Похолодало. Сегодня в деревне минус тридцать. Отвыкли мы от зимы настоящей и от нормальных морозов, когда лед на реке промерзал почти до дна, а снегу наметало выше забора. Вот уже несколько лет подряд встречаем Рождество без снега и с дождем. А сегодня крепко подморозило, да так поджало, что все вокруг затрещало. Ладно бы когда минус десять, это так, для бодрячка, а тут минус двадцать пять, а сегодня уж совсем мороз ошалел — минус тридцать. Печки топим по два раза, утром и вечером, а все равно в доме холодина. Бабка моя спит закутавшись под два ватных одеяла и в двух кофтах и в моих рыбацких ватных штанах.
— Федя, надо в магазин сходить — говорит она мне. — Хлеба дома нету, да конфет к чаю надо купить. — Дуся, а ведь в такой мороз хороший хозяин и собаку во двор не выгонит — говорю я ей. — Ничего с тобой не сделается, оденься хорошенько и ступай.
Спорить бесполезно, да и самому дороже. Бабка моя вредная, спорунья еще та, но в хозяйстве нашем, очень полезная, я бы сказал, что без бабки мне бы не выжить. Приходится терпеть. Тулуп овчинный не одевал наверно лет десять, думал моль его съела, но ничего ему не сделалось. Валенки лежали в кладовке, так моль их в голенищах подточила, но не до дыр. Давно я так не одевался, чтобы в магазин идти. На улице дух перехватывает от студеного воздуха, все звенит кругом, дым с печей столбом стоит над деревней. В магазине тоже холодина, Продавец Зинаида Петровна в валенках и в пуховике. Купил хлеба, бабке карамель «клубника со сливками» и себе бутылку водки. Собрался было уходить, а решил взять еще одну. Как говорится — для сугрева. А вдруг морозы задержатся и закрепчают, надо как-то от холода спасаться.
— Это ты в честь какого праздника пьянствовать собрался? — спросила меня Дуся, когда я за обедом достал бутылку и налил себе сто грамм водочки. — Это Дуся для сугреву. Глянько , что там на термометре сегодня? — Да не видно ничего, окно все заиндевело. Дайко я поскоблю стекло. А, вот видать теперь. Вот те раз — минус тридцать. — Вот сейчас я Дуся выпью водочки сорокаградусной соточку и минус тридцать, будет ощущаться, как плюс десять. — С чего бы это? — А с того Дуся, что ты работала раньше в колхозе бухгалтером и арифметику должна помнить. От сорока отнять тридцать, то сколько будет? — Будет десять — неуверенно сказала Дуся. — А когда Дуся плюс десять, то я после обеда пойду и всю завалину у дома оброю снегом. Давай тебе Дуся тоже налью для сугрева, а то смотрю ты вся дрожишь , как осиновый лист. — Ну налей чуток, не полную стопку. Дуся выпила водку и запила чаем. — Да и правда Федя, теплее стало и озноб прошел. Пойду тоже в аптеку схожу, да заодно и сватью Глафиру проведаю. — Может тебе еще рюмочку для сугреву? — Ну если пять капель в чай.
Мороз все крепчал. Бабка ушла и пропала. Наверно у сватьи сидят, чаи гоняют да басни рассказывают. Стемнело. Надо идти бабку встречать.
У сватьи Глафиры за столом сидели старухи и пели песни. Дуся запевала — «Напилася я пьяна, не дойду я до дома ..» — Ты Дуська, что ошалела, эдак напилась? Морда то у тебя какая красная, хоть прикуривай. — Федя, да ты не ругайся, это мы для сугреву с девушками выпили , а теперь вот песни поем. Сыграй нам на гармошке , как раньше в молодости.
Федор заиграл, а девки запели — «Ой мороз мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…» Потом Глафира притащила с сарая санки, завернули захмелевшую Евдокию в тулуп и повезли с Федором домой. «Напилася я пьяна, не дойду я до дому…» — пела Евдокия, лежа на санках, а Глафира с Федором ей подпевали.
Иван возвращался домой по тёмным улицам, на душе было радостно и легко. Он улыбался, и круглолицая луна улыбалась в ответ, звёзды цвели серебристым цветом на чёрном полотне неба, и парню казалось, что они тоже радуются вместе с ним. Ночь погрузила в сладкий сон всё село, и он словно оказался один во всём мире, где так сладко пахнет сеном и ночной свежестью. Ноги сами несли его по знакомым закоулкам, а в мыслях он всё ещё был в горячих объятиях Ульяны. Вот вырос из темноты его дом, в окне слабо бился рыжий отблеск свечи, и настроение Ивана мгновенно испортилось. Мать ждёт его.
Татьяна сидела за столом и при тусклом свете чадящей свечки занималась штопкой.
«Что не спишь, мама?» — спросил Иван, садясь напротив, хотя и сам знал, что она ответит…
Мать со вздохом отложила своё шитьё: «Как спать — то, когда единственный сынок не дома! Сознавайся, касатик мой, опять к этой вдовице ходил? Неужели мало хороших и ладных девок на селе? Чем присушила она тебя?»
«Она тоже хорошая…» — начал было Иван, но Татьяна перебила его. «А к хорошим — то по ночам не ходят! Не ходят, родной мой! Золотой мой, пойми, нужна девушка, чтобы к нам в дом привести, и будет по хозяйству помощница, а мне в старости пригляд. А Ульянка твоя разве пойдёт в твой дом? Нет. У неё свой есть, да и не нужна она здесь со своим приплодом…»
Иван не выдержал и умудрился всё — таки вставить своё слово: «Ты же сама была точно в таком положении, тоже вдова с сыном!»
«Да ты не мешай всё в одну кучу, ко мне — то по ночам никто не хаживал! Бросай ты эту бесстыдницу, а обрати — ка лучше внимание на Ксюшу Бондареву, вот расцвела девка, глаз радуется, как черешенка спелая и никем ещё не сорванная.»
«Я устал и иду спать.» — сказал Иван, чувствуя тщетность этого спора.
Тем не менее, он долго не мог уснуть, слушая ворчание матери за стеной. Если бы не она, то зажили бы они уже давно с Ульяной, женился — бы не раздумывая, и мальчонка её пригожий и славный… Зашла она ему в сердце и никого больше не надо, но против материнского слова идти не по — людски. Думал, смягчится мать, видя сыновье счастье, а она лишь пуще злобилась.
Татьяна встала с первыми петухами, она была полна решимости устроить судьбу Ивана и избавить его от ненавистной вдовицы. Закончив с домашними делами, она направилась к дому Бондаревых. Исподволь и осторожно выпытывала она у матери Ксении, про их дочку, пока той не надоело ходить вокруг да около и она прямо сказала, что с радостью отдадут её за Ивана, ведь в семье растут ещё целых шесть девочек. Потирая руки, Татьяна двинулась дальше, к дому Ульяны.
Она постучала в окно нарочно громко, так что вздрогнул дремавший на соседской завалинке дед, и тревожно раскудахтались куры. Ульяна — высокая, статная баба, вышла ко двору и сдержанно поздоровалась с Татьяной. Шибко недолюбливала она мать Ивана, её приторно — слащавые речи, уменьшительно — ласкательные словечки и двуличие претили прямолинейной натуре вдовы.
Недолго думая, Татьяна рухнула перед ней на колени и заголосила на всю улицу: «Ульянушка, голуба моя, не губи моего сыночка, ты ведь и сама мать! У него ведь давно любовь с Ксенькой Бондаревой, она уж почитай просватана была, да он с тобой закрутил. Но потешились и будет, ты видная бабёнка, ещё себе найдёшь. Не будет же счастья на чужом несчастье, на Ксюшкиных слезах не построить семьи! Голуба моя, лебёдушка, отступись!»
Ульяна вырвала край своей юбки из цепких пальцев Татьяны и убежала в дом. В смятение привёл её этот визит. Зачем был этот спектакль? Откуда вдруг взялась дочка Бондаревых? Неприятный осадок на душе тревожил её весь оставшийся день. Уже вечером, она выловила из ватаги ребятишек одну из Бондаревских девчат и спросила про её сестру и Ивана. Девчонка беспечно шмыгнув носом ответила: «Да что — то говорили сегодня батя с мамкой про это… Вроде свадьба будет.» Она побежала дальше, а Ульяна осталась, ошарашенная этой новостью. Значит всё было обманом, а она лишь развлечением.
Иван с мужиками уходил на целый день работать в поля, уходил, считая своей невестой Ульяну, а вернулся женихом Ксении. Татьяна весь день молола языком, под вечер ей казалось, что на нём намечается мозоль. Всем кто желал её слушать, она рассказывала, как её Ваня и Ксюша любят друг друга чуть ли не с детства, но коварная вдова присушила сынка не иначе как силой колдовской, и теперь неизвестно, что победит, чистая любовь или сила чёрная.
Когда Иван пришёл к Ульяне, она прогнала его, ничего не объяснив, захлопнула перед носом дверь. Растерянный, он поплёлся домой и луна больше не улыбалась ему с небес.
Дома мать напекла гору золотистых блинов. «Кушай, золотой мой, — приговаривала она, — В сметанку макай. Вкусно? То — то же. Это что, а вот Ксюша какие печет! Люди говорят, ум отъешь…»
Время шло, с Ульяной помириться не удавалось, и на смену растерянности пришла злость.
«Не желает ничего объяснять, ну и чёрт с ней.» — ходил он хмурый и угрюмый, не сразу заметив, что имя его теперь тесно связано с именем Ксении. Он едва перемолвился с ней за свою жизнь парой слов, а люди приписали им неземную любовь. Дивился он этому и, не выдержав, с подозрением однажды спросил у матери, откуда ноги растут у этих слухов.
«Так влюблена она в тебя, глупая твоя голова! — с улыбкой ответила та, — Вот и придумывает разное… А ты подумай хорошенько на эту тему, как лучше: чтобы ты любил или чтобы тебя обожали…»
Ветер буйно раскачивал деревья и брызгал в лицо тёплыми струями дождя, Ксюша шла, закрыв лицо воротником кофты, и буквально столкнулась с Иваном на узкой, размытой тропе, нужно было что — то сказать, и он сам для себя неожиданно выпалил: «Правда ли, что ты замуж за меня хочешь?» Девушка пожала плечами и сказала: «Ежели тятька скажет идти, то пойду, ему виднее, как мне лучше!»
Ивана несколько смутил такой ответ, совсем не походивший на ответ безумно влюблённой девушки, но потом он смекнул, что должно быть она стесняется ему признаться. Зато получше разглядел её, оказывается девушка весьма недурна собой, особенно глаза: дымчатые, в оправе чёрных ресниц. Может и права мать, нечего гоняться за строптивой вдовой, пусть лучше меня любят, к тому же слухи пошли об Ульяне какие — то нехорошие.
А сплетни, да слухи нарастали, как снежный ком, судачили, что Ульяна мужиков привораживает, то будто скоро свадьба у Ксении и Ивана, то свадьба отменяется, а Ксения уже дитя ждёт. В конце концов, отец девушки пришёл к Ивану и сказал, чтобы тот немедля женился, ибо так продолжаться не может, и Ксюшина репутация висит на волоске. Откуда брались нелепые слухи, постоянно сводящие их имена вместе, он так и не понял, и, чтобы окончательно забыть Ульяну, согласился на этот брак.
Не успел опомниться Иван, как уже стоял в храме в ярком свете свечей и надевал на палец Ксении обручальное кольцо, их три раза обвели вокруг аналоя, священник что — то говорил густым басом, а Иван слышал лишь биение собственного сердца. Когда вышли из церкви, стало легче, словно нечто неминуемое свершилось и теперь нужно лишь покориться воле Божией.
Первое время не было на селе бабы счастливей Татьяны, появилась в доме помощница, а проклятая Ульянка осталась с носом и всё благодаря смекалке и длинному языку. Ксения вскоре забеременела и родила здоровенькую девочку, и всё бы чудесно, но вот только назвали малышку Ульяна.
«Ты невестушка, совсем умом тронулась, — наставляла её Татьяна, — Аль не знаешь, что Ульяной звали зазнобу Ванькину? Как ты согласилась на имя — то это? Гордость нужно иметь, золотая моя!»
Ксения лишь пожала плечами. «Ну и что? — ответила она, — уж больно имя красивое!»
«Как же так, детонька, — не унималась Татьяна, — Столько имён прекрасных, Танюша например… Ты так говоришь будто тебе плевать на всё, а должна ревновать Ванятку — то.»
Страшное подозрение родилось в тот день в голове Татьяны, а вдруг не любит Ксения её сына. Стала она придирчива к невестке и каждое движение её теперь вызывало раздражение. Не так прошлась, не туда положила, не оттуда взяла. Жаловалась она кумушкам у колодца: «Диво дивное бабоньки, до чего ж неуклюжая эта Ксенька! Чугунок из печи не вынет, чтобы похлёбку не пролить. Полы метёт по центру, а углы оставляет. Пауки в сенцах таких тенёт наплели, того и гляди нас в свои сети поймают, а она в упор не видит. А уж печку начнёт вычищать, так всю избу в золе уделает! А Ванька и не замечает ничего, слепой будто!»
Худ. Василий Максимов
Татьяна пыталась пристыдить Ксению, уколоть её едким замечанием, но от той все слова будто отскакивали, не оставив следа.
«Вам всё кажется!» — отмахивалась невестка. Внучка была похожа на мать, глаза дымчатые в рамке чёрных ресничек и непробиваемый характер, наверное, поэтому у Татьяны не проснулись к ней какие — либо нежные чувства. Она всё ждала рождения мальчика, но маленькой Уле минуло уже пять лет, а деток больше не было. Стала замечать Татьяна, что Иван часто отлучается из дому и со своей женой наедине не остаётся.
«Милочка, — допытывалась она у Ксюши медовым голоском, — А спит ли Ванятка с тобой?»
«А это матушка не ваше дело.» — таким же сладким голоском отвечала Ксения.
«Как же не моё, — вспылила Татьяна, — Я внука хочу, маленького Ивана! Деток много должно быть!»
Невестка в ответ лишь скривилась: «Мне одной хватает, больше не хочу!»
Татьяна ушам своим не поверила, попыталась поговорить на эту тему с сыном, но тот лишь отмахнулся, даже не слушая её, словно мысли его были где — то далеко.
Как и много лет назад Иван шёл по улице и улыбался, только теперь мерцали вдоль дороги сугробы, а луна всё также улыбалась из тёмной синевы ночного неба. Морозный воздух пьянил и обжигал краснеющие щёки, хотелось крикнуть на всё село: «Я люблю тебя Ульяна!» Он подумал о том, как же глупо смотрелось бы это ребячество, и рассмеялся. Скрип снега за его спиной оповестил о чьём — то приближении. Оглянувшись, он увидел перекошенное от злобы лицо матери.
«Я за тобой проследила! — закричала она, — Я видела, как ты таскался к этой вдовице! Примирились значит…»
«Я люблю её мама, — ответил Иван, — Мне жизни без неё нет!»
Татьяна схватила его за рукав полушубка и потащила в сторону дома, на ходу выговаривая всё, что думает о вдове и её поведении.
Ксения ела пареную тыкву, она отправляла золотистые кусочки себе в рот и, причмокивая, наслаждалась лакомством, когда внезапно вместе с морозным воздухом в дом вломилась свекровь, таща за руку Ивана.
«Вот, — сказала она, — доконала ты мужика своей холодностью, опять повадился к этой Ульяне хаживать. А всё ты виновата, от хороших не гуляют…»
«Прости меня, Ксюш, — перебил мать Иван, — Но только сердцу не прикажешь, давно люблю я Ульяну и ничего не могу поделать. Уйду я к ней…»
«Любовь это хорошо, — отозвалась спокойно жена, выискивая в чугунке очередной сладкий ломтик — Ты, главное, про дочку не забывай и ступай с Богом.»
Иван кинулся целовать руки Ксении, а потом заметался, кидая свои вещи в мешок. Татьяна стояла, хлопая круглыми от изумления глазами и хватая ртом воздух, наконец она обрела дар речи и напустилась на невестку. «Я так и знала, что не любишь ты моего сына и плевать тебе на всё! Бессовестная, от неё муж уходит, а она сидит жрёт!»
Ксения, с сожалением заглянув в опустевший чугунок, не спеша ответила: «Да, не кричите вы, девочку разбудите. А что вы ждали? Много у меня братьев и сестёр, это, конечно, весело, но только было тесно очень. Летом ещё куда ни шло, распределимся по чердакам да сеновалам, и хорошо. А вот зимой — беда. Набьёмся в избу, и яблоку негде упасть, так тесно. Спать лечь некуда, как кошка свернусь, и лягу на край лавки. Тятька велел хоть за чёрта лысого, но к зиме замуж выйти, дабы место хоть немного освободить. Я и вышла. Да вы и сами этого хотели, подсобили мне. У вас мне очень нравится, просторно, сплю, словно королевна на мягком, и ем от пуза. Дочурка у меня славная, а больше мне и не нужно детей, я, как старшая, уже так нанянчилась, что сил нет. Очень я всем довольна и счастлива, так пусть и Иван будет счастлив!»
«Не заметила я, что за змея у нас по дому ползает, — процедила сквозь зубы опешившая от такого признания Татьяна, — Кого я пригрела… Ну ничего, может возьмётся откуда олух, наподобие моего сынка и уйдёшь к нему жить…»
«Нет, матушка, — улыбнулась невестка, — Не возьмётся. Сколько времени вы меня славили по округе, какая я хозяйка никудышная, что за версту этот дом кавалеры станут обходить. Долго выносили вы сор из избы, языком на каждом перекрёстке мололи. Так что будем жить вместе. Надеюсь, вы рады?» Автор Анфиса Савина
Малограмотная мать в вечных домашних стирках, уборках, заботах. Ну чем троих накормить? На Тимку не обращала никакого внимания. Родился он ненужным последышем. Она не раз пыталась вытравить плод, но ничего не получалось. Так третьим лишним и родился.
Бросит его, бывало, на половик, сунет кусок хлеба или картошку, замкнет в доме и уйдет на работу. Придёт в обед, а он ползает по полу без штанов, весь синий от холода. Старшие — кто на работе, кто в школе. Только после обеда он мог попасть к кому-то на руки. Да и то ненадолго: сестре хочется к подружкам, а брату -семикласснику — к друзьям.
Как только Тимка научился ходить, смог самостоятельно дотянуться до герани на подоконнике и оторвать цветочек «для мамы». За что мама лупила его, как Сидорова козла: ремнем ли, хворостиной, — что попадалось под руки. Тимка забивался в угол и рыдал до хрипоты, пока сестра или брат не вызволяли его,как несмышлёного щенка. Жалели. Старшие дети высказывали матери упреки. — Ниче, — парировала она, — два не будет. Зато запомнит, што ето делать нельзя…
Тимка имел доброе сердце и, если что делал, то не со зла. Когда пошёл в школу, стал понимать, что в мире много несправедливого и гадкого. Ему было жалко мать. Она вечно бранилась: «Замучили вы меня и присесть-то некавды. То свари им, то заштопай, то беги на работу, — не жисть, а сплошны мучення. Да ишо дети непутевы, хошь бы кака от них помаш. Один етот чё стоит! Ни туды влезет, так суды! Как придёт из школы, бросит книшки и — гаять на весь день. Воздухом чё ли питацца?
Мальчишки строили на горе «дом». Гора — посреди села. Горный хребет далеко-далеко, а эта, невысокая, как специально тут встала. Строения- полукругом. Взбираешься наверх, а оттуда открывается такой вид, аж дыхание перехватывает!
На самой горе огромные камни — валуны, а по склонам с трех сторон — сплошной лес. Требовалось немало усилий, чтобы по тропке вскарабкаться на самую верхотуру. Не идешь, ползёшь целый час. Здесь, среди каменных нагромождений, развернулась «великая стройка». Мальчишки передвигали камни. Небольшие — годились для стен. Крышу сооружали из кусков шифера, рубероида. Человек пять свободно размещалось в этом сооружении.
Как только заканчивались уроки, дружная команда пятиклашек хватала дома что-либо из съестного,бытовые приборы, и поднималась на гору. Родители искали их по деревне, но найти не могли. Целый месяц ребята, как рабы Египта, достраивали свой «храм». В нем тепло, уютно. Лежанка и стол. Вместо стульев- камни. Здесь обедали, умудрялись выполнять уроки. Рассказывали разные истории, играли.
Каждый раз изобретали новые забавы. С горы спускались на противоположную сторону, к реке. Рыбу удочкой ловить было нельзя: сносило быстрым течением. Рыбачить уходили чуть дальше, на спокойное озеро, где караси клевали на хлеб. Ловили и жарили тут же. Жизнь им казалась интересной, со смыслом. Через полтора месяца случилось несчастье. Когда «отшельники» в очередной раз поднялись на гору,-увидели ужасающую картину: всё, что было аккуратно уложено и ухожено,- разрушено. Разное тряпье валялось на склоне горы. Увидев разорённое гнездо, пятеро «строителей» в оцепенении встали полукругом со слезами на глазах. Один сказал: «Сволочи!» Другой- «Варвары!» Третий- «Фашисты!»
Не стали собирать ни кружки, ни чашки, ни игры, которые бережно складывали в специальный уголок — ничего. Потихоньку спустились вниз, чтобы навсегда забыть сюда дорогу. Кто это сделал? Родители? Может,кто-то проговорился или похвастался? Об этом так и не узнали.
Грозное изваяние матери Тимка заметил издали. Она стояла на дороге, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра.
Грустный и подавленный, он брел, еле передвигая ноги. Вид матери его не испугал, он не свернул с дороги, не убежал, как делал это всегда. Шел прямо, думая, будь что будет. Теперь ему было все равно.
— Ну чё, паразит, набегался! — она больно ухватила его за ухо и поволокла в дом. — Я тте покажу чичас, как шастать! Бездомник! Тимка ойкнул лишь однажды, когда мать надорвала ему ухо. С остервенением трепала его из стороны в сторону.
— Скотина ты, безрогая! Сколько дел дома, а он шляется! Я тте, стервецу, так задам, што на век запомнишь!.. Она вырвала из тына палку. Отпустив надорванное окровавленное ухо, начала хлестать его по плечам, ногам, голове- куда попало. Одной рукой удерживала его за пиджак, как котёнка за шиворот. — Мама! — кричал Тимка. — Ты убьешь меня!.. — Убью, гада, убью! Бездельник! Паразит! Хотя ему было нестерпимо больно, но он никогда не выказывал слёз. Терпел.
Тимка рванул, что было сил и побежал. Пиджак остался в руках матери. Он бежал, будто от собаки. Мать не гналась за ним. Она бросила вслед палку, которая оказалась в Тимкиных ногах. Мальчик упал, споткнувшись, быстро вскочил и снова побежал. Куда? Он не знал. Видел только спасительную стену леса. Ветки хлестали по рукам, лицу, рубашке. Но это были не те беспощадные, жестокие материнские удары палкой. Сначала он бежал, потом шёл и плакал, плакал. Вышел к калтусу, упал в мягкий мох. Его бил озноб. Он не знал, что ему делать? Решил, что домой уже не вернётся.
Распевали на ветках птахи, нежили лучи заходящего солнца. Природа кому-то радовалась, но только не ему, хотя он так любил бродить по лесу, слушать птиц, удивляться цветам, рыбешкам, убегающим от его тени. Сегодня этот мир отвернулся от него, помрачнел, стал чужим.
Он долго лежал, пока не заснул. Проснулся от того, что стало холодно. Сначала не понял, где он и как здесь очутился? Темно и зябко. Сильно ноет ухо, которое стало тяжёлым. Луна плутала меж сосен. Вверху- небо и звездочки, что новогодние украшения. Наконец, осознал, что с ним произошло.Надергал сухого мха, наломал веток, огородился. Настелил мох поверх веток, обложил им со всех сторон. Настелил вместо матраца, влез внутрь, заделав вход, нагрелся, и снова заснул. Спал до той поры, пока солнце не поднялось высоко. Оно нагрело мох, и в его укромном убежище стало душно.
Лес жил своей жизнью. Пересвист, перестукивание, гомон. Опять ощутил нытьё под мочкой уха. Потрогал рукой. Ухо отвисло, набухло. Сосало внутри. Хотелось есть. Вошёл в голубичник, полакомился. Обида ушла куда-то глубоко-глубоко и лишь тонюсеньким писком время от времени напоминала реже о вчерашнем.
— Мама, а где Тимка? Все из школы давно пришли?- спросила сестра. — Уже вечер. Пора ужинать да спать ложиться. Куда он запропастился?
Мать заплакала: «Я его, гада, отмутузила». — За что? — Вишь, дом себе устроили на горе. Думала, где он, где? А оне «курятник» с дружками соорудили и гаяли там. Наш дом иму стал, вишь, ли, чужим. — Знаю, как ты можешь «мутузить», — упрекнула дочь. И откуда у тебя столько зла? Ты мне однажды все волосы повыдергала за то, что полбутылки Тимкиного молока выпила, когда несла от соседей. — Тоже вспомнила. Все против матери, все.- Дык в лес убежал, подлючонок, — уже мягким тоном заговорила мать. — В лес? Вряд ли там найдешь? Как бы чего не сотворил с собой? Била-то сильно? — спросила дочь. — Сильно! — ответила мать. — Чуть ухо не оторвала. — И что у тебя за ярость к собственному сыну. Еще последышем называешь? Маленьких любят, а ты ненавидишь. За что? Жаль мне его. Пойду поищу.
Стемнело. Сестра взяла с собой фонарик: боялась далеко углубляться. Кричала, звала. Вернулась ни с чем. Вся семья надеялась, что Тимка вернётся. Ночью вставали, спрашивали у матери. Мать не спала, плакала всю ночь, говорила, что она всю жизнь несчастна, жила в бедности и нелюбви.
С рассвета стали ходить по дворам (может, у друзей ночевал). Ни у кого его не было.
Пошли искать по лесу, определив каждому свой путь. Голос у сестры осип от крика, но она шла и шла, машинально, наугад. Тимка сам вышел к сестре. — Братик ты мой, маленький, миленький! — запричитала она, стиснув брата в объятиях. Да что ж это мать-то с тобой сделала, родненький ты мой?..
Она целовала и обнимала братишку. На лице, руках, ногах Тимки выступали тёмные полосы, малиновое ухо обвисло баклажаном. Сестра сдёрнула с головы косынку, смочила в болотной воде, приложила сначала к одному кровоподтёку, потом к другому. Перевязала платком через голову повреждённое ухо и, утешая, повела домой. — Я забираю Тимофея с собой в город! — объявила дочь матери. -Будет учиться у меня. Хватит тебе издеваться над ребёнком! Там закончит свой пятый. И увезла. Записала Тимофея в кружок «Умелые руки», где он научился вышивать.
К Первомаю Тимофей вышил сестре болгарским крестом розу. Сестра похвалила его.И он был на седьмом небе! Для матери он готовил особый подарок, который скрывал ото всех. Трудился вечерами, когда уставшая сестра, придя с работы, падала в кровать как «убитая». Тимка любил читать, вышивать и учить уроки при полной тишине. Лишь бы ему никто не мешал. Тогда в голове роились мысли. То хотел быть героем, чтобы люди говорили о нём добрые слова, то учёным. Фантазии одна интереснее и краше другой. Целых два месяца он крутил в руках пяльца и сотни раз накалывал иголкой пальцы.
На три праздничных дня с сестрой поехали в деревню. Мать, было, бросилась обнимать сына, но он отстранился, только сказал: «Здравствуйте!».
Дочь показала матери дневник Тимофея. В табеле успеваемости за третью четверть только одна «тройка» по арифметике. Особые успехи выказывал по русскому языку и литературе. Тимофей заметно подрос, вытянулся, изменился. Белая стриженая голова и торчащие в стороны уши напоминали героя из какого-то мультика. Перед матерью не её сын — серьёзен, чист, опрятен, что вызвало в душе матери немалый восторг.
— А это Вам, мама, мой подарок, — произнес Тимофей. Из газетной бумаги вынул две белые тряпочки, расшитые способом «решилье». Это был ажурный воротничок и такого же фасона два нарукавника для платья с длинными рукавами. — Ты ето сам, чё ли? — А кто же? — ответил скромно.
-Он в кружок ходит, там и научился, — подтвердила сестра. — А мне какую розу вышил, правда, без шипов! Загляденье! Умеет и русским крестом вышивать и болгарским, стебельком и гладью. Долго скрывал, готовил тебе подарок сюрпризом. Сам придумал рисунок. Вышил цветочки, вырезал, где надо. — Красатишша-то, кака! — изумилась мать.- И енто мине? — недоумевала она в растерянности. — Вам, мама!
Она не сдержалась от избытка чувств, погладила сына по шёлковой головушке, заплакала. — А я то думала, ты у меня никчемный. Бурьян. Гляди какой стал! Мой ли последыш?
Только теперь Тимка позволил матери обнять его.
Мать долго держала голову сына в объятиях, потом повернула к себе его лицо, внимательно посмотрела в глаза. Стала целовать глаза, лоб, нос, обливаясь слезами.
Это были слезы раскаяния и бессилия. Отступнические.
По розовым бугоркам Тимкиных щёк к пересохшим губам устремились два ручейка. Впервые за его долгую детскую жизнь.
Геннадий Леликов
Малограмотная мать в вечных домашних стирках, уборках, заботах. Ну чем троих накормить? На Тимку не обращала никакого внимания. Родился он ненужным последышем. Она не раз пыталась вытравить плод, но ничего не получалось. Так третьим лишним и родился.
Бросит его, бывало, на половик, сунет кусок хлеба или картошку, замкнет в доме и уйдет на работу. Придёт в обед, а он ползает по полу без штанов, весь синий от холода. Старшие — кто на работе, кто в школе. Только после обеда он мог попасть к кому-то на руки. Да и то ненадолго: сестре хочется к подружкам, а брату -семикласснику — к друзьям.
Как только Тимка научился ходить, смог самостоятельно дотянуться до герани на подоконнике и оторвать цветочек «для мамы». За что мама лупила его, как Сидорова козла: ремнем ли, хворостиной, — что попадалось под руки. Тимка забивался в угол и рыдал до хрипоты, пока сестра или брат не вызволяли его,как несмышлёного щенка. Жалели. Старшие дети высказывали матери упреки. — Ниче, — парировала она, — два не будет. Зато запомнит, што ето делать нельзя…
Тимка имел доброе сердце и, если что делал, то не со зла. Когда пошёл в школу, стал понимать, что в мире много несправедливого и гадкого. Ему было жалко мать. Она вечно бранилась: «Замучили вы меня и присесть-то некавды. То свари им, то заштопай, то беги на работу, — не жисть, а сплошны мучення. Да ишо дети непутевы, хошь бы кака от них помаш. Один етот чё стоит! Ни туды влезет, так суды! Как придёт из школы, бросит книшки и — гаять на весь день. Воздухом чё ли питацца?
Мальчишки строили на горе «дом». Гора — посреди села. Горный хребет далеко-далеко, а эта, невысокая, как специально тут встала. Строения- полукругом. Взбираешься наверх, а оттуда открывается такой вид, аж дыхание перехватывает!
На самой горе огромные камни — валуны, а по склонам с трех сторон — сплошной лес. Требовалось немало усилий, чтобы по тропке вскарабкаться на самую верхотуру. Не идешь, ползёшь целый час. Здесь, среди каменных нагромождений, развернулась «великая стройка». Мальчишки передвигали камни. Небольшие — годились для стен. Крышу сооружали из кусков шифера, рубероида. Человек пять свободно размещалось в этом сооружении.
Как только заканчивались уроки, дружная команда пятиклашек хватала дома что-либо из съестного,бытовые приборы, и поднималась на гору. Родители искали их по деревне, но найти не могли. Целый месяц ребята, как рабы Египта, достраивали свой «храм». В нем тепло, уютно. Лежанка и стол. Вместо стульев- камни. Здесь обедали, умудрялись выполнять уроки. Рассказывали разные истории, играли.
Каждый раз изобретали новые забавы. С горы спускались на противоположную сторону, к реке. Рыбу удочкой ловить было нельзя: сносило быстрым течением. Рыбачить уходили чуть дальше, на спокойное озеро, где караси клевали на хлеб. Ловили и жарили тут же. Жизнь им казалась интересной, со смыслом. Через полтора месяца случилось несчастье. Когда «отшельники» в очередной раз поднялись на гору,-увидели ужасающую картину: всё, что было аккуратно уложено и ухожено,- разрушено. Разное тряпье валялось на склоне горы. Увидев разорённое гнездо, пятеро «строителей» в оцепенении встали полукругом со слезами на глазах. Один сказал: «Сволочи!» Другой- «Варвары!» Третий- «Фашисты!»
Не стали собирать ни кружки, ни чашки, ни игры, которые бережно складывали в специальный уголок — ничего. Потихоньку спустились вниз, чтобы навсегда забыть сюда дорогу. Кто это сделал? Родители? Может,кто-то проговорился или похвастался? Об этом так и не узнали.
Грозное изваяние матери Тимка заметил издали. Она стояла на дороге, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра.
Грустный и подавленный, он брел, еле передвигая ноги. Вид матери его не испугал, он не свернул с дороги, не убежал, как делал это всегда. Шел прямо, думая, будь что будет. Теперь ему было все равно.
— Ну чё, паразит, набегался! — она больно ухватила его за ухо и поволокла в дом. — Я тте покажу чичас, как шастать! Бездомник! Тимка ойкнул лишь однажды, когда мать надорвала ему ухо. С остервенением трепала его из стороны в сторону.
— Скотина ты, безрогая! Сколько дел дома, а он шляется! Я тте, стервецу, так задам, што на век запомнишь!.. Она вырвала из тына палку. Отпустив надорванное окровавленное ухо, начала хлестать его по плечам, ногам, голове- куда попало. Одной рукой удерживала его за пиджак, как котёнка за шиворот. — Мама! — кричал Тимка. — Ты убьешь меня!.. — Убью, гада, убью! Бездельник! Паразит! Хотя ему было нестерпимо больно, но он никогда не выказывал слёз. Терпел.
Тимка рванул, что было сил и побежал. Пиджак остался в руках матери. Он бежал, будто от собаки. Мать не гналась за ним. Она бросила вслед палку, которая оказалась в Тимкиных ногах. Мальчик упал, споткнувшись, быстро вскочил и снова побежал. Куда? Он не знал. Видел только спасительную стену леса. Ветки хлестали по рукам, лицу, рубашке. Но это были не те беспощадные, жестокие материнские удары палкой. Сначала он бежал, потом шёл и плакал, плакал. Вышел к калтусу, упал в мягкий мох. Его бил озноб. Он не знал, что ему делать? Решил, что домой уже не вернётся.
Распевали на ветках птахи, нежили лучи заходящего солнца. Природа кому-то радовалась, но только не ему, хотя он так любил бродить по лесу, слушать птиц, удивляться цветам, рыбешкам, убегающим от его тени. Сегодня этот мир отвернулся от него, помрачнел, стал чужим.
Он долго лежал, пока не заснул. Проснулся от того, что стало холодно. Сначала не понял, где он и как здесь очутился? Темно и зябко. Сильно ноет ухо, которое стало тяжёлым. Луна плутала меж сосен. Вверху- небо и звездочки, что новогодние украшения. Наконец, осознал, что с ним произошло.Надергал сухого мха, наломал веток, огородился. Настелил мох поверх веток, обложил им со всех сторон. Настелил вместо матраца, влез внутрь, заделав вход, нагрелся, и снова заснул. Спал до той поры, пока солнце не поднялось высоко. Оно нагрело мох, и в его укромном убежище стало душно.
Лес жил своей жизнью. Пересвист, перестукивание, гомон. Опять ощутил нытьё под мочкой уха. Потрогал рукой. Ухо отвисло, набухло. Сосало внутри. Хотелось есть. Вошёл в голубичник, полакомился. Обида ушла куда-то глубоко-глубоко и лишь тонюсеньким писком время от времени напоминала реже о вчерашнем.
— Мама, а где Тимка? Все из школы давно пришли?- спросила сестра. — Уже вечер. Пора ужинать да спать ложиться. Куда он запропастился?
Мать заплакала: «Я его, гада, отмутузила». — За что? — Вишь, дом себе устроили на горе. Думала, где он, где? А оне «курятник» с дружками соорудили и гаяли там. Наш дом иму стал, вишь, ли, чужим. — Знаю, как ты можешь «мутузить», — упрекнула дочь. И откуда у тебя столько зла? Ты мне однажды все волосы повыдергала за то, что полбутылки Тимкиного молока выпила, когда несла от соседей. — Тоже вспомнила. Все против матери, все.- Дык в лес убежал, подлючонок, — уже мягким тоном заговорила мать. — В лес? Вряд ли там найдешь? Как бы чего не сотворил с собой? Била-то сильно? — спросила дочь. — Сильно! — ответила мать. — Чуть ухо не оторвала. — И что у тебя за ярость к собственному сыну. Еще последышем называешь? Маленьких любят, а ты ненавидишь. За что? Жаль мне его. Пойду поищу.
Стемнело. Сестра взяла с собой фонарик: боялась далеко углубляться. Кричала, звала. Вернулась ни с чем. Вся семья надеялась, что Тимка вернётся. Ночью вставали, спрашивали у матери. Мать не спала, плакала всю ночь, говорила, что она всю жизнь несчастна, жила в бедности и нелюбви.
С рассвета стали ходить по дворам (может, у друзей ночевал). Ни у кого его не было.
Пошли искать по лесу, определив каждому свой путь. Голос у сестры осип от крика, но она шла и шла, машинально, наугад. Тимка сам вышел к сестре. — Братик ты мой, маленький, миленький! — запричитала она, стиснув брата в объятиях. Да что ж это мать-то с тобой сделала, родненький ты мой?..
Она целовала и обнимала братишку. На лице, руках, ногах Тимки выступали тёмные полосы, малиновое ухо обвисло баклажаном. Сестра сдёрнула с головы косынку, смочила в болотной воде, приложила сначала к одному кровоподтёку, потом к другому. Перевязала платком через голову повреждённое ухо и, утешая, повела домой. — Я забираю Тимофея с собой в город! — объявила дочь матери. -Будет учиться у меня. Хватит тебе издеваться над ребёнком! Там закончит свой пятый. И увезла. Записала Тимофея в кружок «Умелые руки», где он научился вышивать.
К Первомаю Тимофей вышил сестре болгарским крестом розу. Сестра похвалила его.И он был на седьмом небе! Для матери он готовил особый подарок, который скрывал ото всех. Трудился вечерами, когда уставшая сестра, придя с работы, падала в кровать как «убитая». Тимка любил читать, вышивать и учить уроки при полной тишине. Лишь бы ему никто не мешал. Тогда в голове роились мысли. То хотел быть героем, чтобы люди говорили о нём добрые слова, то учёным. Фантазии одна интереснее и краше другой. Целых два месяца он крутил в руках пяльца и сотни раз накалывал иголкой пальцы.
На три праздничных дня с сестрой поехали в деревню. Мать, было, бросилась обнимать сына, но он отстранился, только сказал: «Здравствуйте!».
Дочь показала матери дневник Тимофея. В табеле успеваемости за третью четверть только одна «тройка» по арифметике. Особые успехи выказывал по русскому языку и литературе. Тимофей заметно подрос, вытянулся, изменился. Белая стриженая голова и торчащие в стороны уши напоминали героя из какого-то мультика. Перед матерью не её сын — серьёзен, чист, опрятен, что вызвало в душе матери немалый восторг.
— А это Вам, мама, мой подарок, — произнес Тимофей. Из газетной бумаги вынул две белые тряпочки, расшитые способом «решилье». Это был ажурный воротничок и такого же фасона два нарукавника для платья с длинными рукавами. — Ты ето сам, чё ли? — А кто же? — ответил скромно.
-Он в кружок ходит, там и научился, — подтвердила сестра. — А мне какую розу вышил, правда, без шипов! Загляденье! Умеет и русским крестом вышивать и болгарским, стебельком и гладью. Долго скрывал, готовил тебе подарок сюрпризом. Сам придумал рисунок. Вышил цветочки, вырезал, где надо. — Красатишша-то, кака! — изумилась мать.- И енто мине? — недоумевала она в растерянности. — Вам, мама!
Она не сдержалась от избытка чувств, погладила сына по шёлковой головушке, заплакала. — А я то думала, ты у меня никчемный. Бурьян. Гляди какой стал! Мой ли последыш?
Только теперь Тимка позволил матери обнять его.
Мать долго держала голову сына в объятиях, потом повернула к себе его лицо, внимательно посмотрела в глаза. Стала целовать глаза, лоб, нос, обливаясь слезами.
Это были слезы раскаяния и бессилия. Отступнические.
По розовым бугоркам Тимкиных щёк к пересохшим губам устремились два ручейка. Впервые за его долгую детскую жизнь.
На лавке возле бревенчатого дома сидели два колоритнейших деда.
Один в ушанке, одно ухо которой было откинуто в сторону, как у беспородного пса, что сидел рядом. Они были с дедом чем-то неуловимо похожи: то ли этим ухом, то ли мудрым взглядом, в котором осознавался жизненный опыт, то ли , несмотря на почтенный возраст обоих, любопытством к происходящему.
Сам дед Кириллыч был одет в старую телогрейку, залатанные-перелатанные штаны и высокие сапоги времен, похоже, первой мировой. Несмотря на это, шуточки проходящим мимо мог отпустить очень даже лихо.
Дед Михей же , напротив, был одет в костюм, пусть и достаточно древний, но с признаками парадности. Штаны были заправлены в высокие резиновые сапоги. На голове у него была милицейская фуражка, которую ему сын подарил много лет назад как почитателю детективов и весьма уважаемому человеку у него на работе.
В своё время дед Михей помог раскрыть серьезное преступление (а сын тогда уже работал в милиции), став невольным свидетелем разбойного нападения на кассира сельского магазина. Деду тогда повезло-его преступники не видели, а он видел их всех. Так и нашли их по описанию.
В связи с этим случаем, дед Михей, Михаил Игнатьевич, был награждён подарком , чем очень и очень гордился. Фуражку же сын привёз позже, сказав, что ребята в отделе решили добавить ещё и этот подарок. Этой фуражкой дед Михей особенно гордился.
Оба деда были ровесниками, сдружились ещё в детстве, служили в одной части, вернулись в родное село, женились, детей растили, да вот овдовели один за другим. Так уж сложились их судьбы, что были они похожи, за малым исключением.
Каждый день , если погода позволяла, оба деда сидели на лавке возле дома Михеича и наблюдали за жизнью в селе. Лавку они поставили тут, недалеко от дороги, уже лет двадцать как, чтобы быть в курсе событий.
За день по дороге мимо дома проезжало-проходило много народу, что давало богатую пищу для разговоров и обсуждений. Кроме того, чуть поодаль была колонка, куда местные ходили за водой. Вода там была хорошая, и хоть у некоторых были свои колодцы, для питья брали эту воду.
Поэтому иногда, когда у колонки собиралось по несколько человек, оба деда вставали и шли туда, в гущу разговоров, чтоб узнать новости районного масштаба.
Так и беседовали они, наблюдая за спокойным течением жизни вокруг, пока не случилась одна история, которая нарушила их привычный режим.
Почтальонка Надежда, женщина лет тридцати, весёлая, симпатичная, как обычно развозила почту на своём велосипеде.
Село большое, ногами ходить замучаешься, а так она успевала ещё до обеда всех объехать, всё развести, да ещё и молоко некоторым завозила, поскольку корова давала много, а ей одной столько не надо. И приработок ещё какой-никакой.
Надежда жила вот уже пять лет одна. С мужем она развелась, когда он на Север подался за большой деньгой. Уже тогда у них отношения не ладились, а уж как он сообщил, что уезжает, так она и решилась. Соседи Надежду поддержали, зная непутёвость её мужа.
Осталась она одна, но не горевала, жила себе спокойно да свободно.
Когда Надежда проезжала мимо, Кириллыч расправлял усы, а Дед Михей поправлял фуражку и выпрямлял спину.
-Хорошая женщина..А, Михей?-говорил каждый раз Кириллыч.
-Хороша. Да не про нас,-отвечал дед Михей и вздыхал, вспоминая свою жену.
В этот раз Надежда остановилась около них, явно привезла какую-то новость.
-Здравствуйте.
-И тебе здоровьица!-ответил дед Михей.
-Иван Кириллович, вам письмо!
-Во как!-дед Михей посмотрел на Кириллыча с удивлением.-Кто это тебе пишет-то?
-Не знаю… Давай, дочка, посмотрим. Ты почитай, а то я без очков.
Надежда открыла конверт, достала сложенный вдвое листок. Быстро пробежав глазами по строчкам, она посмотрела на обоих дедов и сказала:
-Я даже не знаю, тут … личное..
-Читай, читай, у меня секретов нету.
-Ладно. Только вы не волнуйтесь. Тут кое-что случилось, но всё не так плохо.
Дед Кириллыч часто задышал.
-Да что там? Читай же!
-«Сообщаем вам, что ваш сын, Горюнов Павел Иванович, находится в бoльнице. Состояние средней тяжeсти, жизни не угрoжает (последние слова Надежда постаралась произнести как можно выразительнее, чтобы успокоить старика). Его можно посещать ежедневно с 16 до 19 часов . Адрес бoльницы:….» Ну вот, все не так плохо!
-Что ж такое?-Кириллыч схватился рукой за сердце и опустил голову.
-Дедуль! Что? Сердце?
-Нет, ничего, ничего. Как же я поеду -то? Я бы поехал, да ведь даже не знаю, где это.
-Надо ехать,-сказал дед Михей.-А в городе у сына-то кто есть? Его бывшая-то сможет приехать?
-Не знаю. Очень уж она дерзкая, злилась на него . Не поедет она… Самому надо.
-Иван Кириллович, знаете, что? У меня завтра выходной. Хотите, я съезжу, всё узнаю и потом вам всё расскажу! -Надя сказала это так уверенно, что деды даже переглянулись.
-Надюша, радость моя! Мне неловко тебя беспокоить…
-Я всё равно в город собиралась! Никакого беспокойства! Очень даже удачно получается,- Надежда говорила и гладила старика по плечу.
-Спасибо тебе, дочка! Ты узнай, а я потом поеду обязательно.
-Конечно! А то и вместе съездим! Ну ладно, мне пора, работы много. Вы не расстраивайтесь, ведь самое главное, что жизни ничего не угрожает! Всё обойдётся! У нас врaчи знаете какие! Вылeчат, бегать будет!
-Спасибо тебе на добром слове!
-Я завтра к вечеру приеду и всё расскажу! Не унывайте!-Надежда быстро села на велосипед и помчалась дальше.
-Вот дела…Ты, Ваня, не переживай. Обойдётся. Она узнает, а мы потом с тобой вместе поедем. Тебе так спокойнее будет.
-Спасибо тебе, Михей. Пойду я, прилягу. Что-то мне нехорошо.
-Пойдём, провожу. Ты, давай, держись. Ничего страшного, обойдётся…
Они медленно пошли к дому Кириллыча.
Надежда приехала в город и, первым делом, нашла бoльницу. Время было неприёмное, но она решила, что хотя бы с вpaчом можно пока поговорить.
Оказалось, что это была трaвма на работе. Павел работал на стройке. Из-за косяка новенького груз рассыпался в воздухе, разлетелся в стороны и задел Павла, который, хоть и пытался отскочить, но всё же попал под падающие кирпичи. В результате множественные трaвмы головы, рук, спины. Доктор сказал, что всё срастётся и заживёт, просто нужно время.
Надежда, поняв ситуацию, рассказала о старике-отце, о том, что она односельчанка, проведать приехала и рассказать, что и как. Последний автобус уходит в пять часов, она не успеет навестить человека. Вpaч разрешил посещение, только недолго.
Надя зашла в пaлату. Она сразу поняла, что это именно Павел. На кровати лежала почти мумия, замотанная полностью в бuнты, только глаза , нос и рот были без бuнтов. Ну и то хорошо. Она подошла к кровати. Павел не спал. Он смотрел в потолок- теперь это было его занятие на долгие дни.
-Здравствуйте?-Надя тихо поздоровалась, чтобы не беспокоить соседей по палате и не пугать самого Павла.
Он скосил глаза на женщину. Она была ему вроде знакома, так ему показалось, но кто это, вспомнить он не мог.
-Павел, это я, Надя. Вчера письмо пришло Ивану Кирилловичу. Я ему прочитала. Но он сам пока поехать не может, вот я приехала. Мы потом с ним вместе приедем.
-Здравствуй, Надюша,- шепотом проговорил Павел.
-Я не могу громко…
-И не надо! Вы меня узнали? Хорошо! Я с дoктoром говорила, он сказал, что всё заживёт, надо только время.
-Да, заживёт… Спасибо, что приехала… Привет отцу передай.
-Конечно! И скажу, что все более-менее! Он волнуется. Я ещё приеду через несколько дней, когда у меня выходной будет. А уж с ним тогда, когда бuнты снимут, а то он запереживает очень.
-Да, хорошо…
-Ну, выздoравливайте! Мне надолго не разрешили. Я в другой раз вечером приеду, чтобы подольше.
Павел слабо улыбнулся. Надя помахала рукой, кивнула и вышла.
Павел не мог увидеть, как она выходила, но теперь хоть было, о чём подумать: о детстве, о Наде, которую он помнил только пигалицей лет двенадцати, которая вечно болталась где-то рядом со своим братом и ребятами, о деревне…
«Надо же.. Вот уж не ожидал кого… Отец, наверно, попросил. Вот хотел к нему съездить летом, а всё работа, работа.. Теперь вот ему самому придётся.. Стыдно…»
Вечером, не увидев на привычном месте дедов, Надя подъехала к дому Кириллыча. Она зашла в дом и увидела, что хозяин лежит на кровати, а рядом сидит верный друг дед Михей и о чем-то тихо с ним говорит.
-Здравствуйте! Что такое? Ивану Кирилловичу плохо?
-Нет, нормально, просто понервничал вчера, давление подскочило. Вот, лeкaрство принял да лёг.
Надя подошла к старику, присела рядом на стул.
-Иван Кириллович! Вы не волнуйтесь! С Павлом всё нормально будет! Я с его вpaчом говорила вчера, он сказал, что всё заживёт, что ничего страшного нет. Не надо так переживать!
-Спасибо, доченька! Старый я, не смог спокойно это принять. Вот, тaблeтками теперь кормят. А ты Павла-то видела?
-Ничего, всё будет хорошо! Видела, конечно! Мне дoктоp разрешил ненадолго зайти утром. Я сказала, что не успею на автобус, если вечером приду. Он и разрешил. Павел нормально, поговорил со мной. Узнал даже! Столько лет прошло а он узнал!
Иван Кириллович, вы поправляйтесь! Мы с вами обязательно съездим к нему. Там дорога не трудная. А может я с кем и в селе договорюсь, у кого машина. Тогда вообще будет здорово! Поправляйтесь! Я завтра заеду. Надо чего? Может, продуктов каких? Да, я молочка вам привезу парного! Вот и будет хорошо!
-Спасибо, Надюша. Прости за беспокойство!
-Да какое же мне беспокойство? Я же одна живу, никто дома не ждёт. Кроме Зорьки да кошки. Так что я даже рада, что помочь могу. Ладно, поеду, дел много сегодня,-Надя погладила руку старика, улыбнулась деду Михею и вышла из дома.
Дед Михей посмотрел в окно. Надя ловко села на велосипед и умчалась по дороге.
-Хорошая она… Вот не повезло же ей тогда с этим упыpём. И что она его выбрала? Хорошо, что развелась. Молодая, найдёт ещё своё счастье.
-Да, хорошая, -ответил Кириллыч .
-Только вот мы её озаботили.. Неудобно.
-Она сама вызвалась. Не хотела бы- не предложила бы. Ты давай, выздoравливай. Тебе ещё к сыну ехать.
За три недели, что прошли с первого посещения Нади, Павел так уже к ней привык, что ждал её приезда с волнением. Она приезжала только раз в четыре дня, в выходной, сидела до самого конца , а потом ехала домой.
Путь её делился на две части: от города до районного пункта она доезжала на такси, а там пересаживалась на велосипед, и уже на нём затемно приезжала в деревню. Велосипед она оставляла у знакомой, работающей в детском садике. Так было возможно посещать вечером и сидеть подольше. Только не рассказывала она никому об этом, не за чем это было.
Бuнты и шины сняли, Павел начал вставать. С ногами особых проблем не было, но голова кружилась сильно, поэтому ходить надо было осторожно. Так, потихонечку, опираясь на руку Надюши, Павел начал ходить.
На поправку он шёл быстро ещё и благодаря тем чувствам, которые у него появились по отношению к ней. Сначала это была благодарность, потом интерес, желание видеть её почаще, а потом уже и что-то, похожее на влюблённость.
Особых надежд он не питал, всё-таки он был старше её на 12 лет, но мало ли.. Чего не бывает..
Иван Кириллович выздоровел, смог собраться и поехать к сыну. Им помог местный житель с машиной. Он Кириллыча не знал, жил на другом краю села, но на просьбу Надюши отозвался.
Прошло чуть более полугода. Надюша и Павел расписались. Без пышной свадьбы, поскольку не в этом счастье для них было.
Старики были несказанно рады, что так всё повернулось.
Сидя за столом, поздравляя молодых, Иван Кириллович благодарил Надюшу, говорил о счастье, которому несчастье помогло, и тайком вытирал набегающую слезу.
На стене висела старая фотография, где были в свадебных нарядах он и его жена Клавдия, мать Павла. Кириллыч очень надеялся, что его любимая Клавдия видит всё и радуется с ними вместе…
Что тут скажешь? Только то, наверно, что за добро и счастье приходит. Только если это добро бескорыстно делается.
