Мать. Автор: Людмила Колбасова

Мать
Людмила Колбасова

– Киса-киса, – звала бабка Пелагея, – куда же ты опять запропастилась? Маленькая сухонькая старушка в белом платочке стояла на деревянном крылечке с тремя покосившимися ступенями и глядела окрест. Её дом на окраине села, был самым обветшалым. Редко где проглядывала ещё не до конца облупившаяся зелёная краска, крошился и просел фундамент, покосились оконные рамы.

Внук – сын покойной дочки, как наведывался – всё предлагал ремонт сделать. Как-то рабочих привёз, в день крышу починили, крылечко подремонтировали, но Пелагея просила больше не затеваться. Уж больно ей утомительно всё это было. «Дай мне, внучек, спокойно дожить, как есть», – просила. Он возражал, заботясь о бабке, в город к себе звал.

У него в районе дом большой, места всем хватит. И жена его – Настёна, добрейшая душа. Но не могла Пелагея уехать: «А как Фёдор вернётся? Я же обещала дождаться».

Фёдор – это младшенький. Это её боль и горе. Трое деток было у Пелагеи. Старшенький Алёшка военным стал, да погиб на учениях, не успев жениться. Дочку Полину болезнь забрала. Но хоть замужем побывала, сыночка успела вырастить. А вот

Федя рано пошёл по кривой дорожке. И в кого только такой горячий уродился? Драться начал, только ходить научился. Как что не по его – ревёт, аж зубами скрипит от злости, всё вокруг раскидает, ногами топает. Пелагея с ним и лаской, и ремнём. Ничего не помогало. А как подрос – подворовывать начал. Плакала мать: «В голодные годы ни одного колоска с поля не принесла. Вовек ничего чужого не брала. Был бы отец…». Но отца война – проклятая не пощадила.
И понеслось: колония за колонией – для несовершеннолетних, общего, а потом и строгого режима. То кража, то разбой. А последний срок за убийство дали. Федя решительно отказывался, но никто ему не верил. А мать поверила. К следователю ходила. Тот выслушал: «Вы – мать, я понимаю, но факты говорят об обратном».
– Вот именно, я – мать, чувствую его, знаю. Не убивал он. Ищите.
Но никто не искал. Посадили её Фёдора на десять лет. С тех пор минуло уже… дай Бог памяти, почти четверть века. «Мать, не убивал я. Ты верь мне. И дождись!» Просил прощения, сидя за решёткой в зале суда, и вытирал глаза крупной мужицкой ладонью, оставляя рубцы на сердце матери. Вот она и ждала. Разве могла уехать? А от сыночка ни единой весточки.

Сельчане жалели Пелагею: «Поезжай в город. Поживёшь королевой. Уж сколько тебе мучиться? Одна в селе за водой ходишь на другую улицу». Кто посмелее, в глаза говорили, что зря Федьку ждёт – сгинул уж давно где-то. Она не обижалась. Сердцем чувствовала, что живой. Ждала и верила.

Да вот этой зимой стал вдруг во сне приходить. Маленьким. Заберётся к ней на колени: «Мамка, согрей меня. Замёрз я». Обнимет, душа замрёт от счастья и… просыпается. Страх закрался в сердце. Пошла к отцу Михаилу. «Сны – они от лукавого. Не бери в голову. Молись». И весь сказ…
– Киса-киса, Мурочка, – звала Пелагея и, устремив взгляд вдаль, осеклась на полуслове. «Федя», – выдохнула и побежала навстречу. Платок скинула, седые жидкие волосёнки растрепались. Плюшевый жакет расстегнула на ходу, длинная юбка путается в ногах.

Добежала и упала на руки потрёпанного мужика с рюкзаком за плечами. «Сынок!», – обняла, чуть дыша. Торопливый шаг больных старых ног бегом и не назовёшь, но вместе с волнением лишил он Пелагею сил. Поднял Фёдор мать на руки, как ребёнка, и понёс в избу…

Смотрит она на седого, в глубоких морщинах, изнурённого очень пожилого человека с большими заскорузлыми руками в наколках и почерневшими ногтями, и совсем не узнаёт своего Феденьку. А мужчина улыбается, гостинцы, подарки достаёт из рюкзака: «Держи, мать», – и накидывает на плечи большую пуховую шаль и платок Павлово-Посадский из тонкой шерсти в диковинных узорах. Пелагея и так слаба глазами была, а тут от волнения вообще ничего не видит.
Да слёзы, что годами копила, так и льются, так и льются…
– Что ж это я сижу, глупая, – спохватилась и заметалась по избе. К соседям забежала радостью поделиться да попросила баньку затопить – Феденьке помыться. Соседи рады за Пелагею, но Федьку побаиваются. Вдруг опять за старое возьмётся.

В селе спокойно сейчас, калитки от своих не закрывают, а чужие здесь не ходят.
В избе стол накрыла. Еда простая, деревенская. Картошка рассыпчатая с жареным луком дымится в большой миске посередине стола. Капуста квашеная, огурчики и грибочки солёные. Сало толстое деревенское да графинчик самогонки – чистой, как слеза. Соседка дала, чтобы сыночка встретила честь по чести.

Федя свои гостинцы достаёт: колбаса копчёная, тушёнка, сыр диковинный – круглый, что мяч, конфеты в ярких обёртках. Пелагея смотрит, счастью своему не верит. Дождалась своего архаровца, как в сердцах раньше звала.
– Ты надолго, сынок?
– Навсегда, мать. Отгулял я своё.
Хочет Пелагея расспросить, но понимает, что не надо торопить. Хотя и сам кругом виноват, но сердце матери любит и страдает. Чем бедовее, тем пуще за него душа болит. Утром следующего дня Фёдор всё вокруг избы ходил, присматривался.

А к обеду в город уехал. Молчит, говорит мало. Глядит на мать, улыбается.
А Пелагея никак Федьку не узнаёт. Вроде бы он, а вроде и нет. Вот до чего лиходейство да тюрьма человека доводят. Ему лет-то всего чуть более шестидесяти, а старик стариком.

Грузовик стройматериалов привёз. Весь двор завалил. «Дом будем ремонтировать. Забор новый поставим. Негоже в такой халупе доживать. Заживём, как короли», – и радуется.
– Деньги где взял? На ворованные не позволю, – Пелагея встала у крыльца, руки в стороны развела, – гвоздя чужого в дом вбить не дам.
– Что ты, мать, – Фёдор обнял старушку, – вот, смотри. Разволновался, аж руки затряслись, книжку трудовую показывает: «На стройке трудился. Верь мне. Я бы к тебе с ворованным не пришёл. Знал, что погонишь». Пелагея хоть и видит плохо, но разглядела и фамилию, и имя сынка.
– Ну и будет, ремонтируй, – махнула рукой и подивилась, – надо же, трудовая книжка.

Так и зажили. Соскучились руки у мужика по домашней работе. Только солнышко встанет, он во двор спешит. Раствор мешает, доски строгает, краску разводит. Работает ловко, да всё песни напевает. Как-то соскабливал старую краску с дома и кусочек ему в глаз попал. «Ёкарный бабай, – зажмурившись, спустился с лестницы, – посмотри, мать».
И опять с песней за работу…

Смотрела на работающего Фёдора и всё глубже осознавала необратимую потерю Пелагея. Леденящим страхом сковало душу и острое неподъёмное, необъяснимое ощущение вдруг навалившегося горя подкашивало ноги.

А Фёдор дом покрасил и с фасада, что на улицу смотрит, лебедей нарисовал. Пелагея обречённо покачала головой и, смахнув слезу, в церковь пошла.
– Батюшка, отслужи заупокойную по моему Феденьке.
– В своём ли уме, Пелагеюшка, – отец Михаил в изумлении поднял брови, – Федя-то твой на всё село стучит, раньше петухов встаёт.
– Чужой он. Федя мой ни песен не пел, ни кисть в руках не держал. А уж ежели бы что в глаз попало, то не «бабая» вспомнил, а всех чертей с матами собрал.
Заплакала старушка, да горько так: «Сразу его не признала».
– Может лихой человек у тебя живёт? В милицию позвонить?
– Может и лихой. Но ко мне с чистыми помыслами, с добротой. Родной сынок так не почитал. А Федю он знал. Хорошо знал. Всё ведает из самого детства. Я позабыла, а ему известно.
– Может, всё-таки это твой Федя?
– Не мой. Нет Феди на этом свете. Поминай. Только ни одной душе. Считай, исповедалась тебе.

Дома чёрный платок надела. Кофту тёмную.
– Ты чего, мать, в траур обрядилась?
– Шибко пыльно у нас в белом ходить.
Пелагея понимала, что разговор неизбежен, но в глубине души боялась его. Страшно было расстаться с человеком, который хорошо знал её Фёдора. И сердцем чувствовала, что не просто так незваный гость появился в доме.
– Останься, разговор есть, – предложила как-то после обеда.
Фёдор догадался, о чём речь пойдёт. Мурка запрыгнула к нему колени. Не любила рук, а к Фёдору привязалась.
– Кто ты, мил-человек? Как звать тебя? И где сын мой похоронен?

Федя понурил голову, запустил пятерню в волосы, собрал их с силой в кулак, словно оторвать хотел, затем вскинул вихры и смело посмотрел на Пелагею:
«Я, мать, друг сына твоего. Вместе разбойничали, в одной колонии срок отбывали, разом решили с прошлым порвать и поехали в Сибирь. Мечтал Фёдор деньги заработать и к тебе приехать чистым и не нищим. Работали за троих, копеечку к копеечке складывали. Мечтал он дом новый построить. Меня с собой звал. Мы с ним, как братья были, да и лицом схожи. А меня тоже Фёдором нарекли».

Пелагея слушала, подперев ладонью щёку, и покачивала головой.
– Чистым, – запало слово в душу, – значит, не до конца пропал. И мать помнил, не совсем отбился в своём лиходействе, – подумала. А вслух упрекнула, не сдержалась: «Долго, однако, вы добирались. То, что чистым домой хотел вернуться – хорошо, а деньги и у нас можно было заработать. Голова его бедовая… Всегда думал наперекосяк. И не успел, не доехал…».

– Надорвался Фёдор. Как понял, что немного ему осталось, – продолжал гость, – придумал поменяться нам документами, жизнями, прошлым. Рассчитались мы с работой, деньги в один мешок сложили и поселились недалеко от Абакана.

Вот тогда мне Федя и рассказал всё подробно и о тебе, мать, и о соседях. И всю свою жизнь, как на духу выложил. Там же и похоронил его этой зимой. К тебе долго добирался. Стрёмно было, но слово другу дал, что дом сделаю и тебя до последних дней не брошу… сыном вместо Федьки стану, – Фёдор прямо смотрел Пелагее в глаза.
Встал, засуетился: «Сейчас, только вещи соберу».
– Ты погоди, вещи-то собирать. Скажи, почему в дом родной не поехал?
– А у меня его отродясь не бывало, как и матери.
– Так не бывает. «Отродясь», как раз и была. Бобыль, значит.
– Один как перст на этой земле.
– Что ж я не так сделала? Вот ты пошёл по кривой дорожке – направить было некому, а мой Федя почему?
– Да, нас там – на кривой дороге, разных сословий много. Доля, видать, такая. И тебе, и ему, и мне.

Они надолго замолчали…
– Ну а раз доля такая, иди, сын, продолжай работать. На ужин тесто поставлю. Любишь пирожки-то?
Фёдор подошёл, взяв за плечи, неловко поцеловал в морщинистую щёку.

«Маленькая, худенькая – в чём только такая большая душа помещается?», – подумал и шмыгнул носом. Предательски повлажнели глаза.
– Ты скажи мне, Фёдор мой не был…, – до чего же трудно давался вопрос, мучивший её всю жизнь, – убийцей?
– Нет, мать. Оговорили его. Не свой срок мотал. Грабежом промышляли, но чтобы убивать – такого не было. Да и воровали мы не у бедных.
– Всё едино грех, – но отлегла от сердца боль, что давила тяжёлым валуном с тех пор, как вышла из зала суда. Сыну верила, но свидетельские показания внесли сомнение в душу. Оно терзало и не отпускало…
Так и коротали вместе дни старые, побитые жизнью Пелагея с Фёдором – мать и сын. Доживали свой век в тепле и покое в обновлённом доме и поминали архаровца Федьку, чтобы на том свете ему не было холодно от содеянных при жизни гнусных дел.
***
Выкапывать картошку, как обычно, приехал внук. Не удержался, сказал Пелагее: «Значит, когда я предлагал дом отремонтировать, ты отказывалась. Говорила, что не надо тебе».
– А мне и сейчас не надо. Это им – Фёдорам моим потребно…
Внук не понял, но промолчал. А сам подумал: «Бабка-то совсем стара стала. Заговаривается».

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.