я стараюсь ему соответствовать – быть строгой и неприступной. Только в кругу друзей я прежняя озорница и хохотушка. Для всех прочих – Королева.

Я иду своей гордой походкой по центральной улице нашего городка. Иду не спеша, давая возможность прохожим полюбоваться на меня: в душе я совершенно уверена в собственной неотразимости: иначе бы не прозвали Королевой.

Я еще не доросла до понимания того, что любую девчонку моего возраста можно назвать Королевой – с одним лишь условием: если та себя ею ощущает. Какое мне дело до других – тем более что так называют только меня. Значит, я лучше других – можно сказать: особенная.

Я не смотрю по сторонам и (ни в коем случае!) не оглядываюсь назад ни на какие реплики в свой адрес. Несу себя, почти не касаясь земли своими царственными ножками. На лице моем можно прочесть: «я выше этой серости и убогости, в которой вы живете – такая жизнь не для меня»
— Кнопка! – вдруг слышу я радостный возглас. Не сразу, но все же, понимаю: стоящий передо мной парень с широкой улыбкой на лице – Мишка. Детское прозвище, да и сам мой кумир не вызвали во мне ответной радости: ведь я теперь Королева.
— Здравствуй, — холодно отвечаю я в ответ на его приветствие. Тем не менее, не без любопытства разглядываю Мишку. И стоящую рядом с ним девушку тоже. Я уже знаю, что Мишка, отслужив, снова работает шофером. Недавно женился.

Улыбка сползла с Мишкиного лица – мне даже показалось, что он смотрит на меня с сочувствием. Я беззастенчиво, в упор разглядываю его, удивляясь про себя: как такой, самый обычный парень мог быть моим кумиром?

Невысокий, щуплый, с весьма заурядной физиономией. Да и одет как все – совсем не как тот Мишка из моего детства. Про девушку – его жену – и говорить нечего: обычная серая мышка. Разочарованно вздохнув, я отворачиваюсь от них и гордо удаляюсь.

В ту нашу – последнюю встречу с Мишкой мне показалось, что он сильно изменился: стал серым и заурядным – таким, как все. Что в нем не осталось ничего от прежнего Мишки – яркого, веселого, стильного и очень смелого.

Согласитесь — слыть стилягой и быть постоянно в центре внимания – здесь, все-таки, требуется смелость. Утратив все свои чисто внешние качества, Мишка сразу упал в моих глазах: кумир рухнул.

Пройдут годы, и я со стыдом буду вспоминать ту нашу встречу. Я пойму: не Мишка изменился, а я, глупая девчонка возомнила о себе невесть что. Снова и снова я повторяю про себя:
— Прости меня, Мишка! Я помню твою доброту, помню твою улыбку. И твои песни под гитару, которые ты пел, чтобы развеселить меня, когда я плакала – а плакала я только при тебе, никто другой во дворе не видел моих слез.

Помню, как ты дул на мои коленки, когда мазал их йодом. При этом ты так смешно морщил нос и вытягивал губы трубочкой. Я смотрела на твой нос, на твои губы и, забывая про боль, смеялась.

Ты настоящий, Мишка! И я всегда буду помнить тебя – мальчишку, который по праву был кумиром моего детства.

Тамара Борисенко

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.