В одной брошенной людьми деревне все оставшиеся дома сгнили подчистую. Но один во многих местах замшелый домишко каким-то Божиим чудом уцелел. Жила в нём ещё совсем недавно Ефросинья Игнатьевна Устюжанина. Да вот схоронили бабушку. Жители соседней деревни и похоронили её. В старом её дому сделали скромные поминки, заколотили досками окна избы, да и уехали.
И никому в разум не пришло осмотреть двор, да и это было неудивительно: накренившиеся дубовые столбы, почти наполовину смотрящий в землю забор. Смотреть на всё это немногочисленным землякам было нестерпимо больно. Потому и остались незамеченными две курочки, жившие в подклети.
Было ещё с месяц назад у старухи десять кур и здоровенный рыже-красный петух. Ночью налетели хорьки, и началось для бабушки светопреставление. Ефросинья Игнатьевна вышла во двор и, вооружившись старым ухватом, попыталась спасти кур. В кромешной темноте на ощупь только две курицы и были спасены.
Утром выяснилось, что в неравной битве погиб её любимый петух. С этого момента она и определила двух оставшихся кур в подклеть. От маленького вырезанного в брёвнах окошечка курочки не отходили, ибо всё живое тянется к свету. И когда бабушка приносила им корм, при этом ласково называя их Чернушкой и Белушкой, те, когда их спасительница нагибалась, чтобы взять яички, запрыгивали на неё, словно голуби.
Теперь, после смерти Ефросиньи Игнатьевны, некому было накормить бедных курочек. За небольшими железными листами Чернушка с Белушкой отыскали четыре мешка пшеницы, помог им в этом малый проём между ними. И продовольственный вопрос был решён. Но оказии на этом не закончились, потому как железная чашка, где была вода, давно пустовала. Дверь же была подпёрта палкой, и погибнуть бы курочкам, если бы не маленькое чудо. Выдолбленное окошечко находилось вровень с землёй, и когда шли дожди, вода по выдолбленному желобочку попадала к ним в подклеть и стекала маленьким ручейком в железную чашку. В эти радостные часы Чернушка с Белушкой напивались досыта.
Но проходили дни, уже давно не было на горизонте дождей, и курочки совсем приуныли. Видимо, чуя смертный час, куры стали изо всей мочи вещать. Именно в эту пору приехал в забытую деревню по виду поживший своё офицер. Жил он когда-то здесь. Уехал в город, дослужился до генерала, а вот теперь с почестями вышел на пенсию.
Всё у него вроде было хорошо: жена, дети, внуки, даже правнук народился на Божий свет. Да вот заболел генерал, врачи откровенно сказали, что жить ему осталось совсем недолго. Вот тогда-то и решил старый генерал съездить в родную деревню. Туда, где родился, где лежали на погосте его отец и мать и многие родственники, которых он никогда не забывал.
Его дом не сохранился. Но генерал угадывал по оставшейся в его душе детской памяти многие места, где они бегали с ребятишками. Вот и сейчас Платон Георгиевич, остановившись подле полуразрушенного дома, вспомнил, что именно здесь они с мальчишками наблюдали, как взрослые, опаливая и разделывая поросёнка, с улыбками на лицах давали им поджаренные ушки и хвостик. И они, пережёвывая хрящики, были безумно рады такому счастью.
Каждая выбоина, кажинная колдобина напоминали ему о многом. «У каждого ведь так, наверное», – думал вслух старый генерал. Кажинный палисадник, хоть уже наполовину сгнивший, каждый дом, а точнее, что от них осталось, были для него настолько близки, что генерал, прошедший войны, криком плакал. И, немного отдышавшись, опять вслух твердил: «Отец, мама, скоро ваш сын к вам придёт. Только вы там не плачьте, я счастливый человек, я в Бога верую, а он обязательно спасёт мою грешную душу». Поглядев на развалины православного храма, опять смахнул слезу.
Но спустя несколько минут, вдруг увидел большую берёзу, которую сам же и посадил в детстве. А она, словно в благодарность опустила на плечи старого генерала свои волшебные ветви. Так в первозданной природной тишине простоял он довольно долго, и покой его был нарушен непонятно откуда взявшимся куриным кудахтаньем.
«Не сошёл ли я с ума?» – опять вслух подумал генерал. Но, пройдя вперёд по деревне, Платон Георгиевич уже ясно слышал куриную песню. Подойдя к дому Ефросиньи Игнатьевны и видя заколоченные ставни, опять встал в недоумении. Но курочки вновь напомнили о себе. Откинув палку, он отворил дверь подклети, и Чернушка с Белушкой обрели долгожданную свободу.
В соседней деревне жил его родной брат Владимир. Туда и привёз несчастных курочек Платон Георгиевич. А брат потом долго удивлялся: ведь ему с земляками пришлось хоронить бабушку, и о её засекреченном хозяйстве никому не было ведомо. «Надо же, а в подклеть-то мы и не заглянули. Выпили за помин души, заперли дом и ушли, вот чудаки», – сетовал на свою оплошность Владимир.
Прошло несколько месяцев. За это время генерал перенёс сложную операцию. И, к удивлению врачей, пошёл на поправку. А ещё, спустя какое-то время, приехал к нему брат Владимир с корзинкой яиц: «Вот, для тебя копил. Да погляди, каки крупны Чернушка с Белушкой несут яйца, для тебя, видать, старались». И одному Господу Богу было известно, почему Владимир стал звать курочек их прежними именами. Ведь он не знал, как звала их Ефросинья Игнатьевна…
Моим милым дедушке и бабушке посвящается… Электрический чайник из нержавеющей стали давно вскипел. Степаныч искал заварку.
— Черт бы побрал эту бабу. Где она чай прячет? — он облазил все шкафы и шкафчики, нашел початую бутыль постного масла, соль и сахарный песок. В буфете его ждал приятный сюрприз в виде шоколадных конфет «Ласточка» и нескольких пачек вафель. Чая не было. Степаныч разозлился, выругался нехорошо и долил кипятком старую заварку, отдыхавшую в пузатом чайничке с отколотым носиком.
Кое-как напился. Щи вытаскивать из печи не стал: опять разболелась левая «рука», предсказывая метель: ныла и дергала, как гнилой зуб. Как с такой вытаскивать ведерный ухват? Еще опрокинет, не дай бог, да на ноги. А шалопутной Нюрке, видимо, все равно: поел ли мужик чего, нет, живой, али помер — гулящая, гадюка!
Степаныч прошел в комнату, потирая левую «руку», вернее то, что от нее осталось — культю, за которую получал пенсию по инвалидности. Правда, деньги что-то стали в последнее время задерживать: вторую неделю почтальонка не приезжала в деревню. А сейчас заметет дороги — что потом делать? Автолавка тоже замудрила, два понедельника уже пропущено. Ясно-понятно, бардак в стране: дороги не чистят, пенсию задерживают, продукты не возят, и… бабы законные шляются целыми вечерами неизвестно где!
Старик включил телевизор. Скоро должны были начаться новости, а жена все не приходила. На улице стало совсем темно. Конечно, Нюрке идти до дома всего-то пару минут, а все-таки…
— Ой, придешь, паразитка такая, ой я тебе покажу «сириял» — негодовал Степаныч.
***
Все было хорошо в семье Ефимовых, как у добрых людей. Оба вышли на заслуженную пенсию, воспитали сыновей настоящими мужиками, обзавелись невестками и внуками. Дом содержался в порядке, скотина — обихожена, деньжата сынам накоплены — жить бы да радоваться. Ан нет!
Ни с того, ни с сего грянул путч, и распалась страна, а потом все накопления Ефимовых превратились в фантики. Они, сердешные, мечтали вручить Петру и Александру круглые суммы на мотоцикл и на гарнитур мебельный, а лопнула мечта, как мыльный пузырь. Теперь вместо мотоцикла Петька смог бы купить разве что куртку Ваське своему, а Александр девчонкам и жене — по платью, наверное, только и всего.
А еще у нас есть сайт с рассказами — razkaz.ru Немного оклемался Степаныч от беды — новая напасть! Один раз сели с Нюрой в честь воскресенья телевизор посмотреть, пока свет не вырубился, и увидели иностранное кино: коротенькое, и полчаса в нем нет. На экране буквы иностранные, и бабенка какая-то из сена выглядывает. Сама косматая-лохматая, плечи голые, а губы, срам, черным карандашом обведены! Что это за мода? Выглядывает бабенка, будто заигрывает. А нет, чтобы вилы взять, да копнишки в сарай убрать! Ленивая девка, сразу видно. А потом она, вся разукрашенная, да с голыми титьками, лежит на подушках и плечиком эдак поводит, вроде бы только что проснулась и сильно чему-то удивилась. Степаныча чуть не вывернуло наизнанку от этой нахалки, а бабка — ничего, уставилась в экран и смотрит внимательно. Хорошо, что быстро все это закончилось.
Зря радовался Степаныч: серии быстро пролетали, зато было их, наверное, больше двух сотен. И Нюрка повадилась смотреть кино про нахалку чуть ли не каждый день, со вторника по четверг. Всех по именам уже знала, а там их, помимо девки лохматой, сам черт не посчитает. А жена не ошибается:
— Вот это — Марианна, а это — Дон Альберто, а вон — Луис Альберто, а каргу страшную Рамоной зовут, а вон, бабочка басенькая — Эстер — тоже нехорошая, все хочет Марианну извести…
Степаныч прямо свирепел:
— Нюрка, итить твою за ногу! Ты бы так грамоте в свое время училась! Новости бы лучше смотрела, вся страна рушится, а ей — хоть бы что!
А Нюра посмотрит на мужа чистыми, не потерявшими со временем голубизны, глазами и говорит:
— Что же ты, Коленька, на меня серчаешь? Али я перед тобой в чем виноватая?
Что ей скажешь? Не в сельсовет же на нее жаловаться. И в других семьях — такое же горе. Степаныч соберется у прилавка автомагазина с мужиками — Гришкой да Тимофеем — начнет им рассказывать про свою беду, а они ему — о таком же горе.
В конце концов, все бабы, не найдя никакого понимания у своих мужей, начали собираться в избе у вдовы Марфы Некрасовой. Вроде как клуб там свой организовали. У Марфы телевизор цветной — сын из города матери специально привез.
Нюрка кое-как скотину обрядит, и бегом к Некрасовой ускачет. Бегут к Марфе и другие подружки. Поздороваются на пороге, а хозяйка самоварчик уже согрела. Бабы на стол гостинцы вывалят и чаевничают. Первую серию посмотрят внимательно, будто вчера ее совсем не видели, а потом и вторую глядят. Смотрят, дышать боятся. А кино на самом интересном месте — бряк — кончается. Так потом они еще час обсуждают свою Марианну, дискутируют, жалеют бедную нахалку и остальных людей. Жалко им богатых, которые тоже плачут. Себя не жалко, мужей не жалко, страны не жалко, а по этим слезы льют.
Степаныч как-то летом прихворнул, давление замучило. Жена дачникам-врачам две трехлитровки молока отнесла и привела доктора домой. Тот давление измерил, похмурился немного и таблетки старику дал.
— Анна Петровна, вы Николаю Степановичу два дня вставать не позволяйте! Пусть немного полежит, не то гипертонический криз случится. Хорошо? — говорил доктор Нюре.
Она проводила гостя, а сама тихонько плачет, прячется от Степаныча.
— Нюра, ты что? Да не умру я, не реви! — встревожился муж.
А она:
— Да нет, Коленька. Я об другом все…
— О чем это?
— Да Марианна ребеночка своего чужим людям отдала, — и рыдает, паразитка.
Степаныч с кровати вскочил, как ужаленный. Обида душила. Он оттолкнул жену культей и вышел на крыльцо покурить. Курил и задыхался то ли от дыма, то ли от казней египетских, какие он желал для Нюры. Тут его заскорузлой, обвитой венами, ладони коснулась маленькая ручонка внука Васи.
— Деда! А дед!
— Ну что тебе?
— Деда, не ругайся на бабушку, — глазенки у Васьки были бабкины — голубые и чистые. — Пусть она порадуется. Она все работает и работает, а счастья женского не видит, — и кто научил его, чертенка таким словам?
Вася похлопал пушистыми светлыми ресничками, наклонил белую головенку и улыбнулся с хитрецой:
— Са-а-м знаю.
— Ну, коли сам, пошли тогда в сад. Я тебе, сынок, рогатку выстругаю.
Васька моментально сменил хитрое выражение лица на деловое:
— Деда, а покрышки для резинки где найдем?
— Не бойся, найдем…
***
Степаныч сразу тогда забыл Васькины слова, а сегодня вспомнил. И правда, что хорошего Нюра видела? Тут же возразил себе: а на что ей было жаловаться? Он мужем строгим был, взыскательным, вечно губы в скобку сложены, это правда. Но его не клоуном, а председателем в послевоенной деревне назначило районное руководство — не было нужды попусту лыбиться. А во всем остальном — в продовольствии, в кормах для скота, в стройматериалах, в рабочих руках — ох какая нужда была. И рук рабочих, мужских, умелых, на всю деревню — девять штук. На фронт отправил колхоз триста человек, а вернулось пятеро. Один из них с отрубленной клешней — Николай Степанович. В госпитале доктор говорил: легко отделался. На всю жизнь запомнил Николай эту «легкость».
Бои на Волховском фронте шли кровавые. Коля и не понял толком ничего: кругом разрывы сотрясали землю, вздымая тонны чернозема, пополам с камнями. Казалось — вот он, ад кромешный, которым так часто пугала его верующая бабка. Не верил в Бога Коля, вот и догнало его страшное возмездие. Рядом парнишка присел, землячок из «Красного пахаря», сжал голову руками, рот раззявил в ужасе. Свистнуло что-то рядом — от паренька только половина осталась. И ничего героического, как рисовали на плакатах и пели в песнях, в том бою не было.
Вообще, ничего красивого в войне не было. Два месяца Коля с товарищами утопал в жидкой грязище. Вместе с замученными лошадьми волочили ребята сорокопятки, чтобы потом осесть на болотах, лежа в холодной, пробирающей до костей, хляби. А потом снова тащить пушки на сухие высоты — бить врага, невидимого доселе, оттого и страшного вдвойне.
Руку посекло осколком. Сестричка бинт наложила. Коля воевать продолжил, все больше ползком, сжимая в здоровой руке винтовку. Вот и довоевался: наступила гангрена, и хирург без жалости отпилил руку, бросив ее в цинковый таз.
По пути домой Николая в райком завернули и назначили его на почетную должность. И потащил на хребту инвалид тяжелую ношу под лозунгом «Все для победы». Бабоньки надрывали животы: валили лес, пахали землю, растили хлеб и картошку — все для фронта, и лишь малую толику отрывали для своих ребятишек.
Нюру он сразу заметил: небольшая, а вся ладненькая такая, опрятная. Глаза чистые, прозрачные, как синь в озере весной. И всегда веселая Нюра. Ель здоровенную пилит — смеется. По грудь в ледяной воде тащится на сплаве — песни поет. Вместо лошади в плуг впряжется — хохочет: «Гляньте на меня, девки, чисто корова! Ха-ха-ха!»
Николай долго не ухаживал — не до этого. Просто замуж позвал, а она согласилась. И за всю жизнь ни разу не заныла, не пожаловалась. Родила одного за другим мальчишек — потрафила мужу. И вечно работала: стирала, мыла, шила, в огороде за двоих управлялась, в доме — за троих, в поле — за пятерых. Один только раз, ночью, услышал Николай, как стонет Нюра. Смотрит, а она руки свои трет, капустным листом обкладывает.
— Сколько коров на тебе, Нюра? — спросил.
— Три по пять.
— Ох ты, боже мой! Бабы ошалели там? Вот тебе руки и крутит! Завтра трепку задам дояркам — пятнадцать коров на одну!
— Не надо, Коленька, мы меняемся часто. У Мани грызь опять разыгралась, вот я подмогла маленько, — лепечет испуганно Нюра, за своих подружек испугавшись.
***
Сыновья выросли, укатили в города, там и женились. Дети пошли. Каждое лето все они в деревне, под Нюриным присмотром. К автолавке пойдут — чистенькие, нарядные, будто и не возились час назад в силосных канавах, заполненных до верха водой — озера им мало, поросятам. В июне городские невестки пришлют худющих, тощих, а к осени Нюра отправляет со слезами их обратно: сытеньких, крепких, румяных — любо-дорого. Николай каждому по двадцать пять рублей выдает — за работу летом — ох, и довольные ребятишки!
И всю жаркую пору хлопочет жена у семьи: народу приезжает много — за столом не умещаются. Мужики, да дети, да невестки, черт бы их побрал, неженок. Не чета Нюре, мизинца ее не стоят, а туда же, разговаривают с ней через губу: неграмотная Нюра, простенькая, необидчивая. Смеется, будто не замечает снисходительных кивков дебелой Маринки и длинной, как жердь, Юльки.
Ничего не видела жена, заваленная хлопотами и заботами по самое горло. Степаныч даже на юг ни разу ее не свозил. Какой там юг: только на корову две тонны за лето сена нужно. А коров у Ефимовых две, да барашки, да поросенок, куры еще по огороду топчутся. Куда от хозяйства? И дом грязью зарастет без Нюры, а нельзя –изба должна быть чистенькой и нарядной внутри: люди каждый день звонить ходят — телефон проведен только у Николая Степановича.
***
Степаныч не заметил, как выкурил подряд три папиросы. Во дворе залаял Тузик, хлопнула дверь в сенях. В избу зашла румяная Нюра.
— Коленька, ты прости меня, задержалась я нынче.
— Ты, Нюра, никак, выпимши?
Жена еще больше зарделась.
— Так праздник же! «Сириял» счастливо закончился!
Степаныч в душе возликовал и спросил даже:
— Ну?
— Что «ну»? Марианна парнишку своего нашла, а Луис думал, что это ее полюбовник и хотел застрелить! Но Машка — не промах, закричала, что Бето — сын Луиса! Все помирились, стали жить-поживать в доме, и Чоле вместе с ними, которая приемная мамка! Радость какая! Мы с бабами по такому случаю наливочку откупорили. Песни пели! Вот только теперь что будем смотреть, не знаю, — Нюра опустила глаза, расстроенная.
Степаныч улыбался.
— Пойдем, Нюра, чайку попьем. Я заварку весь вечер искал.
Нюра всплеснула руками:
— От ведь дед, какой ты непутевый! Заварку я прямо на столе положила, глянь!
И правда. Лежал дефицитный кубик, по талонам взятый, прямо около чайника!
Нюра вскипятила чайник, заварила «тот самый» душистый и ароматный чай, намазала хлеб домашним маслом и откуда-то с ловкостью фокусника достала американскую ветчину в овальной баночке. Праздновать, так праздновать! В кухне ярко горел свет, и в темном окне отражались довольные лица стариков, много поживших и много чего переживших и, слава богу, не знавших, что их некогда великая страна вступила в новую эпоху: эпоху капиталистических отношений, бандитских разборок и мыльных опер — «сириялов».
Стучат вагонные колеса, мелькают пейзажи, в купе коротают время трое пассажиров — две девушки, по виду студентки, а напротив них сидит женщина средних лет интеллигентной наружности, читает книгу.
— Ты заметила, Маришка, как этот курсант в вагоне-ресторане на тебя смотрел? — шепотом спрашивает у подружки очаровательная крашеная блондиночка в стиле а-ля Мерилин Монро.
— Это он на тебя, Люся, смотрел, — громко перебила ее Маришка, нескладная особа, в очках и с мышиным хвостиком.
— На тебя, я же видела, — настаивала Люся, — ну почему ты в себя не веришь?
— Потому что не надо меня утешать, подружка, — улыбнулась Маришка, — ты прекрасно знаешь, что у парней я не пользуюсь популярностью.
— Опять ты за свое, — огорчилась Люся, — ты сама их отпугиваешь своим умом, просто задавила интеллектом. Вот они тебя и боятся.
— Ну да, мужчинам не нужны умные, им нужны красивые. А душу разглядеть не каждому дано, — вздохнула Маришка.
Женщина напротив оторвалась от своей книги и с любопытством взглянула на подруг. Общительная Люся, заметив ее интерес, тут же к ней обратилась:
— Извините, а вы тоже думаете, что мужчины любят только красивых?
— Ну почему же, — женщина улыбнулась, и на ее лице мелькнуло какое-то воспоминание.- Я знаю одну удивительную историю, которая как раз опровергает эту теорию. Потому что красота, действительно, в глазах смотрящего.
— Расскажите, ну, пожалуйста, — защебетали девчонки в два голоса, и даже от чопорности умной Маришки не осталось и следа.
***
— Эта история случилась давно, еще до революции, — начала свой рассказ женщина, — с моей прабабушкой. Но мы храним ее в памяти нашей семьи, как самую ценную реликвию. В те времена села жили своей обособленной жизнью: пахали на быках, сеяли, косили, убирали урожай, а зимой играли свадьбы.
В одном таком селе жил видный и богатый парень — купеческий сын, звали его Матвей. Многие девушки втайне мечтали стать его женой, из-за этого отказывая даже более завидным женихам.
В те времена существовал обычай, по которому жених выбирал себе невесту. Он приходил в дом, девушка подносила ему стакан чая, и если он, выпив чай, переворачивал стакан вверх дном, значит, девушка ему не приглянулась.
Настала пора и Матвею выбирать себе невесту. Все село замерло в ожидании. Но Матвей не спешил с обходом. Не было здесь ни одной девушки, которая затронула бы сердце видного жениха.
— Поедем в соседнее село, прокатимся, — предложил ему как-то друг Федор, — а я тебе невест тамошних покажу, поверь мне, не пожалеешь.
Во все дома знатные зашли они, которые порекомендовал верный друг, но все стаканы оказались перевернутыми к великому огорчению местных невест.
— Ну ты даешь, старина, — усмехнулся приятель, — я даже не знаю, какую кралю тебе предложить.
— А мне не надо кралю, — перебил его Матвей. — Хочется что-то настоящее.
— Ну так женись на крестьянке, — рассмеялся Федор, — кстати сейчас проезжаем мимо одного такого семейства — здесь тоже невеста на выданье — правда, голь перекатная, да и с лица простушка. Может, заглянем ради интереса?
Матвей резко притормозил коней. В избе копошилось многочисленное семейство, детей без лишних церемоний отправили на печь. Чай приятелям подала молодая девушка Марина.
— Надо же, прямо, как тебя зовут, — завороженно протянула Люся и с лукавой улыбкой повернулась к подруге. — Это неспроста.
— Не слушайте ее, — смущенно улыбнулась Маришка, — продолжайте…
— Была она совершенно обычной, ничем непримечательной внешности, продолжала рассказчица, — мелкие, невыразительные черты лица, светлая коса, закинутая назад, но взгляд прямой, глаза ясные, лучистые, в которых, как говорят, душа светится.
Почувствовав на себе изучающий взгляд, Марина в смущении потупилась, и тут к ней прибежала маленькая 2-летняя сестренка и взгромоздилась на колени. Девушка с облегчением перевела свое внимание на сестренку, которая что-то ей лепетала на своем языке и обнимала ручонками, не сводя с нее влюбленных глаз. Марина улыбнулась, и ее лицо вдруг преобразилось, засияло какой-то необычной внутренней красотой. Матвей почувствовал, как затрепетало сердце в груди, как жаром обдало его тело и залило все лицо. Он уже давно держал в руках пустой стакан, спохватившись, тут же поставил его на стол.
— Ты забыл его перевернуть, — шепнул ему на ухо Федор, но Матвей уже был в дверях.
— Что ты наделал? — набросился на него приятель на улице.- Ты хоть понимаешь, что натворил?
— Понимаю, — улыбнулся тот.
— Но почему она? — не унимался Федя, — ведь столько девушек было намного лучше ее, богаче, красивее…
— Ну что ты, самую лучшую, самую красивую и самую добрую я встретил только что. Неужели ты не заметил? Эх, какое слепое у тебя сердце! Эй, залетные! — закричал Матвей своим лошадям и оглушительно засвистел на весь притихший лес…
— А что было потом? — нетерпеливо спросила Маришка, и глаза ее засверкали.
Некрасавица. А как же Степка?
Глава 2.
— Дочка, ты сосватана, — воскликнула радостно мать, показывая на стакан, — а хлопец-то гарный, по всему видно, что из купеческого рода. Вот радость-то! Неужели и нам повезет в кои-то веки?
Мать села на лавку, всхлипнула от избытка чувств и вытерла платочком повлажневшие глаза.
Марина потупилась, покраснела, и чтобы скрыть нахлынувшее волнение, снова схватила на руки подбежавшую сестренку Нюрочку и спрятала полыхавшее лицо у нее в запутавшихся мягких волосенках.
— А как же, Степан, дочка? — вдруг подал голос отец, — вы же с ним сызмальства, можно сказать, обручены, выросли вместе, не разлей вода. Что ты ему скажешь?
— Скажешь тоже, Ерофей, — перебила его с досадой мать, — это было детство. Да и разве сравнить его с этим… Матвеем, кажется? Гарный хлопец, такого с огнем не сыщешь, чувствуется порода, — в ее голосе сквозило неприкрытое восхищение и радость за дочку.
— Зато мы Степку знаем, как облупленного, — отрезал отец, — а этого залетного первый раз видим.
Марина молчала, задумавшись, и не вступала в перепалку родителей. Степка, действительно, был ее лучшим другом и защитником. Он как брат. Ну какой с него муж? А этот… Только вошел в избу, заглянул в душу своими синими глазищами, взъерошил свои густющие кудри, откинув назад. И все… Она пропала.
— Марфа, подь сюды, — окликнул жену Ерофей и поманил ее из избы, — пособишь мне в одном деле.
Они вышли вдвоем из избы и направились к пригону, где копошилась и гоготала разная живность. Здесь они и присели на завалинку, под цветущей черемухой, подальше от детских ушей.
— Не нравится мне все это, — хмыкнул Ерофей и покачал головой, -не зря он выбирает среди простолюдинок, видимо, бесплатную работницу для дома подбирает, чтобы рожала детей, трудилась и не прекословила. А если жениться на богатой, то ей еще кучу нянек надо выписывать, накладно… А так наша Маринка — в самый раз.
— А как будто у Кузнецовых ее другая участь ждет, всем женщинам одно уготовано — рожать и терпеть, — фыркнула Марфа.
— Зато она рядом будет, — упрямо гнул свою линию отец, — по соседству, не уедет в другую деревню. Он откуда — из Осиновки? Это же 18 вёрст, не наездишься… Вот и будут внуки расти вдали от наших глаз.
— Зато в достатке, — не унималась Марфа, — так хочется детям лучшей доли.
— Да ты на Маринку посмотри, — не выдержал Ерофей и привел последний контр-аргумент, — она же не красавица, чтобы претендовать на лучшую долю, только в служанки и определят ее в барском доме.
— Ей еще только 16, — вступилась за дочку мать, — к зиме как раз 17 будет, еще расцветет…
— Вы взаправду так думаете, тятя? Неужели я такая страшная? — услышал Ерофей за своей спиной дрогнувший голос и обмер: Марина все слышала, всю горькую правду о себе.
Он вжал голову в плечи и медленно повернулся к ней. Старшая дочь стояла невдалеке и с такой тоской и печалью смотрела ему в глаза. Сердце его оборвалось и куда-то покатилось под ноги. Но уже рубить, так рубить, не брать же свои слова обратно. Не любил он выкручиваться, изворачиваться.
— Дочка, я не сказал: «страшная», — твердо ответил он, — я сказал: некрасавица… И нужно смотреть правде в глаза. Откажи этому залетному молодчику, не пара он тебе, не пара… Вот Степка — пара, его и держись…
— Но почему, тятя? Он же выбрал меня сам. Знал, кого выбирает, значит, приглянулась, — упорствовала Марина, — А Степку я не люблю…
— А этого уже любишь? — фыркнул отец, — просидела все время глаза долу, и когда только успела его разглядеть, уж и не говорю о большем…
— Успела, тятя, — вспыхнула девушка, — по нему видно, что он особенный, с первого взгляда видно… Мое сердце не обманешь, он искренний…
— Не нравится мне это все, дочка, — не слушая ее, печально вздохнул Ерофей и более жестко добавил, — он явно в прислуги тебя готовит. А потом пройдет эта блажь и женится на другой, более достойной его. А тебя выкинет, как беспородного щенка. А мы что? Голь перекатная, все стерпим. И защитить не сможем…
А может, это вообще шутка была? Их глупая барская шутка. Поди — проверь, а мы тут маемся, голову ломаем, а они сейчас рыгочут над нами с дружком…
Марина зарыдала в голос, закрыла лицо руками, развернулась и тут же убежала за дом, где открывалась глазу широкая цветущая степь, а за ней — голубая лента реки.
Некрасавица. Зеркало реки
Глава 3.
Марина спустилась к реке, прошла по деревянному настилу, где они с бабами и девчонками полощут белье. И присела у самого края, где река, как зеркало, отражает синеву неба и кучерявые барашки облаков.
Никогда раньше так пристально она не всматривалась в свое лицо, справедливо полагая, что все у нее в норме, как у людей, придраться не к чему. Зато сейчас, затаив дыхание, рассматривала она каждую черточку, пытаясь понять, что же в ней не так? Почему она, по мнению отца, «вовсе некрасавица»? Спокойная гладь реки предательски отразила ее распухшее от слез лицо, покрасневший нос.
Она вздрогнула и отпрянула: настолько отталкивающим ей показалось собственное отражение, что она в отчаянии стала бить по нему руками, словно пытаясь стереть из своей памяти. И слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Она сидела и плакала, совершенно потрясенная открывшейся ей правдой жизни.
Марина всегда была жизнерадостной девушкой, она умела во всем видеть красоту и чудо. Ее душа замирала от трели соловья и от вида распускающегося бутона цветка, от грациозного полета бабочки или стрекозки, от первого снега, покрывшего землю за ночь белым пушистым ковром. Ее все приводило в восторг и трепет, дарило вдохновение, умиляло и удивляло, делало счастливой.
Любую работу она выполняла с радостью, все превращало в сказку или игру. Да и вся ее работа заключалась в основном — в уходе за ее младшими братьями и сестрами, которых было четверо. Ей все это было невнапряг — «дочки-матери» стало любимой ее игрой, а любовь младшеньких к ней окупалась сторицей. Ну еще уход за многочисленной живностью — цыплятами, гусятами, козлятами, уход за огородом. Она всех любила и ухаживала за ними с радостью… Это была ее жизнь.
А еще она очень любила читать. Ей повезло, в их селе однажды открыли земскую школу, и даже прислали учителя. Целый год сельские ребятишки учились грамоте, письму, арифметике, а потом местные власти закрыли школу по неведомым ей причинам. Учителю пришлось уехать в другое, более крупное село, а Марине, как лучшей и любимой ученице, достались на память три книги от учителя — «Кобзарь» Шевченко, «Сказки Андерсена» и «Золушка», которые ею были зачитаны до дыр. Она знала их наизусть и рассказывала своим младшеньким ежедневно. Некоторые сказки сочиняла сама, и эта фантазия тоже помогала украшать жизнь.
«Золушка» была ее любимой книгой. В своих девичьих грезах она не раз представляла себя на месте бедной девушки, а потом… танцевала в хрустальных туфельках на балу с самим принцем. И вот сегодня этот принц постучал в ее дом… Ее мечта сбылась, но почему же так больно? Сейчас она казалась себе не Золушкой, а Гадким Утенком, которого никто не любит…
Марина сидела на краю деревянного мостка, свесив ноги, и понимала, что по-прежнему жить она уже не сможет.
Принц нашел ее, она влюбилась, все как в сказке, но грубая реальность оказалась очень жестокой.
— Неужели, он правда, хотел подшутить надо мной? — думала она, глотая слезы, и все больше и больше убеждалась в этом, рассматривая свое отражение.
Ну как можно влюбиться в такое чучело? Это насмешка, они сейчас реально потешаются над ней, как ловко они ее провели. Отец прав! Тысячу раз прав! В такую, как она, невозможно влюбиться!!!
Юное сердце болезненно сжалось, словно шипы вонзались в него горькие мысли, и рвали его в клочья, несовместимые с жизнью. Слезы текли и текли из глаз, и как не утирала их девушка, они не прекращались.
Вконец измотанная неведомыми ранее страданиями, она вдруг поняла, что ей нужно… Уйти навсегда. Это будет самый подходящий выход. Другого просто нет. Никогда она больше не сможет радоваться жизни так безмятежно, как раньше. Это ушло безвозвратно. Ничто ее больше не спасет…
И Марине вдруг стало легко и просто, как бывает, когда вдруг приходит единственно верное решение. А что тут раздумывать? Все мы приходим из воды, с нею лучше и уйти… Прими меня, любимая с детства, родная речка…
***
Матвей мчался во весь опор, посвистывая на лошадей. Он испытывал неведомые ранее чувства — сердце пело и ликовало, за спиной словно крылья выросли. Они вынеслись на широкий простор, а сбоку вдруг сверкнула узкая лента реки.
— Давай подъедем туда? — вдруг резко притормозил коней Матвей.
— С ума сошел? — недовольно пробурчал Федор. — До нее версты три будет, возвращаться придется, далеко мы уже ускакали от деревни.
— Ну давай вернемся, гляди, какая красота, просит моя душа, просто умоляет — повернуть туда коней… Эх, залетные…
— И зачем я только связался с тобой? — вздохнул Федя и пригорюнился, — без приключений ты не можешь…
Некрасавица. Марина и Матвей
Заключительная глава 4.
Марина трижды перекрестилась, прося прощения у Бога и родных, крепко зажмурила глаза и повернулась спиной к реке, чтобы падать «в небо». Она покачнулась и вдруг… почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за руку и рывком прижал к себе.
— Осторожно, упадете еще, упаси Бог, — услышала она чей-то взволнованный голос, почувствовав горячее дыхание у себя в волосах. А рядом — гулко бьющееся сердце в унисон с ее собственным. Она робко подняла голову и встретилась глазами… с Матвеем.
— Вы? Почему вы здесь? — охрипшим от волнения голосом прошептала она.
— Не знаю, — услышала она ответ, — меня сердце сюда позвало, как будто чувствовало, что вас встречу, увижу ваши прекрасные глаза и милую улыбку…
— Зачем вы… говорите неправду? — Она резко высвободилась из его рук, ее голос задрожал от обиды, глаза снова наполнились слезами.
Он смутился и покраснел, словно его действительно уличили во лжи.
— Почему… неправду?
— Я знаю, что я некрасивая, не нужно надо мной смеяться, — вдруг выкрикнула она, и не в силах больше сдерживаться, разрыдалась.
— Кто вам это сказал? — опешил Матвей.
— Сама вижу, не слепая, — она закрыла глаза ладонями и отвернулась от него. Зачем? Ну зачем он ее спас? Чтобы снова мучить?
Он подошел к ней и потихоньку убрал ее ладони с лица. И начал вытирать слезы своим платком.
— Не верьте своим глазам, — прошептал он, заглядывая ей в глаза, словно в самую душу, — они лгут. Верьте моим. А они видят самую красивую, самую милую девушку на свете, таких еще поискать и не найдешь…
Он говорил тихо и проникновенно, а она слушала, чувствуя, как пробирает его голос до мурашек, до самого основания, и верила ему безоговорочно, как не верила даже себе.
— Моя бабушка говорила, что нет некрасивых людей, — продолжал Матвей, держа ее за руку и все также глядя в глаза, — есть нелюбимые. Красота в глазах смотрящего. Самый красивый тот, кого любишь.
Его простые искренние слова завораживали и в них открывался такой глубинный сокровенный смысл, которому не верить просто невозможно.
— Ты выйдешь за меня замуж? — вдруг спросил он, — я ведь еще не знаю твоего решения.
— Да, да, и еще раз да, — шептала ему в ответ счастливая девушка, не сводя с него зачарованных глаз.
— Я влюбился в тебя сразу, как только увидел, — говорил он, поднося ее руки к губам, — никогда со мной такого не было. Я и вовсе не верил в любовь… до сегодняшнего дня.
— А я верила, — шептала она в ответ, — ты только вошел, взглянул на меня, и сердце мое разбилось на тысячи маленьких осколков…
Когда Матвей вернулся к ожидающему его невдалеке экипажу, Федор его не узнал:
— Там что золото тоннами раздают? Сияешь, аж глазам больно…
-Лучше, брат, лучше, — хлопнул его по плечу Матвей, — Я ЖЕНЮСЬ!!!
***
Рассказчица замолчала, колеса размеренно постукивали, а девчонки, затаив дыхание, ждали.
— И что же было потом? — почти в один голос воскликнули они.
— А как вы думаете? — рассмеялась женщина, — зимой они поженились. К счастью, родители Матвея не стали препятствовать их свадьбе. А спустя год грянула революция. Все перевернулось с ног на голову. Бедняка Ерофея назначили председателем колхоза, все зажиточные семьи раскулачили. И только родство с Ерофеем спасло тогда родителей Матвея от расправы и высылки. Многое пережили Матвей с Мариной, пятерых детей родили, двух сыновей не дождались с войны. Много горя хлебнули, но много и счастья испытали. Прожили душа в душу почти пятьдесят лет. И до сих согревают нас своей любовью там, на небесах…
***
Люся и их попутчица продолжали увлеченно обсуждать начатую тему, а Маришка вышла из своего купе, все еще находясь под впечатлением от рассказа, и встала у окна, наблюдая за пролетающими пейзажами.
— Добрый день, — услышала она за своей спиной негромкий голос.
Маришка оглянулась и встретилась глазами с тем самым курсантиком, которого они видели в ресторане. Он смотрел на нее во все глаза и смущенно улыбался:
Женился Семен на своей Марусе в 20 лет. Вот сразу, как вернулся из армии, так и женился. А че, в деревне в той, в Макарьевке, все так делали. Зазнобу себе выбирали еще пацанами, дружили со школьной скамьи; те их верно ждали и замуж честными шли. Так было заведено еще праотцами и прабабками!
Жили, трудились, кто на поле, кто на ферме, детей растили. С чужими бабами не баловались, оттого и семьи крепкими были; разводы здесь не приветствовали.
Был один — три раза женат. Так то Васька-кобеIь, кто ж его не знает. И откуда он такой выродился? Мать его с отцом всю жизнь вместе прожили, золотую свадьбу сыграли. А этот все городских возил. «Не хочу, — говорит, — на нашенской, из городу мне подавай. Чтобы в платье модном и духами пахла».
А городские что? Поживут-поживут, надоест им в сапогах резиновых по грязи, да и обратно в город. А Васька погорюет чуток и за следующей!
-Откуда он их берет только? — удивлялись люди. — Не на базаре же покупает?!
-А хоть бы и на базаре! — смеется Василий. — В городе их много. Это в деревне каждая на подсчет!
Ну да разговор у нас вовсе не за Ваську пойдет, а за Семена.
С Маруськой своей он с детства дружил, лет с пяти. Он с ее братом мяч по полю катает, а та с куклой в руках стоит и наблюдает. Уж сколько Степка, братец ее, не гонял, она не уходит. Чуть подросла, по деревьям с ними лазать начала, сорванец, не девка. Так Сема то к ней и привык. А как в школу она пошла, после уроков домой провожал, портфель ей носил.
В деревне так привыкли к их паре, что даже и не сомневались, что Сема на Марусе женится.
Вот и свадебку сыграли, первенец родился, Алешка. Через два года — Аришка. Хорошо жили, ладно. Маруся Семену ни в чем не перечила. Да и он тихим, спокойным был. Все бы ничего, да только через двадцать лет захворала она, да и слегла. А когда в область ее отправили, поздно уже было, не спасли.
И остался Семен один. Дети выросли, Алеша на летчика выучился, мечта у него такая с детства была. Да так в городе и остался. В деревне ведь аэродрома нет, неоткуда взлетать. А Аришка, вот в кого она такая, вслед за братцем упорхнула. В бортпроводницы пошла, вместе они и летали.
Но Семен то ничего, гордился своими детьми. Только по Марусе горевал очень, в себя не мог прийти. Каждый день приходил к ее холмику и все ей рассказывал, как день прошел, дети как, что в деревне происходит. Будто она его слышала.
А может и слышала, кто его знает?!
Так год ходил, два ходил, три года прошло. И стали ему люди намекать:
-Ты бы, Семен Иванович, перестал кручиниться. Годы-то идут, пора в гнездо свое, холостяцкое, женщину привести. А то ведь исхудал весь, на лицо осунулся. Где это видано, чтобы здоровый мужик с утра кусок хлеба съел, квасом запил и на трактор пошел.
-Не хочу, — отвечает, — никакую другую, кроме Марусеньки моей. Ждет она меня на небесах, ждет-печалится.
-А может из-за тебя она и печалится? Вон, неухоженный какой! Жениться тебе надо, жениться, Семушка…
Но тот и слушать не хочет. От Нюши, поварихи, нос воротит. Она уже пять лет как одна горе мыкает. Муж то ее, Степан, с болот не вернулся. Говорили ему не ходить, топь там глубокая, а он не послушался. Так и сгинул в лесу.
А мужиков то в деревне холостых нет, молодежь только, да вон Васька, очередной раз один остался, так то не серьезный. И давай она к Семену ластиться.
-Вам две ложечки сметаны, али три, Семен Иванович? — а сама так и сверлит его насквозь своими глазищами.
Тот молчит. Возьмет тарелку щей, да и прочь пойдет. Под стогом обедает. А то и вовсе в столовую не придет. Говорю ж, от жизни такой, отощал весь.
А то у Любы, продавщицы, беда в доме случилась. Муж ее за рулем уснул, да и в столб въехал. Сорок дней прошло, она к Семену бежит: «Помоги забор поправить».
Тот работал пока, она уже пирог из печи достала, на стол накрыла, наливочку разлила.
-Проходи, — говорит, — Семен Иванович, в дом, обедать пора.
А то вошел, взял кусок пирога, да и прочь вышел. Бежит она за ним по деревне:
-Ты погодь, погодь, Семен Иванович, оставался бы, ведь постель у меня больно мягкая.
-Постель твоя, — отвечает, — от супружника не остыла еще.
-Да не век же нам с тобой горевать, живым жить надо!
Остановился, обмерил ее презрительным взглядом.
-Не ходи за мной, Любовь Прокопьевна, однолюб я.
Так и прозвали его в деревне однолюбом.
-Людк, глянь, однолюб идет. Рубаха на нем вся старая-престарая, латаная-перелатаная.
-Ничего что старая, зато опрятная. Сегодня утром его на речке видела, искупался, а потом белье стирал. И в доме у него все ладно, и мусор он от печи метет, не то что ты!
Злые языки в любой деревне есть, вот и тут, некоторые, косточки ему перемыть норовят. Да только Семен никого не слушает, сам живет, как может. И как ему его сердце подсказывает!
Но однажды приехала к ним в деревню молодая учительница — Лариса. Ну как молодая, Семену уже за сорок, а ей тридцать три. А с нею дочка малолетняя, Анютка, восемь годков. А мужа при ней нет, говорят, бросил их, на другую променял. Из квартиры их выгнал, вот и пришлось им в деревню переехать. Сначала они в классе при школе ютились, а потом баба Шура их к себе в дом позвала. А дом этот по соседству с Семеном был.
И повадился Семен помогать им. То рыбы наудит, передаст, то грибов из леса принесет. То пойдет им ягодную поляну показывать.
Подбоченились одиночки, не заладили с пришлой. Не понравилось им, что на них Семен и внимания не обращал, а с этой возится. Да еще и с дочкой ее, на кой она ему с прицепом?
И поползли по деревне слухи, будто ведьма она, приворожила мужика. Идет с поля, чабрец в чай или еще какую траву несет, а ей вдогон:
-Ну что, ведьма, опять отвар для Семена готовишь?
А та смеется в ответ:
-Да Семену вашему никакой отвар не поможет, однолюб он!
Так год прошел, два…Вроде бы Семен с Ларисой дружат, не разлей вода, а вместе не сходятся. И никогда их за ручку не видели, или целовались что б…
Одиночки даже под окнами их дежурили, чтобы вместе застукать. Но нет, он в своем дому ночует, она в своем.
Но не стало и бабушки Шуры. Проводили ее в последний путь, а дом учительнице достался, наследников то у старушки не было. На девятый день ночью такой дождь пошел, какого деревенские отродясь не видели. Гром гремит, молния сверкает…
-Неужто ведьма беснуется? — злорадно бабы крестятся, те, которым Лариса дорогу то перешла. — Не может Семена заполучить, вот и злится!
А Семен грозы не боится, спит уже. Как слышит, кто-то в его окно громко барабанит и на помощь зовет. Выглянул и увидел в свете молнии соседку с дочкой ее. Накинул на плечу фуфайку, выскочил, схватил их в охапку и в дом. А те все промокли под дождем, от страха трясутся.
-Никогда такой грозы Аннушка не видела, — говорит женщина, — боится она. Да и с потолка у нас потекло.
Всю ночь у постели девочки Семен просидел, по волосам гладил, сказки ей рассказывал, чтобы не так страшно было. А Лариса свернулась на диване калачиком, маленькая такая, смотреть жалко. И наутро…
Пошел Семен в ее доме крышу латать. Так и жили они бы и дальше, как соседи. Если бы не приехали в гости сын с невестой и дочка Семена. Стали они к свадьбе готовиться, решили по местному обычаю: столы сколотить, лавки поставить и всю деревню в гости созвать.
А готовить то много надо, с утра до ночи трудились: сноха будущая — Альбина, дочь — Арина, соседка — Лариса и даже Анюта им помогала.
А сын подловил, как отец на соседку смотрит, да и говорит:
-Ты бы это, отец, тоже бы о себе подумал. Вон сколько лет прошло, как матери нет, а ты все один.
-Люблю я ее. И всю жизнь любить буду.
-Да знаю, знаю я…Только вижу, как тетя Лариса на тебя смотрит. Нравишься ты ей, да и она тебе, тоже. Да и дочка ее, Анютка, к тебе прикипела. Что плохого, если ты женщине хорошим мужем станешь, а дочке ее — отцом? Мы ведь в ответе за тех, кого приручили!
И дочка, Ариша, с отцом на эту тему тоже разговаривала. И под натиском таким не устоял Семен. Пошел к жене, в пояс перед крестом поклонился.
-Ты прости меня, Марусенька. Знай, что тебя я одну люблю и всегда любить буду. И на небесах тебя найду! Но пока на земле, должен я другой помочь и дочурку ее поднять. Вот и дети наши меня благословили!
И во время свадебного веселья сделал Семен предложение Ларисе, та и согласилась. Лучше то его у нее в жизни никого и не было!
Вскоре расписались и забрал он ее к себе в дом. И стало у него хорошо, да весело, Анютка пол метет — песни поет. Внуки пошли, приезжать стали.
Так Семен и дожил до старости в любви и согласии. Но Марусю свою ни на день не забывал. Говорю же, однолюб он!
