ПОМОЩЬ.

— Лида, здравствуй.
— Здраствуй, Оля, как ваши дела?
-Да хорошо, Лида, позвать вас с Иваном хотели, на помощь.
-Придём конечно, достроили?
-Ага, под крышу возвели, печку Трофим Ильин выложил, вот на помощь всех зовём, надо мазать, к осени думаем заехать.

— Правильно. Конечно придём, придём и сорванцов возьмём, пусть помогают, где воды принести, где глину помесить.

— Ой, спасибо, Лида.

— Да не за что пока, Оля я хлеба тогда напеку, ковриги у меня большие, за два дня как раз управлюсь, да калиток.

— Спасибо, Лидушка.

— Ничего, ничего беги дальше.

— Ивааан, Ваааань. Ольга Курганова приходила.

— Ну…

— На помощь зовут.

— Когда?

— Ну в субботу.

— Добре, ты сказала что придём?

-А то? Нечто не сказала, Вань. Пойду квашню заведу, вечером хлеба печь буду.

— Ото дело, давай, мать, давай. Что там у них?

— Да мазать будем.

— Хорошо.

Бежит Ольга по селу, здоровается и на помощь зовёт.

Едва ли кто откажет, дружно живут сельчане, в радости вместе и в горе вместе, не пройдут мимо, всегда помогут.

Конечно и знают всё про всех, но это же деревня, одна семья можно сказать.

— Олюшка, а чавой-то мимо бежишь?

— Здрасте, баба Дуня, да вот, помощь собираю.

— От как, а отчего же бабушку не зовёшь? Думаешь толку от бабки Дуни нет, не гляди что горбатая, я ить ещё ого-го что могу.

— Да что ты, баба Дуня, я и не подумала, приходи конечно, готовить же надо, а ты знатная мастерица.

— Приду Олюшка, приду милая. Спасибо, что не забыла.

Пробежала Ольга Макаровна по деревне, никто не отказал, даже баба Дуня и столетний дед, одноногий Костена и то сказал что придёт и на гармошке играть будет, чтобы работалось веселее.

В субботу с утра, начали подтягиваться люди. Закипела работа, кто воду таскает, кто верхом на коне, преимущественно ребятня, глину месит, им забава, взрослым подмога.

Мажут в несколько рук, мужчины вбивают весело в оббитую дранкой стену колобки глины вперемешку с соломой, растягивают, выравнивают, следом идут женщины с дощечками, разглаживают ловко, вытягивают, смоченными в воде достосточками, ровненькая стеночка получается.

Заходит баба Дуня, в фартуке, руки в свекле, стоит упёрши руки в бока, цокает языком

-Молодцы, ребятишки, гладенько хоть яичко катай, молодцы!

Несколько женщин готовят, ребятишки и тут на подхвате то воды принести, то отходы какие убрать, кто-то лук режет, жмурясь и вытирая слёзы, кто-то мясо режет, всем матери работу найдут, а кто-то и за маленькими смотрит.

Дед Костена играет различные мелодии на своей гармошке. Даже современные может, вот «Листья жёлтые» или «Малиновки заслыша голосок» самородок, этот дед Костена.

Оторвались на обед, едят по-быстрому, успеть надо, поварихи хлопочут, кормят-поят работников.

Вымазали всё, все комнаты и печь тоже. Хорошая печка, добрая, Трофим печник, дело знает своё.

Самое тяжёлое это потолок, мажут его в основном мужчины сами, здесь сила нужна. Хотя и женщины некоторые не отстают от мужиков, даже ещё и фору дадут.

Толик, хозяин, говорит что ещё на следующий год, досочками в «ёлочку» домик обобьёт, чтобы теплее значит было, да и красиво.

Побежали все по домам помыться, управить скот, переодеться и пойдут обратно, к Ольге и Толику, будут все вместе ужинать, весело переговариваясь.

Сядут за длинные, сколоченные из досок столы на такие же лавки, покрытые сверху домоткаными ковриками.

Выпьют, закусят, поговорят, повеселятся немного и разойдутся по домам, уставшие и довольные, что помогли односельчанам, сделали доброе дело. Каждый знает, в случае чего позови и все придут, не откажут.

Как просохла глина и полопалась немного, опять Ольга Макаровна по селу побежала, уже не столько народа приглашают, шпаровать стены.

Тут мастерицы нужны, в основном женщины и пару мужчин.

Разводят особым образом воду с песком, и по глине, по тому что мазали тогда, на первой помощи, песочную смесь вытягивают разглаживая специальными же дощечками, выравнивая стену до идеального состояния. А некоторые женщины делают это руками, заглядение что получается!

Работа нелёгкая, как кажется на первый взгляд, нельзя чтобы был толстый слой и тонкий тоже нельзя чтоб песок был крупный, чтобы песчинки не осыпались потом с высохших стен.

Опять бабка Дуня ходит, да языком цокает, опять про яичко которое катать можно говорит.

Уже не такая большая гулянка, уже посидят немного, да побегут по домам.

Позовёт потом Ольга подруг, да родственниц, с песнями, шутками да прибаутками побелят глиной белой и стены, и потолки, всё ровненько, да гладенько.

Отмоют до блеска окна от побелки, ототрут полы под покраску.

Выкрасят пол, покрасят оконные рамы и двери с косяками, и всё, можно заезжать в новый дом.

На стенах ковры развесят персидские, на свадьбу ещё дарили, тётка Ольгина, да Толикова сестра, она на севере живёт, богатая.

Мать Ольгина с отцом, большой ковёр подарили, в большую комнату повесят, Толиковы тогда телевизор купили, большой цветной.

Всё стояло столько лет неиспользованное, да и где там вешать те ковры было, ютились в двухкомнатном домике.

А теперь и у Толика с Ольгой комната своя, и у девчонок, и у Валерика, сына тоже по комнате, да ещё и зал есть, большая комната это зал, гостиная называет Толина сестра, та что богатая.

Приехала сестра тоже на новоселье. Оля с Толиком всех пригласили.

Подарки привезла сестра, люстру как раз в большую комнату и светильники, такие чудные, прямо цветы, в спальни Ольги с Толиком и девчатам, а Валерику, будто мяч футбольный.

Похвалила Ольгу с Анатолием.

-Оля, а диван-то куда вы купили?

-А вот туточки, в зале и поставим.

— Гостиная, Оля, гостиная.

-Ой, да мы по-простому привыкли по-деревенски, у нас зала говорят.

-Привыкайте говорить культурно что вы ей-богу, как эти…

Собрали новоселье, благо что лето, столы опять сколотили, лавки, вынесли магнитофон на улицу, дед Костена с гармошкой конечно здесь, а как.

Играет от души, играет, вот старухи вышли в круг, зады отклянчили, ногами притопывают, руками помахивают, платочки на головах поправляют, да как запели частушки.

Оёёй, куры с насеста свалились, что бабушки поют, городская сестра Толика морщится, отвыкла она от такого.

А эти смеются. Ребятишки туда-сюда носятся, весело им ребятишкам.

-Мам, ну ты то куда? — одёргивает она выпившую немного красненькую матушку, — Ну что ты позориться будешь, ну.

-Да что ты, Зиновья, как это позориться, я же вон с девками попеть, поплясать.

-Да, мама! Сколько раз говорить не называй меня так, меня там все Галиной зовут, я и паспорт переделала, Галина я, Галя, ну.

-Это что же получается, имя которое мы тебе дали с папою тебе не по душе?

-Ну мам, ну что ты начинаешь?

-Что моя красавица, Зинуля, доча, гляди, гляди какой дом братка отгрохал. Трое! Трое внучаток уже, когда ты моя дочушка любимая порадуешь папку своего? Когда внуков мне подаришь?

-Да, пап, — морщится Зина — Галина.

-А она, отец, не Зиновья теперь.

-Как это? Ты чё мать, красенького перебрала малёхо, ха-ха-ха, что забыла как дочь родную зовут?

-Да нет, не забыла, — многозначительно глядя на дочь говорит мать.

-Мам, бать, Зинуля, вы чего тут, идёмте, идёмте. Зина, сестра, как же я тебя люблю…

-Я чё-то мать ничего не понял?

-Ай — махнула она рукой, — иди вон попляши лучше, я тарелки Оле помогу грязные собрать.

Оля, Олюшка, чё там, голубцы наверное надо подавать? Кума Клаша, что сидите, кушайте давайте.

-Да мы кушаем, Валя, кушаем, ох и вкусная капустка, как ты так делаешь, что по году стоит и всё как свежая.

-А я сахарку девчата добавляю ага, сахарку.

Собирает Толикова мама грязные тарелки, а саму слёзы душат, в честь бабушки отца Толика и Зины, назвали первенца своего, девчулю- красотулю.

А она ишь ты, имя ей не глянется, Галиной говорит меня теперь зовите, от как.

-Мам вы что плачете?

-Я то? Да нет, Олюшка, что ты, что ты милая, это я от радости…

-Правда хороший дом, мама?

-Ой, Оля, да даже лучше, чем у председателя, молодцы вы с Толиком, ой молодцы. А что Оля тебе Зина ничего про себя не говорила?

-Да нет вроде, аааа, велела звать её отчего-то Галиной, мол все там, где она живёт так её зовут, я и не поняла.

-Ладно Олюшка ты беги, я помою тут, беги. Надо горячее нести…

-Мам? Ты что тут?

-Я то? Да ничего доча.

-Плачешь что ли?

-Да нет, дочушка, нет. Не знаю даже и называть-то тебя как.

-Да зовите по-старому, привыкли все…

-Я и не знала, что тебе имя так, не глянется.

-Да ладно, мам, глупости это всё…Хорошо-то как дома…

-Не ездий, доча, оставайся.

-Хм, что же я тут делать-то буду, мама? Коров доить?

-Ну работают же девчата… Необязательно коров доить, можно вон, не знаю, учётчиком может пойти.

-Мама, мама…неужели ты хочешь, чтобы я как они, детьми обзавелась, мужика себе пьющего по выходным завела и в тридцать на пятьдесят выглядела?

Нет, я так не согласна.

-А что же дочка, замуж когда?

-Не нашла ещё достойного, мама.

-Охохохо, донюшка, года-то идут.

-Мама ты так говоришь, будто мне сто лет.

-Ну дак тоже, уж тридцать скоро, Зина. Генка-то вон тоже не женится, всё ходит, тебя ждёт, Зина.

-Мама, не начинай. Я сама разберусь как мне жить. Что ты хочешь? Чтобы я бросила там всё? Хорошую работу, квартиру, уважение людей, магазины, театр, кино и приехала сюда?

Вышла за Гену замуж, нарожала детей и радовалась новому дому, который мы через десять лет построим и сортиру на улице. А летом стоять в огороде кверху попой до измождения? Рожая каждый год детей?

-Доча, дак все так живут…

-А я не все, мама. Давай, пойдём уже, я Оле помогла горячее разнести.

-Идём, — говорит обречённо мать.

Болит душа у неё за дочушку. Вон Толик, на год моложе, а как устроился, и жена, и детки, и дом построил.

-Мать, а ты иде была, никак со стариком Костеной на трёх ногах танцевали?

-Да ну тебя, шут гороховый.

-А что ты там говорила, я не понял, что-то Зина не Зина…

-Да тебе послышалось. Гляди-ка, гляди, старый, Зина-то, Зина, вроде как с Геной танцует, ну пушай, пушай.

-Ага, пушай. Эх, не даи мы им тогда…может уже и внуки бы были.

-Ну ладно, ладно, чевой-то теперь. Гляди, гляди он ей пинжак свой дал…О, Господи, пресвятая Дева Мария.

-Ладно, мать не бубни, всё по-хорошему, как надо будет…

И старики садятся рядышком, наблюдая как танцуют молодые.

-А то может мать пойдём покажем молодёжи?

-Да сиди уже, бабоньки, а что-то заскучали? Клаша, Нина, Зоя, а давайте споём.

-А давайте, бабоньки.

И затянули чистыми, сильными голосами:

«Ой, цветет калина в поле у ручья,
Парня молодого полюбила я.
Парня полюбила на свою беду,
Не могу открыться, слов я не найду.
Не могу открыться, слов я не найду.(с)»

Подтягиваются и молодежь присаживается к столу, присоединяются к песне, вот летит она уже над посёлком, дальше в поле, а за полем степь широкая, подхваченная тысчами голосов, несётся над просторами Родины и летит в космос.

Вот такое воспоминание из моего далёкого детства.

Мавридика де Монбазон

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

СПАСИБО, СЫНОЧЕК

Митяй сначала краем уха подслушивал разговор своей бабки Дуни с мамой, а потом уши навострил так, что боялся пропустить хоть одно слово. Хотя особо не понимал, о чем речь, но по бабкиному тону, по её шипению, по её интонации понял, что мама попала в ежовые рукавицы, и, хотя старалась вывернуться и вставить в защиту кого-то слова, все равно не получалось. Бабка не только шипела, но и укусить как змея была готова. Все норовила по лбу дочки постучать своими сухими костяшками.

Митяю все говорили, что его мама красавица. И почему-то все к этим словам добавляли, что слава Богу не в мать пошла, а то житья бы свекрови не было, да и другим, кто с ней жил, несладко было бы.
Митяй то к бабкам бегал, то по полям, речкам, лесам, мать практически не видел. Часто ночевал у бабы Дуни. Забегавшись поздно вечером, слышал крик на все село: «Митяй, быстро домой, жрать и спать». Если мама звала, то всегда кричала: «Сынок, давай домой, набегался, поесть иди, да спать пора». Вроде все звали домой, но по-разному.

А была ещё баба Мотя, это папина мать, которая всегда почему-то говорила при встрече с другой бабкой: «Отвяжись, сатана, и слухать не хочу, иди, куда шла, меня не зымай».
Митяй понимал, что они не дружат, что всегда баба Дуня её за глаза обзывает, но причины этой вражды не знал.

Как все пацаны по улице босиком рано начинал бегать. Снег только сойдёт, массовые ручьи пробегутся по дороге, земля под солнечными лучами прогреется, и погнал Митяй пятками курьяки толочь и пальцы о корни деревьев сбивать.
Особо никто за ним не следил, некогда было. А следить и не надо было, свои обязанности он знал, выполнял, а когда в животе кишки начинали караул кричать, то Митяй пулей к любой из бабок бежал. К бабе Моте не любил бегать по одной причине. Не успеет сесть за стол и ложку схватить, как лезет бабка обнимать, в макушку целовать, приговаривая:

— В сыночка моего пошёл, в батяню своего, война проклятая убила детку жалкого, не успел посмотреть своими ясными очами на сыночка.

И пошла подвывать тихим, жалобным голосом. Митяй и помнить не помнил батю,но нытье бабки его пугало и портило аппетит, поэтому он бежал чаще всего к бабе Дуне. А та свою пластинку заводила:

— Говорила твоей непутчине мамане, не выходи за Степана, я же гадать ходила к Верке колдунье, нет не послушалась. Ведь молчун был твой батя, слава Богу ты не в него пошёл. Глаз не сводил с твоей матери, а ревнивый был. Бывало, пойдут на пляски, так не дай Бог с кем попляшет, то и гармонисту попадало и другим ухажёрам. А сам то родом из батраков был, не то, что мы, середняками зажиточными были.

Слушал и думал Митяй, что лучше всех у мамки, жаль только дома её никогда не бывает. Зато вечером, расцелует, обнимет и все говорила:

-Защитничек ты мой, кормилец, радость ты моя, весь в батю, хороший ты мой.

«А какой я защитничек, что, разве опять война будет? А чем же я её накормлю то? Какой я кормилец? Если только пряники из чулана бабы Дуни украсть, так пудовый замок повесила, а ключи на поясе носит. Все сахар и жамки там прячет, дает маленько, когда самовар поставит. Сиди и жди, когда этот страшилище запыхтит, как будто ребята ждать будут», — рассуждал мальчишка.

Татьяна вышла замуж по любви. Сама была молчаливой спокойной, такой же как Степан. Семья была у жениха многодетной, почти одни девки, а Татьяна была одна дочка в семье. Она не была избалованной, скорее наоборот, была робкой. Мама все жениха подыскивала побогаче, познатнее, а тут на тебе, Степан пришёл свататься. Да все в пол смотрел, нет, чтобы уговаривать тёщу, хвалить невесту, радоваться, что честь оказали, за дверь не выставили, а одно слово выдавил — люблю.

Тёща начала отказ в ход пускать, а жених прямо в глаза сказал, что невесту надо спросить, скажет «нет», тогда уйдет. Татьяна теребила свою косу, гладила ленточку, не поднимая глаз, тихо прошептала:
-Люблю, пойду.
Мать учила дочь есть из кулака, то есть в такой ораве ртом не зевать, да и работать учила испофа, не спеша. Девок у свахи много, пусть и косят, и жнут, пашут.
Степан после свадьбы быстро сруб поставил. Уж очень ему хотелось хозяином быть и жить отдельно. Как-то все ладненько выходило, так как сам многим помогал дома строить, и ему никто не отказывался помочь. Только тёща как змея шипела, все ей думалось, что не доедает, не допивает дочь, а вот работой вдоволь её в чужой семье кормили.

При удобном случае всегда просила дочь, чтобы почаще к ней приходила, чтобы поела послаще и полежала помягче, кто как не мать пожалеет. Все на место Степана Фёдора ставила. Из богатой семьи, один сын да дочь всего лишь у родителей, дом как терем, так что пупок при стройке надрывать не пришлось бы, земля плодородная, лошадей табун, а уж какая свекровь — матери родной не уступит.

Не могла смириться с выбором дочки и после рождения внука. Что бы ни сделал Степан, что бы ни сказал, все тёща косилась или ухмылялась, все бормотала, что одну единую дочь словно на каторгу отправила. Степан злился, в сердцах обижался, но жене ничего не высказывал.

Когда началась война, они уже как три года жили своим хозяйством. Митяю было два годика, как отец ушёл на фронт, соответственно только по разговорам бабок он узнавал об отце. Но дело в том, что каждая говорила по-своему, и, слушая их, Митяй не мог сообразить, кто говорит правду, а кто брешет. Верить стал только маме, которая всегда говорила:

— Сынок, ты знаешь, кто такой герой, кого называют героями?

Митяй всегда представлял бойца в гимнастерке с орденами, и почему-то или без руки, или без ноги. Мама ему так и говорила, что отец его герой, что он был очень хорошим человеком, что очень их любил, так, как она любит его. С этих пор он не слушал бабку Дуню. Но, так как боялся, что пряников не даст, то и не сопротивлялся её речам, но сидел и слушал с недовольным видом.

Никто не знает, но как-то получилось так, что Федор ушёл на фронт как все, но быстро с руками, ногами вернулся домой, сказал, что ранение в голову было, что вроде комиссовали. С виду здоровый, плотный, и шрамов никто не видел, а воевать можно сказать не воевал. Никто на душу грех не хотел брать, все молчали и завидовали его матери, и муж рядом, и сын отвоевался рано.

Таня очень обиделась на маму в день получения похоронки. В поле она была, когда председатель сказал, чтобы шла домой. По глазам поняла и по тому, как слезу смахнул с щеки, что случилось горе. Бежала, а ноги не слушались, как будто от горя хотели увести подальше от дома, она вперёд бежала, а казалось, что стоит на месте. В душе раскаленные угли зашипели и зажгли так, что дышать стало больно. Увидя её в таком состоянии, мама сказала:

-Хорош душу и глотку рвать, на войне не жалеют, а убивают, не он первый, говорила тебе, чтобы не выходила за него, теперь вот жить, не жила, а вдовство нажила.

Таня смотрела на мать и тихим голосом сказала:

-Для тебя он погиб, а для нас с мамой, сыном нет.

Татьяна все больше со свекровью и с золовками общалась, друг друга поддерживали, понимали и помогали во всем. Митяй рос, представлял батю героем и пацанам хвастался. Только беда, в том, что всякий раз обрисовывал новые подвиги бати, а старые забывал. Друзья его давно раскусили и смеялись, за это Митяй подвешивал им тумаков.

Фёдор по-прежнему ходил в холостяках. Все с Татьяной хотел поговорить, скорее уговорить, чтобы вышла за него замуж. С виду мужик крепкий, красивый, но Таня всегда поражалась его недоброму взгляду. Всегда смотрел на всех оценивающе, иногда с усмешкой, с ехидством. Всегда при разговоре намекал на довесок, от чего Татьяне становился противен. Мама радовалась, что к дочке, несмотря на дите, подкатывается Фёдор. Она уже с его мамой переговорила, мол сын не будет помехой, сына она себе заберёт, что детей быстро ему Татьяна своих нарожает, что знает как к мужу подход найти, что бывший муженек то ещё тот был. Вот тогда то Митяй и услышал, как бабка ругала маму, за то, что она была против Федора и его ухаживания.

Фёдор не понимал Татьяну. Как можно было отвергнуть его-красивого, статного, богатого хозяина, и выйти замуж за нищего, без кола и двора? Татьяна же со Степаном не боялась никакой нищеты. Просто-напросто понимала, что всему время. Она мечтала, что построят дом, обзаведётся хозяйством, что любовь, доброта будет главенствовать в семье, а остальное само собой прирастет. Степан как-то сказал:

-Не могу я красивых слов говорить как Фёдор, мне проще руками и взглядом доказать любовь.

И как схватит её, как начнёт целовать, на руках кружит, а сам смотрит в глаза таким любящим взглядом, что Татьяне и слов никаких не надо, без слов ясно.

Но война разрушила счастье. Не было дня, чтобы Таня не вспоминала мужа и не плакала. Мать бывало застанет дочку за нытьём и начинала ругать:

-Ной , ной посильнее, а другие девки ждать не будут, быстро Фёдора уведут, ты если бы любила Степана, то о сыне думала бы, о его жизни, мы не вечные, и без мужика пупок надрывать тебе негоже, сын подрастёт и будет он у тебя просвета не знать, не будет он видеть ни дня, ни ночи от работы, а если бы хозяин дома был, то и работу бы на себя взвалил, а ты о себе все думаешь и Степане, которого из земли не поднять. Эх, дура, ты дура, вся в отца.
Другая бы ухватилась бы, деток родила, а там все бы перемешались, где свой, где чужой не разобрать.

Поговорила Татьяна со свекровью, все рассказала как есть, что на сердце, что в мыслях, что волнует и тревожит. Свекровь — умная женщина, со свахой никогда не связывалась, старалась обходить стороной, не могла она простить отношения к сыну, унижения и оскорблений. А невестку любила и переживала за неё всей душой:

-Вот, что я тебе скажу, конечно, ты — молодая, тебе жить и тебе решать, только ты должна решать не за себя одну, но и за сына. Запомни, сытый стол и упрёки, грубость, жадность не дружат друг с другом. В глотку кусок не полезет, праздники в будни превратятся. Любовь — я не знаю, что такое, не пришлось любить, но когда доброта дома, уважение, тоска по мужу, да дети по углам не прячутся, тогда и любви не надо. Я вот, что посоветую, поговори с Митяем, он большой, толковый, по хозяйству вон как помогает, поможет и эту мысль обмозговать, только не торопи его и ничего не скрывай, как мне, так и ему расскажи.

Татьяна как-то раньше пришла с работы и видит, что вода наношена, поросята накормлены, даже закуты почищены. Увидел сынок маму , обрадовался, обнимает, сели кушать, а он все нет и нет, начинал ластиться к матери.
Татьяна спросила его, что мол тяжело тебе по хозяйству помогать, что рано ты взрослеешь, что вот бы был батя, то легче было бы. Намекнула на Фёдора, мол если он вместе будет жить, то как он на это смотрит, ведь без мужика в поле, по хозяйству со скотиной трудно, да и мужик он красивый, работящий за батю тебе будет, всегда поможет, подскажет, жизнь то с батей легче будет. Митяй не ожидал такого разговора и смотрел на мать умными, взрослыми глазами, в которых появилась слеза:

— Мама, это же тяжело было, когда я маленьким был, а теперь я большой, сильный, как батя, почти косить могу. Ма, я от тебя скрыл, а мы ведь яблоки у Фёдора воровали, я, Витек убежали, а Кольку поймал Фёдор, так он велел на колени стать, а Колька не стал, так Фёдор ему в лицо плюнул, Колька потом умывался и плакал, сказал, что лучше бы он меня ударил по жопе.

Все внутри ходуном заходила у Татьяны, словно в ледяную воду её с головой окунули. Обнимала сына и причитала:

-Как можно было подумать в дом на место мужа-героя, хорошего человека, отца, привести зверя, убогого душой, труса, прости меня, сынок, это я просто, это я так тебе сказала, я знала, что нам никто не нужен, ведь мы вместе сила, да и батя с нами. Пойдём, сыночек, спать, завтра рано нам вставать, дел полно, спасибо тебе, сыночек, спасибо, ох огромное спасибо…

Автор: Наталья_Артамонова

Рейтинг

0 из 5 звезд. 0 голосов.

Серко

— Серко пропал.

Бабка Физа стояла возле колышка, держа конец оборванной верёвки.

Дед Вова воткнул топор в колоду.

— Да, куда он денется? Курит, наверное, в шиповнике.

Бабка Физа настаивала.

— Если бы курил, я дым чуяла.
— Щас, покурит и придёт. Куда он денется, — повторил дед Вова. – А у тебя коза сбежала. — Дед Вова показал пальцем на верёвку.
— Коза не ребёнок. Вернётся. А ты иди, найди мальца. Как бы, не случилось чего.
— Тоже мне малец. Двенадцать полноценных годов. Да, я в его время…
— Ступай, — оборвала его баба Физа. — Вся деревня знает, что ты в двенадцать лет вытворял. Стыдоба. Дал же бог такую маяту на всю жизнь.
— А чего не бросишь? – с ехидцей подковырнул дед.
— А вот щас глиняшку возьму и брошу. Давно рука чешется. Доведёшь до греха.
-Ну, до греха вести далеко не надо. Вон сеновал рядом…

Дед Вова осёкся под тяжёлым взглядом жены.

— Где мои очки?
— В курятнике.
— С чего вдруг?
— А где оставил там и лежат.
— Я деньги в кармане вчера оставил. Что-то не лежат деньги в кармане-то.
— Ну, поговори, поговори, — погрозилась бабка Физа.

Серко – сынучок, что-то среднее между: сын и внучок, как называл его дед Вова. По всем документам Серко приходился им внуком, но так как жил мальчуган со стариками с самого рождения, что стал вроде сына. Да и бабка была не против. Отца у Серко никогда не было. Нет, разумеется, он существовал, но дочь ничего не рассказывала, поэтому ни бабка, ни дед, а тем более мальчуган ничего о нём не знали. И смирились с этим и жили.

Дочь же, в поисках лучшей жизни, оставив трёхлетнего малыша на попечении стариков, исчезла, как в воду канула. Так и жил Серко со стариками.

Дед Вова вышел на улицу. Ватага пацанят запускала воздушного змея. Змей, размером с небольшую крышу, никак не мог подняться ввысь. Дед по-доброму спросил про Серко. В азарте доброту никто не воспринял. Тогда он сменил тактику. Взял в руку камень и, замахнувшись в пробегающего мальца, сурово спросил:

— Серко не видел? Стой, прокажённый, сейчас гранату кину.

Мальчуган остановился, как вкопанный.

— Он на телеграфе с матерью разговаривает.
— А вы чего же не дождались?- сдвинул брови дед Вова.
— Мы ждали. Долго ждали. Он слезть не может.
— Вот оно, наше светлое бездушное будущее, — подумал дед. – Даже и умирать завтра не страшно. Лучше сегодня.

Телеграф — самая высокая сосна. Кто и когда пустил слух, что если залезть на эту сосну, то можно разговаривать с кем угодно, хоть с Господом Богом. И чем выше — тем наверняка тебя услышат.

Сколько лет сосне никто точно не знал. Приезжали учёные, долго измеряли, скоблили кору, увозили на исследования и пришли к выводу, что дереву от трёхсот до четырёхсот лет. Когда дерево стоит больше двухсот лет, то точный возраст определить невозможно, поэтому называется примерный возраст дерева. Так объяснили учёные свои расчёты. Впрочем, старожилы называли такой же возраст без всяких исследований.

Многие смельчаки пытались залезть на верхушку сосны. Самые удачливые, рассказывали о непередаваемых ощущениях, менее удачливых хоронили с почестями.

Дед Вова подошёл к сосне, присел к корням. Закурил не спеша. После второй затяжки бросил вверх:

— Серко, там, что ли?
— Чего, дед?
— Бабка шаньги напекла. Без тебя не даёт.
— А шаньги с творогом?
—С творогом, — согласился дед.
— Тогда слажу.

Прошло пять минут. Дед докурил папиросу, затушил, покашлял.

— Что, Серко, притих?
— Не могу, деда.
— Это ничего. Ты не спеши. Потихоньку.

Дед говорил тихо, спокойно, будто они с внуком сидели с удочками на берегу реки плечо к плечу.

— Деда, я сикать хочу, раздалось сверху.
— Это нормально. Давай.
— А если на тебя?
— Ты речку видишь?
— Да, дед, вижу.
— Тогда сикай. Не бойся. С такой высоты ни одна капля не упадёт на землю. Ветки помешают.
— Ты откуда знаешь?
— Знаю…

Сверху закапало.

— Снайпер, блин, — дед Вова отряхнулся.

Ветер мял в своих объятиях верхушки деревьев. Не брезговал и кустарниками.

— Дед, не могу.
— Чего не можешь?
— Слезти.
— А залезть смог?
— Смог.

Дед Вова прикурил новую папиросу.

— Дед, чего молчишь?- послышалось сверху.
— Думаю.
— И долго?
— Что долго, думать буду?
— Нет. Долго мне здесь сидеть?
— В какую сторону сидишь?
— В сторону села.
— Уже неплохо. Давай сделаем так. Ты не смотришь вниз и выполняешь все мои команды. Понял?
— Понял.
— На стволе есть отметина?
— Есть. Слова: Спаси и сохрани.
— Всё правильно. Попробуй лечь на пузо. Тогда правой ногой ищи опору. Там должна быть ветка. Давай, осторожно только. Нащупал?
— Да.
— Смело ставь вторую ногу. Ветка под тобой толстая. Никуда не денешься.

Дед сделал паузу, чтобы Серко выполнил команду.

— Теперь слушай дальше. Справа, чуть пониже, сучок. Хватайся за него смелее и правой ногой чуть правее нащупай ветку. Нашёл?
— Да, дед.
— Ставь вторую ногу и перехватывай руки. Ты уже почти на земле. Но сначала передохни.
Дед достал третью папиросу. Прикурил непослушными руками.
— Давай дальше. Дальше будет проще. Ветки пойдут чаще. Ступай смелее на две ветки вниз и перехватывайся руками. Но только две. Повтори.
— Только две ветки.
— Давай.
Дед замолчал, прислушиваясь к каждому шороху.
— Готово.
— Молодец, Серко. А вот теперь будет самое трудное. Подойди ближе к стволу. Нащупай правой рукой чуть пониже и в стороне ветку. Нащупал?
— Да.
— Теперь держись правой рукой за неё крепко, а правой ногой ищи ветку под ней. Нашёл? Чего молчишь? Нашёл?
— Нашёл.
— Теперь смелее перешагивай второй ногой и перехватывай руку.
Дед выждал время.

— Получилось?
— Получилось.
— Ну, как, страшно?
— С тобой нет.
— Поехали дальше. Сейчас смело спускайся на три ветки вниз. Они под тобой на близком расстоянии. И считай вслух.
— Раз… два…три, — голос Серко дрожал.

Выдыхается малец, — подумал дед, — да ничего, немного осталось.

— Дед, я всё.
— Молодец. Теперь левой рукой ищи рядом ветку, левой ногой – другую, которая ниже. Перемещайся. Аккуратно пролезь головой под веткой и повернись лицом в другую сторону. Как перейдёшь, дай знать.

Дед снова закурил. — Лишь бы у меня голос не задрожал, — мелькнуло у него в голове.

— Я перелез. Дед, далеко ещё? Я устал.
— Да совсем близко. Ещё немного и ты мою лысину увидишь. Давай теперь смело ещё на три ступеньки вниз. Только не спеши. И вслух…
— Раз…два…дед, я зацепился.
— За что там можно зацепиться? Нет там ничего. Чем зацепился? — у деда вспотела лысина.
— Штанами… Карманом…
— Рви к чёртовой матери штаны. Это, наверное, небольшой сучок.
— А бабка ругаться будет.
— Тогда я пошёл, — схитрил дед. Раздался треск материи.
— …три…
— Вот и молодца. А теперь, сынучок, можешь посмотреть вниз. Видишь лысину деда?
— Вижу.
— Ветки все видишь? Тогда сам спускайся. А я тебя приму.

Через десять минут Серко сидел в объятиях деда и тихо скулил. Дед дымил папиросой и гладил его по голове.

— Ничего, ничего, поплачь, герой. Может, курнёшь? Поможет.
— Я же не курю, — всхлипывая, ответил Серко.
— А то мы с бабкой не знаем. Сейчас можно.

Серко дрожащими руками взял папиросу и сделал неумелую затяжку. Тут же поперхнулся и закашлялся.

— Не, деда. Я теперь никогда курить не буду.
— И это правильно, — одобрил дед.
— А ты чего на сосну-то полез?
— С мамкой хотел поговорить. Скучаю я, а от неё ни слуху, ни духу. Хоть бы приехала, хоть бы письмо написала. За что же она так?

Дед провёл рукой по глазам.

— А всё же ты герой. Точно, герой. Вон, на какую верхотуру залез. А мамка приедет. Она обязательно приедет. Вот услышала твой голос и приедет. Не может не приехать. Ну, пойдём домой. Бабка заждалась. Ох, и попадёт нам.
— Это уж, точно.
— Только знаешь что, давай-ка ей об этом ничего говорить не будем. Договорились?
— Договорились, — размазывая слёзы по щекам, пообещал мальчуган.

Они шли на расправу к бабке. Но любое её наказание было бы всё равно несравнимо с тем, что оба только что пережили.

Автор: Алексей Голдобин

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Волчья яма

(Рассказ основан на реальных событиях, имена действующих лиц изменены)

Давно это было. Деревня Волчья яма стояла на возвышенности, посреди большого болота. Вокруг дикая нетронутая природа средней полосы России. Ягод, грибов, зверя и птицы немерено.

Проезжейдороги к деревне никогда не было, только пешеходная. Настоящая грунтовая дорога начиналась в нескольких километрах от деревни и до ближайшего поселения с магазином и почтой ещё столько же.

Немногочисленные жители деревни привыкли зимой и летом ходить пешком. До края грунтовой дороги раз в неделю приезжала сельповская автолавка, где её ждали покупатели, да приходила или приезжала на велосипеде почтальон с пенсией, письмами и газетами. Электричество в деревне было, но с частыми перебоями. Вот и вся цивилизация.

Однако пешая дорога до деревни была протоптана основательно. Много людей приезжало сюда из района, области и соседних областей. Приезжали они не просто так. Людское горе приводило их в Волчью яму, и эта деревушка в глухомани, а вернее, жившая в ней старая женщина, была их последней надеждой.

Анастасия Кузьминична вместе с дочкой Катей, а также кошкой, сидящей в корзине, и большой серой собакой, появились в деревне по весне, нагруженные мешками и старыми фанерными чемоданами. Откуда они и почему поселились в стоящем на отшибе, брошенном доме, никто не знал. Участковый, конечно, знал, но не распространялся — должность такая.

Первым делом до блеска вычистили весь дом, побелили печь и вставили разбитые стёкла. Вскопали огород, большую часть которого засеяли разными травами.

Высокая, сухощавая, строгая, пожилая женщина оказалась знахаркой-травницей. Не было в деревне семьи, которой не помогла бы баба Настя, ведь хворь, она коварная штука, привяжется к кому угодно, не спрашиваясь. Да порой такая, что врачи только руками разводят, когда больной наконец-то доберётся до них из своей глухомани.

К знахарке односельчане шли не раздумывая, знали, что своих примет в любое время. Хорошая была женщина. Крепко уважали бабу Настю и, как водится, побаивались. Уж так устроены люди — боятся всего непонятного.

Правило у бабы Насти было только одно. Побывавший у знахарки не должен был рассказывать о том, как его лечили и что он видел в её доме.

— Всё забудь. Иначе хворь твоя вернётся и помощи уже не будет! — сурово предупреждала знахарка, осеняя крестом выздоровевшего человека.
Денег баба Настя никогда не брала.

— Мне Бог дар дал, денег не брал, и я не возьму. Нельзя мне, большой грех это. Гостинец, коли есть, приму, а нет, так и того не надо, я не в обиде, — говорила знахарка благодарному выздоровевшему.
Платой служили крупа, сахар, масло, чай, пряники, конфеты и многое другое, кто что мог. Излишки продуктов баба Настя раздавала нуждающимся односельчанам.

Скотину и птицу мать с дочерью не заводили, из живности были только кошка и собака. Большая лохматая, серая собака жила в доме, чего в деревне сроду не бывало. Чудно всё это было для селян, но подивились и привыкли.

Кошка Феня имела интересную особенность. Она была самым лучшим метеорологом. Целыми днями Феня сидела на окне, глядя на улицу. О резких изменениях погоды молчаливая кошка предупреждала хозяев за несколько дней.

Феня начинала ходить по подоконнику, громко отрывисто мяукать и тереться об стекло, вставая на задние лапы.

А вот пёс по кличке Серый…

Каждое утро баба Настя выходила во двор, где под навесом ждали пришедшие или принесённые больные. Она внимательно смотрела на каждого, жестом давая понять, кого сейчас примет.

Знахарка укладывала больного и осматривала. Если случай был сложный, то происходило следующее.

— Лежи и ничего не бойся. Закрой глаза, — говорила знахарка и прикрывала своей ладонью глаза человека.
И тут, при свете свечей, в полутёмную комнату заходил он. Это был Серый.

Большой пёс, осторожно ступая по деревянным половицам, подходил к больному и стоял над ним несколько минут, шумно втягивая в себя воздух. Затем Серый или садился рядом со знахаркой, заглядывая ей в глаза, или разворачивался и уходил из комнаты.

Когда Серый садился рядом, баба Настя бралась за лечение, оставляя больного у себя. Если же Серый сразу уходил, то её опасения подтверждались, лечить было бессмысленно. Она давала лекарства и советы больному или его родственникам, с молитвой отправляя домой.

Что говорило внутреннее чутьё Серому, как он определял жизнь и смерть, непонятно, но он никогда не ошибался. Это был самый надёжный ассистент. Баба Настя и Серый были словно одно единое целое. Пёс везде и всегда неотступно следовал за хозяйкой, понимая её с полувзгляда, им не нужны были слова.

Однажды к знахарке принесли женщину из соседнего района с тяжёлым запущенным заболеванием ног. Районные врачи и приехавший из области хирург, посоветовавшись, объявили больной дату операции в областной больнице.

Горе пришло в большую семью. Что может быть страшнее, чем остаться без ног женщине средних лет, не успевшей ещё довести до ума троих детей.

Когда муж Любы пришёл в правление колхоза просить машину в областную больницу, старая уборщица, узнав о его горе, посоветовала свозить жену к знахарке в Волчью яму, в соседний район.

— Поезжай, родимый, не бойся. Хуже-то уж не будет.
Люба лежала на большой широкой лавке, застеленной лоскутным одеялом с разбинтованными ногами. В комнате было почти темно, слабый свет исходил лишь от нескольких свечей и лампады перед образами. Было жарко и остро пахло травами. Женщина молча плакала, страдая душой и телом. Потом и этот свет пропал под ладонью знахарки.

Серый, как обычно, тихо вошёл в комнату. Постояв над больной, он направился назад, но вдруг остановился и ещё раз подошёл к Любе. Не прошло и минуты, как пёс сел рядом с хозяйкой, заглядывая ей в глаза.

Такого с ним ещё не было, должно быть стареет, с сомнением подумала баба Настя. В глубине души она была не согласна с Серым, глядя на ноги Любы, но…

Мужу велено было приехать за Любой через 10 дней, не раньше. Первые несколько суток знахарка буквально не отходила от Любы. Она промывала, делала примочки и мазала ноги больной, заставляла пить отвары и настои.

Когда баба Настя засыпала коротким старческим сном, возле больной дежурила Катя. Накануне приезда мужа натопили баню, попарились, искупали Любу, которая уже могла потихоньку ходить. Собрали ей с собой мази, травы, настои с подробной инструкцией, написанной Катей.

Приехавший муж, увидев свою жену на ногах, не стыдясь, заплакал. Знахарка строго-настрого велела привезти её ровно через две недели. Через несколько месяцев Люба выздоровела окончательно. Серый был прав, он не ошибся.

Муж Любы на радостях привёз бабе Насте на тракторе две телеги дров и починил крышу дома. Люба подарила ей на память большой красивый платок. Всю свою жизнь она с благодарностью вспоминает бабу Настю и показывает сплошь покрытые глубокими шрамами ноги недоверчивым кумушкам.

Сколько жизней спасла баба Настя, никто не считал. Она тихо ушла солнечным весенним днём, была до последнего дня на ногах. А через несколько дней пропал Серый.

Осиротевшая Катя почти две недели со слезами искала его по всей округе, но безрезультатно. Старый мудрый пёс как сквозь землю провалился. Только старая кошка Феня, сгорбившись более обычного, сидела на окне и тоскливо смотрела на улицу, вяло и неохотно предсказывая погоду.

Не передалось дочке искусство матери, она никогда никого не принимала, как это делала баба Настя, но травы собирала и при надобности готовила мази, растирания, настои.

Летом Катя устроилась работать на почту. Ровно через год она вышла замуж за вдовца с двумя детьми, а ещё через год родила девочку Настеньку, очень похожую на свою бабушку.

В народе часто говорят, что днём на болоте, пугая ягодников, бродит большая серая собака, а по ночам она воет громко и протяжно, так, что щемит в груди.

Славится земля русская хорошими людьми, о которых мало кому известно, но народная память о них живёт и по сей день.

Автор НАТАЛИЯ С

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.