«Мы живем во времена невиданного изобилия. Никогда прежде в мире не было произведено такого количества всяких вещей: обуви, одежды, мебели, посуды… Вещи дорогие и дешевые, хорошего качества и плохого и, как предел презрения к самой материи, – вещи одноразовые. Всего много, даже слишком много. Ломятся от вещей шкафы, ломятся и помойки…
Дома у меня стоит швейная машинка, кабинетный «Зингер», подаренный моей бабушке на свадьбу весной 1917 года. Очень был своевременный подарок: на этой машинке бабушка обшивала всё семейство чуть ли не до самой смерти. Я помню эти семейные вещи, которые проживали много жизней, – пальто долго «строили», покупали материю, подкладку, ватин, бортовку, воротник, пуговицы, потом бабушка раскладывала ткань на полотне, рисовала обмылком чертеж, кроила, долго и пристально корпела, делала множество ручной работы, а под конец, сдвинув шаг стежка на максимальный, строчила на машинке, подправляя ткань руками и покачивая ногой чугунную подножку… Пальто долго носила моя мама, потом его перелицовывали, и оно служило еще десяток лет, потом оно перевоплощалось в юбку и в жилет, и последнее, уже предсмертное существование: круглая перочистка, сшитая из темных лоскутков изношенного сукна, прошитая посередине красным шнурком, варежка-хваталка для кастрюли. Бывший воротник перевоплотился в стельку… Такое семейное пальто следовало бы сохранить как музейную реликвию, но это невозможно, поскольку оно отслужило до последней нитки. Гордые, уважаемые, почтенные вещи, которых теперь не стало. Изобилие испортило наше отношение с вещами: мы перестали их уважать и ценить.
Давно умерла бабушка, но до сих пор, когда мне нужна розовая нитка или зеленая пуговица, я нахожу их в ящичке швейной машины. Другой мир, другая культура. Мне до сих пор нравятся эти строгость и скудость, и нравится всё реже встречающийся особый женский талант обращения с мукой, сахаром, шерстью, полотном и шелком.»
«Детство 45-53» Людмила Улицкая ________________ Ночью и днем надо мною упорно, гулко стрекочет швея на машинке. К двери привешена в рамочке черной надпись короткая: «Шью по картинке». Слушая стук над моим изголовьем, друг мой, как часто гадал я без цели: Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим, иль над матроской из белой фланели? Вот я слабею, я меркну, сгораю, но застучишь ты — и в то же мгновенье Мнится, я к милой земле приникаю, слушаю жизни родное биенье… Друг неизвестный! Когда пронесутся мимо души все былые обиды, Мертвого слуха не так ли коснутся взмахи кадила, слова панихиды?
Закутанная в тулуп девочка Маша вбежала в дом, потрясая перед собой тощим котом.
— Маааам! Васька крысу изловил!
— Ой, молодец какой, кормилец ты наш! Давай её сюда, будем готовить.
В зубах Василия и правда болталась придушенная крыса. Наталья без всякой брезгливости освободила кота от сей ноши и повертела добычу в сухих, обезображенных тяжёлой работой руках.
— Хорошая, жирная. Гуляш выйдет отменный. Ой, Васька, пропали бы мы без тебя! — обратилась она к коту и погладила по костлявой спине, — золотой ты мой, золотой!
Василий прыгнул на лавку. У него жёлто-зелёные глаза под стать самому обыкновенному дикому, с рыжевизной окрасу. Когда-то он был мордат и выглядел важно, но это было давно, до блокады. Теперь все, кто живёт в этом доме, напоминают ходячих меҏтвецов. Все, кто ещё остался — мама, девочка и кот.
872 дня пребывания в аду. День, похожий на бесконечный ночной кошмар. Ночь, наполненная голодом и звуками воздушной тревоги, даже если её нет наяву — этот звук въедается в уши навсегда и кҏовь от него стынет в венах. Маша просыпалась в поту, крича: «Мама, бежим, тревога!», но ей отвечали: «Дочь, тебе приснилось, спи ещё». Но звук был так явственен, так громок, что Маша ещё долго прислушивалась и прижимала к себе покрепче кота. Закончится ли когда-нибудь этот ад? Год за годом, день за днём… Голод. Страх. И бомбы. Вот оно, детство без красок, жизнь в самых чёрных тонах.
Если бы не Васька, Маша с матерью давно умеҏли бы с голоду. Каждое утро он отправлялся на охоту и приносил мышей или даже, как вчера, хорошо наеденную крысу. Из мышей получалась похлёбка, из крыс — гуляш. Васька никогда не съедал втихаря добычу — он сидел и ждал свою порцию. Лучшую порцию. Наталья всегда отдавала ему лучший кусок, ведь он добытчик, кормилец, ведь он их главный герой. Ночами они спали втроём: Наталья с дочерью по бокам и Васька посередине, греющий их своим теплом.
Василий чувствовал, что будет бомбёжка, задолго до её начала.
— Маша, гляди! Васька волнуется, живо хватай вещи и бежим!
Василий крутился возле дверей и жалобно мяукал.
Самые необходимые вещи, вода, девочка Маша и кот — всё это Наталья хватала в охапку и стремглав мчалась в бомбоубежище. По пути Наталья тщательнее всего берегла Ваську — чтобы его не дай бог не забрали и не съели.
Чувство голода было перманентно и не выключаемо. Самый мучительный момент — это когда жалкий паёк ужасающе быстро приближался к концу, а насыщения не было и близко.
Крошки для птиц. Наталья собирала каждую из них и берегла, как жемчуг. Они пригодятся весной, когда в их края вернутся птицы. Насыпав их в подходящем месте, Наталья вместе с Васькой таилась в засаде. Прыжок Василия всегда был метким и точным. Есть! Птица в зубах, но долго удерживать её он не в силах, потому что, как и все, был очень слаб и худ. В этот момент к нему на помощь и поспевала Наталья. Так, с весны и до самой осени, помимо крыс и мышей, в их рацион вносили разнообразие птицы.
После снятия блокады, когда появилось больше еды, и потом, когда война, наконец, закончилась, Наталья всегда отдавала Ваське лучший кусок со стола и приговаривала: «Кушай, кушай, Васенька! Кормилец ты наш!»
Кота Васьки не стало в 1949 году. Наталья втихую похоҏонила его на кладбище и, чтобы не затоптали то место, поставила крест с надписью «Василий Бугров». Потому что он был не просто котом, а настоящим членом семьи. Потому что их бы давно не было в живых, если бы не этот пушистик с диковато-рыжим окрасом и бакенбардами на щеках. Уже потом рядом с Василием легла и сама Наталья, а потом и Машеньку положили рядом с ними. Так и лежат они все вместе, бок о бок, как в стҏашные, бесконечные дни блокады, и милый Васенька греет их своим теплом.
Рассказ написан на основе реальной истории. Имя кота не изменено.
Седьмой класс гудел как улей. Даша Скворцова бегала за Вовкой Ремизовым, который отнял у неё учебник. Мальчишки криками подбадривали Вовку, вставали на пути Даши, мешая поймать вора. Девочки пытались перехватить Ремизова, расталкивали мальчишек. Обычный школьный день в обычном классе средней школы небольшого посёлка затерявшегося на бескрайних просторах огромной страны.
— Здравствуйте, – строгий голос учительницы потонул в шуме голосов.
Несколько стоявших ближе к двери девочек всё же услышали, замерли столбиками, цыкая на мальчишек. Но тех не так-то легко было унять. Хотя и они постепенно прекратили кричать. Только Вовка с Дашей носились по классу.
— Отдай! – крикнула Даша и почти ухватила за пиджак Вовку, но тот вырвался и с разбегу врезался в Аллу Сергеевну, учительницу русского языка и литературы. Она ловко вырвала из высоко поднятой Вовкиной руки учебник.
— Садитесь, — скомандовал она, окинув класс. — А Ремизов останется у доски и объяснит, что тут происходит. – Металлом в голосе Аллы Сергеевны можно было резать воздух, в котором ещё витало возбуждение от беготни и криков. Учительница смотрела то на запыхавшуюся и раскрасневшуюся Скворцову, то на возмутителя спокойствия в классе Ремизова.
Вовка стоял перед притихшим классом. Он опустил голову, уставившись на носки своих ботинок, словно видел их впервые.
— Ну что же ты? Куда девалась твоя смелость? Звонок прозвенел… — Алла Сергеевна посмотрела на маленькие часики на тонком золотом браслете на запястье, – пять минут назад. Ты его, конечно, не слышал. Я напишу замечание в твоём дневнике. Ещё одна подобная выходка, и я вызову родителей в школу. Ты меня понял?
Ремизов кивнул, не поднимая головы.
— Не слышу. Говорить разучился? – поторопила Алла Сергеевна Ремизова.
— Понял, — тихо сказал Вовка.
— Что ты понял? Не мямли, а скажи громко, чтобы мы все тебя услышали.
— Я понял, что нельзя бегать после звонка и отнимать книги у Скворцовой, — уже громче сказал Ремизов. Послышались тихие смешки.
— Тихо! – прикрикнула учительница, и смех тут же оборвался. В звенящей тишине Ремизов шмыгнул носом. Кто-то хихикнул снова.
— Садись, Ремезов. И приведи себя в порядок. Вовка прошёл на своё место к парте у окна, заправляя на ходу выбившуюся рубашку в брюки.
Учительница подошла к своему столу, положила на него классный журнал. Обвела строгим взглядом притихших учеников седьмого класса.
— Сегодня мы поговорим о ваших сочинениях, посвящённых Дню Победы. Скворцова, скажи, ты писала про конкретного человек или придумала героя для своего сочинения?
Даша встала рядом с партой.
— Я писала о своей прабабушке Елизавете Филипповне. Я её никогда не видела. Её не стало задолго до моего рождения. Но бабушка мне рассказывала про неё.
— Молодец! Ты не просто написала прекрасное сочинение, но рассказала о своей прабабушке, воевавшей в годы Великой Отечественной Войны в партизанском отряде. Многие сейчас не интересуются этой темой, не помнят своих родных. Ремизов, ты знаешь, кем была твоя бабушка? А прабабушка? – Укоризненно посмотрела на него учительница. – Вот видишь, а бегаешь, отнимаешь учебники, мешаешь одноклассникам готовиться к уроку.
Я отправлю Дашино сочинение на конкурс, который, как вы знаете, проводит отдел образования в школах нашей области. Я сейчас вам его прочитаю. Ты разрешишь? – Алла Сергеевна посмотрела на Дашу, зардевшуюся уже не от бега, а от похвалы.
Даша согласно кивнула и села, стараясь не замечать любопытных и завистливых взглядов одноклассников.
Алла Сергеевна выпрямилась, став ещё выше, одёрнула пиджак строгого костюма, будто собралась произнести присягу Родине, и начала читать.
Когда началась война, Лизе шёл всего двадцать первый год. Она совсем недавно вышла замуж и работала в поселковом комитете комсомола. Муж в первые же дни войны ушёл добровольцем на фронт, хотя у него было освобождение по зрению. У Лизы родился сын через четыре месяца после начала войны. Коротенькие письма приходили с фронта редко. Лиза знала, что муж был ранен, после госпиталя снова вернулся в строй, чтобы продолжать бить фашистов. Наступило тяжёлое время ожиданий, голода и страха. Немцы подходили всё ближе к маленькому посёлку. — Уходи к партизанам в лес. Слышала, что сделали с комсомольцами в соседнем районе? Кого повесили, кого расстреляли. А сына оставь со мной. Нечего по лесам с ним скитаться, – сказала ей мама. – Даст Бог, не тронут стариков и младенцев фашисты. Они же тоже от матерей родились. Неужели ничего человеческого в них не осталось? Уходить тебе надо, доченька. Так и ушла Лиза в лес к партизанам. Они подрывали железнодорожные пути, мешая поездам провозить немцев и военную технику к линии фронта. Взрывали мосты, устраивали немцам засады. В посёлке остались одни старики, женщины и маленькие дети. Вскоре немцы оккупировали посёлок. Их было слишком много, чтобы маленький партизанский отряд мог справиться с ними. Да и автоматов и гранат не хватало. Лиза очень переживала за маму и сына. Немцы вели себя тихо. Не убивали, не расстреливали мирных жителей. Но тишина пугала и настораживала. В ней чувствовалось предвестие беды. Когда прошёл слух, что немцы уходят, партизаны обстреляли разведывательную группу. Немцы устроили облаву на отряд. Пришлось партизанам поодиночке рассредоточиться по лесу, чтобы переждать и затаиться. Лиза ночью пробралась в посёлок. В доме матери слабо светилось окошко. Она хотела осторожно пробраться в дом, но услышала разговор двух немецких офицеров, вышедших покурить. Ночь стояла лунная, и она их хорошо видела. «Эх, жалко нет с собой автомата», — думала притаившаяся за кустами Лиза. Немцы посмеивались и говорили о каком-то незабываемом для партизан подарке. Хоть Лиза учила в школе немецкий, понять, что именно готовили немцы, не могла. Она бросилась в лес, чтобы найти и предупредить партизан. Когда на рассвете небольшой отряд подошёл к посёлку, немцы грузили на машины продовольствие и ящики с патронами. Местных жителей не было видно на улицах поселка. Фашисты садились в машины, на мотоциклы и уезжали. Осталась группа из четырёх человек. Они взяли канистры с бензином, и пошли в центр посёлка. Партизаны осторожно крались за ними, чтобы убить хоть их. Немцы остановились пред небольшой белой церковью. Накануне они согнали туда всех оставшихся жителей посёлка и заперли. Облили окна, двери и стены бензином и подожгли. Партизаны успели убить всех фашистов. Но около трёхсот женщин, стариков и детей заживо сгорели или задохнулись от дыма в церкви. Вместе со всеми в огне погибли Лизина мама и сын. С новой силой и злостью Лиза шла на задания. И чудом оставалась жива. За несколько месяцев до конца войны она узнала, что муж пропал без вести. Но ведь мёртвым его никто не видел, значит, он жив. И Лиза не преставала надеяться и ждать мужа. Окончилась война. Солдаты возвращались с фронта. Но муж Лизы так и не вернулся. Она вышла замуж за молодого человека из партизанского отряда. У них родилась дочка. Приходилось восстанавливать разрушенные дома, сеять хлеб, налаживать заново жизнь. Не сломили Лизу ни война, ни потеря мужа, матери и маленького сына. Она умерла после войны, ей не было ещё тридцати лет. Но мы выстояли, восстановили заводы, театры, колхозы… Светлая память всем воевавшим, погибшим и вернувшимся с войны. Учительница прочитала последние строки сочинения и обвела взглядом притихший класс. Двадцать шесть пар глаз смотрели на неё потрясённо. Напряжённую тишину не нарушил ни единый звук. Казалось, подростки даже не дышали.
— Спасибо Даша. Ты очень хорошо рассказала про свою прабабушку. После войны людям приходилось нелегко. Наступил другой фронт, не менее тяжёлый – трудовой. Люди голодали. Женщины распахивали поля, впрягались в плуг вместо лошадей, потому что их мужья, отцы и братья не вернулось домой. Мы должны знать про войну и помнить тех, кто воевал. Память о тех днях и людях священна.
Когда Даша вышла из школы, её догнал Вовка Ремизов.
— Даша, прости меня. А от чего умерла твоя прабабушка?
Даша помолчала, раздумывая, стоит ли рассказать правду.
— Бабушка говорила, что не от болезни и не от голода. Люди, пережившие войну, видевшие кровь и зверства фашистов, не могли остаться прежними. Муж прабабушки стал сильно пить. А когда напивался, сильно бил её, вымещая на ней своё бессилие и злость. Не мог забыть войну, приспособиться к новой мирной жизни. Сейчас это называется «военным синдромом» или посттравматическим стрессовым расстройством. Не всем пережившим войну получалось справиться с ним.
Она ходила вся чёрная от синяков. У неё случились два выкидыша. Её нашли в сарае с петлёй на шее. Соседи сказали, что не вынесла побоев. Но многие считали по-другому. Когда её нашли, все стены и пол сарая были в крови, а на прабабушке не было живого места. Муж избил ей до смерти. А потом испугался и повесил для отвода глаз. Мол, сама покончила с собой. Бабушку воспитывала соседка. Она считала её своей второй мамой.
— А муж? Его так и не наказали?
— Сам себя наказал. Через неделю умер, спился.
Они шли какое-то время молча. У Дашиного дома Вовка остановился и сказал:
— Всё равно твоя прабабушка герой. Воевала в партизанском отряде, убивала фашистов. Даша не ответила.
— А пойдём в воскресенье в кино? Про войну новый фильм вышел. — Он с надеждой ждал, глядя на Дашу. А она следила за жучком, остановившимся перед носком её ботинка и раздумывающим, с какой стороны обойти неожиданную преграду. Жучок обогнул ботинок справа и побежал по своим делам, быстро перебирая тонюсенькими, едва видимыми лапками.
— Пойдём. — Она подняла глаза на Вовку и улыбнулась.
— Между прочим, мой прадед тоже воевал. Сбежал на фронт в сорок четвёртом, в семнадцать лет. В первом же бою попал в плен. Наши войска освободили его из концлагеря. Он тоже рано умер. А дед воевал в Афганистане, — обрадовавшись, поделился Вовка.
— Правда? Не врешь?
— Нет. Только я не стал писать об этом в сочинении. Дед не любил рассказывать про войну. Он говорил, что правда о войне хуже всякого киношного ужастика. А придумывать и врать я не хотел.
О своем отношении к Великой Отечественной войне и Победе рассказывает народная артистка России Ирина Алферова.
Для меня Отечественная война — это что-то абсолютно живое, настоящее, если так вообще можно сказать о войне. Дело в том, что я из того поколения, которое тесно связано с Великой войной и Великой Победой. Мои родители воевали, и их родители тоже воевали. Воспоминания были свежи. Кроме того, мы выросли на потрясающих фильмах, большинство из которых были посвящены или связаны с войной. Благодаря фильмам и рассказам страшные события сформировались в какую-то очень понятную, хотя и болезненную картинку — мне иногда даже кажется, что я сама была на этой войне. Данные картины кровью написаны, ведь все — и родители, и режиссеры, и актеры — сами прошли через это.
А какие потрясающие были спектакли! Я помню впечатление, которое производил на меня спектакль Ленкома «В списках не значился» по Борису Васильеву (постановка Марка Захарова, инсценировка Юрия Визбора). Это было что-то сумасшедшее. У меня и сейчас перед глазами стоит последняя сцена, когда герой (лейтенант Плужников в исполнении Александра Абдулова), который девять месяцев один воевал в Брестской крепости, выходит на свет, уже ничего не понимая, почти слепой и глухой, и немцы отдают ему честь.
Его спрашивают имя, звание, и он говорит:
«Я русский солдат», — и падает на крест. Для меня эти слова — «я русский солдат» — это абсолютно святое.
И особенно сейчас. Мне странно слышать, что от нас, от России, идет какая-то агрессия. Это невозможно! Мы другие! Мы можем защищаться, но то, что мы ничего не сделаем против других, как делают американцы, — это точно. Такого просто не может быть. У нас другая генетика, другая душа. Мы только помогать можем. Нас не зовут, а мы идем и бросаемся на амбразуру или защищаем чужих детей. Мы такие. И мне ужасно обидно, когда я слушаю то, что сейчас говорят на Западе о России и русских.
Но еще больше возмущения у меня вызывают их фильмы о войне. То, что американцы подстраивают события так, что вроде бы это они войну выиграли, — еще ладно. Но как можно сравнивать испытания, выпавшие на долю нашего народа, и на западноевропейцев? Как прожили войну мы и как они! Я смотрю их фильмы: как они во время войны одевались, обувались, делали прически, маникюр, ходили по ресторанам, — и сразу вспоминаю наших. Страну, где от младенца до стариков все или воевали, или были у станков, копали окопы, жили впроголодь, отдавали все ради победы. Это такая огромная разница, что и сравнивать нельзя. И когда сейчас я слышу, что кто-то не хочет приезжать на День Победы, что в Европе стараются отгородиться от нас, вычеркнуть из истории, я не могу сдержать возмущения. Как им не стыдно! Ведь мы всей страной действительно защитили мир, ничего не жалея и заплатив страшную цену. Ведь в каждой нашей семье есть люди, которые воевали, есть погибшие и раненые — и горе есть в каждой семье. В каждом роду есть нанесенная войной прореха, не говоря уже о тех, кто из-за нее вообще не родился. Я потрясена тем, что сейчас происходит в Европе, считаю, что надо кричать об этом и не давать никому на планете говорить что-то о нашем горе. Это понимаем только мы.
Наверное, я так близко это воспринимаю, потому что мою семью война затронула в полной мере. Мои родители относятся к тому поколению, которому досталось больше всего. Мама — 1922 года, папа был на пару лет младше. Маму сразу призвали на военный завод, где делали снаряды. Худенькие девочки не спали сутками, в воде таскали эти тяжеленные болванки. А через год она записалась в добровольцы, ее призвали и отправили на курсы радистов. Потом маму бросали по разным городам, она по рации координировала бомбардировщики, обеспечивала связь с партизанскими отрядами — надо было за секунду успеть поймать нужную волну, иначе самолеты могли сбиться с курса, а партизан могли расстрелять. А папа в 17 лет ушел на фронт и дошел до Днепра, где его очень сильно ранило. После госпиталя был отправлен долечиваться к родственникам в Новосибирск (во время войны существовала такая практика), а потом — на офицерские курсы. С войны против Японии он вернулся уже капитаном. У него много наград: орден Красной Звезды, медали. У мамы тоже наград много, но у папы больше.
Папа был настоящим, цельным человеком. Когда у нас стали много дурного говорить о Сталине, он просто слышать этого не хотел. Я его понимаю, и глупо даже что-то говорить. Да, конечно, нужно помнить, кто такой Сталин, ведь есть факты репрессий, страшные цифры и так далее, но не стоит затевать вокруг этого споры. Мой отец говорил: «Меня изрешетили, когда я кричал «За Родину! За Сталина!»
Это действительно было так. Они в это верили, с этим умирали, и нельзя сейчас у них это отбирать. Тем более что так мало ветеранов осталось… Для моей семьи День Победы — святой праздник и, наверное, самый любимый. Мы в этот день плачем и смеемся. И все обязательно собираются: мы, наши друзья, дети, друзья детей.
Мало ведь осталось ветеранов, слава Богу, мама жива. Ей 93 года, она бодра, и всегда ждет этого праздника. Все собираются и просят маму: «Ну рассказывай!» И она вспоминает какую-то очередную историю, и все с удовольствием слушают. А еще мы стараемся с ней куда-нибудь сходить — несмотря на возраст, она любит петь и танцевать. Вот на днях ей вручали памятную медаль, а я поехала ее забирать после торжества. Была страшная пробка, и я опоздала. Она ждала. Садится в машину, и нет бы сказать, что, мол, устала или ноги болят, а она сразу говорит: «Был концерт. Заиграла «Смуглянка-молдаванка», и я не удержалась — вышла на сцену и станцевала!» Они, конечно, другие — наверное, потому что знают цену жизни. Их беречь необходимо и уважать. Им ведь каждому что-то нужно, каждому чего-то не хватает.
Они лучше нас чувствуют фальшь. Я уже говорила, что люди, прошедшие войну, настоящие и… очень хорошие. Они лучше нас. Я в этом уверена: плохие там не могли выжить. Это точно. На фронте ведь было лучшее образование — жизненное, что ли. Как во дворе, только быстрее и доходчивее.
Ирина Алферова с мамой Ксенией Архиповной
Вспомните фильм Владимира Басова «Тишина». Они пришли с войны — все красивые, мужественные, мудрые. Они многое могут. И еще, они уверенные в себе и свободные. На фронте они все время жили на пике, на острие, где ты победил или погиб. А тут полутона — коммуналка, бытовой ужас… Им было очень тяжело, возможно, хуже, чем на фронте. И за это мы им тоже обязаны.
А какие они фильмы снимали! Василий Ордынский (я у него в «Хождении по мукам» снималась), Григорий Чухрай, Александр Алов, Петр Тодоровский, Басов и многие другие — они ведь сами были фронтовиками. Это же чувствуется. Красивые мужики, а какая сила в них, какой талант! А еще в них была точная мера: что хорошо, а что — плохо. Они не философствовали, ничего не изобретали. Для них смысл жизни был простой: или ты защитишь свою страну, семью, или нет. Это с фронта. Они другие были, фильмы снимали иначе. Поэтому живые картины получались. Страстные.
Вспомните Бондарчука (в фильме «Судьба человека»): «После первой не закусываю!» — это же во всем объеме характер русского человека, русского солдата. Обязательно надо такие фильмы показывать. Хоть насильно, но заставлять молодежь смотреть. И всему миру показывать их нужно, чтобы знали, что такое настоящая Россия.
