Христова невеста

✔Баба Шура готовилась ложиться спать, без конца снимала свои черные юбки и кофты, нанизанные одна на другую, как у цыганок. За ней подглядывала Таня — кудрявая девочка лет восьми, которую та не видела. Оставшись в одной кофте и одной юбке, баба Шура перекрестилась, села на кровать и сказала:
— О-хо-хо, святая мученица Александра, моли Бога о мне.
Танькино любопытство взяло верх над робостью, и она высунулась из укрытия:
— Ба, а кого она мучила-то?
Баба Шура вопроса не поняла, вытаращила на Таньку глаза, но потом усмехнулась:
— Дуреха ты какая, не она мучила, а ее мучили.
— За что?
— За то, что в Бога верила, завтра расскажу, иди спать.

Таня училась во втором классе. Ее особенностью были волосы, не имеющие сколько-нибудь упорядоченного вида: не кудри, а какой-то взрыв на голове. Во всем остальном она была обычной девочкой, это когда всего в меру. После школы она приходила домой, разогревала себе обед и сидела до вечера одна, так как мама работала и приходила довольно поздно, к тому же сильно уставшая. Дома у нее тоже было много дел, и они никак не кончались. Поэтому Таня, выучив уроки, частенько скучала, не зная, чем бы ей заняться, не будешь же одна играть «в магазин» или «больницу».
Вечером, когда они ложились спать, Таня просила маму что-нибудь ей рассказать интересное. Мама начинала, но засыпала на полуслове и Таня ее не будила, понимала — маме очень тяжело.

Однажды в ноябре, когда Таня пришла из школы, мама сказала ей:
— Таня, у нас временно поживет одна бабушка, баба Шура, ей совсем негде жить; тебе будет веселей и мне спокойнее за тебя.

Из комнаты вышла эта самая баба Шура. Танюшка склонила голову набок и уставилась на нее. Бабуля была маленькая и тощая, одета во все черное: черная кофта, черная юбка, черный платок на голове. Лицо было морщинистое, как печеное яблоко, и на нем выделялся большой мясистый нос и нижняя отвислая губа.

Ей отвели маленькую комнату, где помещалась только одна кровать, а на стене висели иконы. До вечера Таня делала вид, что ей не интересно – кто такая баба Шура. Но когда та удалилась в свою спальню, Таня и стала подглядывать.

На следующий день Таня немного осмелела и приступила к расспросам:
— Баба Шура, а где твой муж, дети?
Баба Шура поджала свою нижнюю губу:
— Никакого мужа у меня нет, и не было, я – Христова невеста!

Танюшка сначала обалдела от такой наглости, а потом, представив себе бабу Шуру с большим носом и всю в морщинах в белом платье и фате, а рядом молодого и красивого Иисуса Христа, которого она видела на иконах, прыснула, а потом и вовсе рассмеялась.

Баба Шура обиделась и стала ждать, когда же Танька насмеется, чтобы объяснить ей — какая она глупая девчонка.
— Понимаешь, те девушки, женщины, которые никогда не якшались с мужиками и замужем не были, считаются невестами самого Иисуса Христа — Бога нашего.
— Не якшались — это не целовались, что-ли, никогда?
Баба Шура опустила глаза, вздохнула:
— Вроде того.
Таня сделала вид, что поняла, но, поскольку, мыслить сложными абстрактными категориями она еще не умела, то, как ни старалась, не могла представить бабу Шуру белоснежной невестой, каких она привыкла видеть.

Так они и познакомились. Танька быстро смекнула, что теперь ей не будет так скучно, как раньше.

Когда Таня прибегала из школы, баба Шура кормила ее своим «фирменным» блюдом – картошкой, жареной на воде пополам с растительным маслом, потом они мыли антоновские кислые яблоки, ставили их в духовку. В печи потрескивали дрова, было тепло, за окном лил дождь или шел снег, они садились за стол ждать, когда испекутся яблоки и вести длинные беседы. Баба Шура, разгладив на столе кухонную тряпку из тонкой мешковины и, положив на нее свои коричневые морщинистые руки, начинала рассказ. А Таня, переняв у нее эту привычку, тоже разглаживала тряпку из такой же мешковины, складывала на нее свои маленькие белые ручки и слушала.
— Когда Пилат разрешил солдатам бичевать Иисуса, они решили сыграть с ним в царя. Одели его в красную шутовскую одежду, а на голову — венок колючий из терна. А в руки ему дали палку и становились перед ним на колени, насмехались и говорили: радуйся, Царь Иудейский, и били его по щекам, – рассказывала баба Шура и по ее морщинистым щекам текли слезы, и она вытирала щеки и свой большой нос мятым клетчатым платком, который ловко доставала из рукава.
— За что они его били, ба?
— Они не верили что он — сын Божий. Потому и издевались.
Потом они подкладывали в печку дров, доставали яблоки, посыпали их сахаром и ели.

Случались у них и недоразумения. Тогда они горячились и «дулись» друг на друга.
Например, баба Шура говорила:
— Бог един, но троичен в лицах.
— Как Змей Горыныч? — уточняла Танька.
От такого богохульства Баба Шура чуть в обморок не падала, махала руками, крестила себя и заодно Таньку.

Баба Шура была очень набожной, хорошо знала Евангелие, часто ходила в церковь и приходила оттуда умиротворенная. Но, несмотря на свою набожность, она была, во-первых, какая-то хулиганистая бабуля, а, во-вторых, очень любила осуждать людей и рассказывать об этом Тане, как самому благодарному слушателю. Танька подробно знала, с какими женщинами путается приходской священник Петр. Правда, значение слова «путается» Таня не понимала, но по поджатым Шуриным губам догадывалась, что это грех, такой-же, как и женщинам якшаться с мужиками. У бабы Шуры в ее рассказах все путались. Помимо священника, путался ее бывший хозяин, у которого она жила в няньках, пока его сын не подрос и бабу Шуру не выставили на улицу. Путалась ее родная сестра, которая, мало того, что путалась, да еще присвоила себе весь родительский дом, а бабу Шуру и на порог не пустила. Поэтому и жила баба Шура всегда у чужих людей.

Кроме разговоров, были у Тани и бабы Шуры и еще развлечения. Увидев из окна на кухне, что их соседи — Глаша и Костя — напились и назревает скандал, баба Шура бегом неслась в комнату и звала Таню «смотреть концерт». Тогда они вместе прилипали к окну и, толкая друг друга в бока, смеялись до упаду. Вот Глаша заходит в дверь с сумкой, а вот из окна в грязь вылетает кусок мяса, потом открывается дверь и из нее, с ускорением от данного ей пинка, вылетает Глаша. Потом Глаша идет поднимать мясо и с ним заходит в дверь, вот мясо вылетает опять в окно, а Глаша — в дверь. И так продолжается довольно долго, пока Глаша не понимает, что надо сменить тактику. Тогда она забрасывает мясо, уже мало похожее на мясо, в дверь, а сама уходит во двор отсыпаться с курами.

Подслушивать других соседей, которые жили через стенку, тоже им нравилось. Заслышав ругань за стеной, они бежали на кухню за большими эмалированными кружками и прислоняли их к стене и к уху. Баба Шура слышала плохо, поэтому все время толкала Таньку и спрашивала:
— Что, что они говорят-то?
Таня вся превращалась в слух и переводила:
— Дед: ты… мат на букву «б»… пока я был на войне, гуляла… мат на букву «б». Бабка: козел ты… мат на букву «ё», а как бы я с четырьмя детьми выжила бы? Дед: лучше бы ты… мат на букву «б» сдохла. Бабка: ну это… мат на букву «х» тебе, козел… мат на букву «ё».

Пересказав все бабе Шуре, они валились на Шурину кровать и начинали хохотать, дрыгая ногами. Потом, насмеявшись, а после, перекрестившись на иконы, баба Шура говорила Тане:
— Позовешь, когда дед начнет играть «Страдания» на гармошке.
Слушать дедовы «Страдания» тоже входило в их развлекательную программу.

А вечером баба Шура и Таня наперебой пересказывали все маме. Мама качала головой и выговаривала им — не очень они хорошо, дескать, поступают, подслушивая соседскую ругань, да еще и с матом.
— А мы сами матом не ругаемся, — горячилась Танька, я только говорю бабе Шуре на какую букву был мат.
Баба Шура согласно кивала головой. Переубедить их маме не удавалось, да и некогда было. А сами они считали — так развлекаться вполне допустимо и, главное, весело. Матом ругаться — грех, но ведь этот грех-то на бабке с дедом.

Их единство частенько перемежалось ссорами. Баба Шура, не выдержав Танькиной бестолковости, часто называла ее «неудельная» за то, что она не дается заплести ей косички, не может, как следует, пришить пуговицу или никак не научиться вязать носки. После таких обвинений в неудельности, Таня упирала руки в бока, щурила глаза и протяжно говорила:
— А вот в Библ-и-и-и сказано, что нельзя других судить, только Бог может судить, а ты-то ведь су-у-у-удишь?
Баба Шура критику считала справедливой: начинала креститься, шептать про себя молитвы и тяжело вздыхать.

Однажды Таня грустно сказала бабе Шуре, уходя в школу:
— Сегодня контрольная по матике, а я ничего не понимает в ней.
— Иди, не бойся, я помолюсь за тебя, все будет хорошо, — очень серьезно и авторитетно заявила баба Шура.
И Танька счастливая убежала в школу. Но пришла она из школы чернее тучи, и, не глядя на бабу Шуру, кинула портфель в угол:
— Ты, небось, весь лоб себе расшибла, моли-и-и-лась! Только я почему-то двойку получила.
Баба Шура сильно покраснела, видимо, забыла помолиться за Таньку, либо Господь раскусил их хитрый сговор.

Еще как-то Таня сильно обиделась на бабу Шуру из-за петуха. Однажды она, в накинутом на плечи красном пальто, и шапке, возвращалась из дворового туалета, а на нее стал набрасываться их петух. Таня сначала закрывала лицо руками, потом бросилась бежать, увязая в грязи и теряя на поле битвы пальто, калоши и шапку, которые летели в взбесившегося петуха. А баба Шура при этом стояла на пороге и хохотала, показывая на Таню пальцем. Прямо умирала со смеху. Таня тогда с ней не стала разговаривать до самого вечера. Но потом баба Шура позвала ее печь яблоки, пообещав рассказать, в очередной раз, как распяли Христа и как он вознесся на небо, и Таня обиду забыла.

Она, вообще, долго не могла обижаться на бабу Шуру и все ей прощала за то, что та всегда, когда Таня ложилась спать, подходила к ней, крестила и говорила:
— Господи, спаси и сохрани рабу твою Татиану.

Так они и жили. Наступило лето. Как-то баба Шура по ошибке вылила курам из ведра отраву для колорадских жуков. И с ужасом они наблюдали, как попив этой водички, куры, одна за другой, падали, как подкошенные, кверху лапами. Когда пришла с работы мама и увидела дохлых кур, она выслушала заикающуюся бабу Шуру и ничего не сказала. Но лучше бы она их с Танькой отругала, а так им было еще хуже. Бабе Шуре было плохо от своей оплошности, а Тане было жалко бабу Шуру. Она видела, как Шура вздыхала, суетилась и все старалась что-то еще дополнить в своем рассказе маме, а та все отмахивалась от нее. Они жили скромно и потеря всех кур разом являлась серьезным уроном их хозяйству.

В конце концов, расстроенная баба Шура ушла в свою комнатенку. Таня подсела рядом и, вздохнув, изрекла:
— Какая же ты, баба Шура, неудельная.
От этих слов Шура заплакала. За ней, не выдержав накала страстей, заревела Танька. Зашла мама, посмотрела на них:
— Сидят, ревут тут, неудельные. Ну, хватит, пойдемте, я гостинцы вам принесла.
Они вытерлись: баба Шура — большим клетчатым платком из рукава, а Таня – просто рукавом и пошли за ней. Мама стала разворачивать шуршащую бумагу, в которой лежали странные фрукты или овощи желто-зеленого цвета, длинные, заостренные с одного конца.
— Вот, бананы называются, — сказала мама, — ешьте. И показала, как их надо чистить. Покушав банан, баба Шура выдала:
— Мыло.
— Нет, — сказала Танька, — вкусно.
И они начали спорить: мыло или вкусно, забыв про дохлых кур, которых, вздохнув последний раз, ушла собирать в мешок мать.

Так прошло четыре года. Тане было двенадцать лет, когда мама сказала ей:
— Знаешь, а бабе Шуре горисполком выделил мизерную комнату в полуподвальном помещении с печкой и баба Шура уходит туда жить. — Посмотрев на враз поникшую Таню, добавила: — Она давно хотела иметь свой угол. Ты не переживай, мы будем ходить к ней в гости.

Когда баба Шура уехала, а мама ушла на работу, Таня села на широкий подоконник у окна, которое выходило в их двор, и долго плакала вместе с дождем, который лил и лил из темно-свинцового неба. Она впервые чувствовала себя несчастной. Топилась печь, но Тане не хотелось печь яблоки. Ведь не с кем их будет есть, посыпая сахаром.

В гости к бабе Шуре они с мамой сходили всего два раза. Первый раз они зашли к ней в гости, когда Шура была здорова и весела. Она накормила их своей картошкой на воде пополам с маслом, напоила жиденьким чаем, много расспрашивала и рассказывала сама.

А во второй раз они были у нее, когда маме передали, что баба Шура умирает.
Когда они, пригнувшись, вошли в ее мизерную комнатку, Шура лежала на кровати. Света не было, в углу перед иконами горела лампадка. Шура была очень маленькая, бледная. На лице, по-прежнему, выделялся только большой мясистый нос и нижняя губа. Мама села к ней на кровать. Шура открыла глаза и еле слышно сказала:
— Отойду, Граня, я сегодня ко Господу.
Мама взяла ее за руку:
— Может, поправишься еще, давай я тебе печку затоплю, поешь что-нибудь.
Но баба Шура отрицательно качнула головой, посмотрела в последний раз на Таню и прикрыла глаза.

Когда они шли домой, валил хлопьями мокрый снег. Он ложился Тане на лицо и таял, поэтому никто не видел, что она плачет, даже мама. Она шла и вспоминала, как смеялась баба Шура, когда Танька убегала от петуха, и как вместе они заливались смехом, подслушивая соседей: бабку Фросю и деда Костю, как она сердилась на нее, Таню, и называла неудельной, как рассказывала ей о Боге. А еще уходила, жившая в Таниной душе, надежда, что помолившись перед сном, баба Шура всегда добавляла: Господи, спаси и сохрани рабу твою Татиану.

— Царствие тебе небесное, баба Шура, пусть жених твой небесный простит тебе все грехи твои, — вслух сказала Таня, подходя к дому и вытирая рукавичкой мокрое лицо.
— Что? — не расслышала мама
— Это я так, сама с собой…

© Галина Ермакова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Настенька и дядя Саша

Ольховы, Настенька и ее мама Вера, жили на околице небольшой уединенной деревеньки. Летом девочке исполнилось шесть лет. Она умела читать и считать до десяти, и ее приняли в школу.

Начало сентября было теплое. Солнце светило в два узеньких окна небольшого класса, в котором теснились шесть парт, а в углу стояла кирпичная печка. Урок вела седая учительница. Перед ней находилась одна-единственная ученица – Ольхова Настя. Других детей, пригодных по возрасту для первого класса, в тот год в деревне не было.

Прозвенел звонок на перемену. Настенька вынула из портфеля любимую скакалку, выбежала во двор и у крыльца стала прыгать через нее то на одной ножке, то на другой, то на двух сразу.

Около школы колол дрова крупный мужик. Лицо его заросло темной щетиной, а надо лбом возвышалась обширная лохматая шевелюра. Когда началась перемена, работник отдыхал, сидя на чурбаке. Он ел соленый огурец и наблюдал, как легко, без устали, словно электрическая игрушка, прыгала девочка. От удивления мужик даже перестал жевать.

Ритмично подскакивая, Ольхова, между тем, углядела возле чурбака стоящую на земле бутылку, закрытую опрокинутым вверх дном стаканом. Первоклассница от негодования остановилась, быстро подошла к работнику и звонким голосом спросила:

— Меня зовут Настя, а вас?

Мужик полупьяными глазами с умилением посмотрел на смелое нежное личико ребенка и добродушно ответил:

— Ты можешь называть меня дядя Саша.

— Дядя Саша! Почему ты пьешь водку? – пискливо воскликнула Ольхова и показала пальчиком на бутылку.

Мужик поперхнулся, дернулся, хотел встать, а потом весь обмяк и неожиданно рассказал Насте о том, что наболело на душе:

— Жил я в большом городе, работал на заводе на громадном карусельном станке. Были у меня семья и уютная трехкомнатная квартира. Но жена меня разлюбила, нашла другого. Что тут поделаешь?! Я не крохобор, не стал с ней судиться, делить имущество и всё, мною заработанное, оставил ей. Приехал сюда, восстановил заброшенную родительскую усадьбу и живу один. А когда мужчина живет бобылем,то он глупеет, а, следовательно, делает глупости. Пить без причины спиртное — это самая глупая глупость! Эх, жила бы со мной женщина, потрепала меня за чуб – я мигом перестал бы пить!

— Дядя Саша, я хоть маленькая, но женщина. Если я вас потреплю, вы перестанете пить?

— Свободно. Три дня не буду и в рот брать хмельного.

В темных, затерявшихся в черной щетине, глазах мужика запрыгали веселые огоньки. Он, словно лев в цирке, склонил свою лохматую голову перед девочкой. Ольхова крохотной ручонкой уцепилась за его нечесаные волосы и легонько подергала.

Мужик выпрямился, повеселел и, глядя смеющимися глазами на малышку, сказал:

— А теперь я поцелую тебе руку.

— Зачем?

— Видишь ли, Настенька, когда женщина касается мужчины рукой, то он обязан поцеловать эту руку.

Девочка протянула ручонку открытой ладошкой вверх.

— Ох-ох-ох! – притворно застонал дядя Саша. – Ты еще не умеешь подставлять руку для поцелуя! Вот как надо, — он перевернул ладошку, разгладил усы, поправил бороду и поцеловал Настину ручонку.

После этого дядя Саша долго был трезвым, усердно колол дрова, потом собирал их в охапку, укладывал в сарае. По указанию директора выполнял другие хозяйственные работы.

Так и шли дни за днями, отсчитывая месяцы. Утром мама Вера провожала Настеньку в школу, а после уроков забирала домой. Дядя Саша раза два появлялся в школе подвыпившим, и тогда Настенька требовала, чтобы он наклонил голову. Он подчинялся. Настя дергала его за чуб, и он некоторое время не пил совсем.

В конце октября Вера предупредила учительницу о том, что она завтра спозаранку поедет на базар продавать мясо, поэтому Настеньке придется одной идти в школу и возвращаться домой.

С утра в деревне было пасмурно, прохладно и тихо. А в полдень обрушился холодный ливень с порывистым ветром.

После окончания уроков малышка Ольхова, одетая в легкое осеннее пальтишко, стояла в школьном коридоре в двух шагах от открытой двери и со страхом наблюдала, как, изгибаясь от ветра, сплошной поток воды, сбегая с крыши, ударялся о крыльцо и разлетался холодными брызгами. Вдруг, из водяной круговерти вынырнул дядя Саша, облаченный в кожаную куртку с капюшоном. В руках он держал непромокаемый плащ. Дядя Саша завернул в него Настю вместе с портфелем, взял на руки и вышел на улицу.

Ветер, завывая, гнул деревья, бросал в лицо дяде Саше пригоршни холодной воды, хлестал его по спине дождевыми струями, норовя сбить с ног. Но он, молодой и сильный, прижимая к себе девочку, упрямо пробирался вперед, переходя вброд в резиновых сапогах образовавшиеся дождевые ручьи. Наконец, показался дом Ольховых. Дядя Саша поставил Настеньку на крыльцо. Она достала из портфеля ключ и открыла навесной замок. В сенях их радостным мурлыканьем встретил черно-белый кот. А из комнаты за дверью раздался пронзительный лай собачонки.

Настенька взяла на руки кота, погладила и сказала:

— Это мой котик Маркиз!

Дядя Саша снял с себя куртку, отряхнул от дождя, сбросил с ног сапоги. Девочка провела его в комнату, повесила свое пальто на вешалку. Увидев чужого мужика в доме, маленький чистенький песик еще пуще залаял. Но Настенька крикнула:

— Пушок! Свои!

Собачка умолкла, завиляла хвостиком и, вытянув мордочку, осторожно понюхала чужого.

Гость присел на табуретку возле двери и мигом огляделся. Справа за печкой, за раздвинутыми занавесками, под углом друг к другу стояли две аккуратно заправленные кровати. У противоположной стороны – комод и шифоньер с зеркалом. Слева к простенку между окнами примыкал стол. В левом переднем углу находился диван.

Настенька залезла на табуретку около кухонного стола, заглянула в кастрюли, положила себе в тарелку пару картошек, котлету и соленый помидор. Кот и собака, почуяв запах еды, забеспокоились. Девочка слезла с табуретки, из кастрюли, стоявшей на лавке, налила варева в две чашки, которые стояли на полу. Маленькая хозяйка догадалась предложить покушать и гостю, но он наотрез отказался.

Было тихо и зябко. Ветер выдул из дома тепло. И дядя Саша затопил печку. Присел напротив открытой дверцы и стал сушить брюки на коленях, которые намокли от косого дождя. Рядом с ним примостилась Настя.

Сгущались сумерки. Электричества не было из-за обрыва проводов. Зажгли керосиновую лампу.

В восьмом часу вечера приехала Вера, сняла в сенях верхнюю одежду, зашла в избу, поздоровалась, отдала сверток дочери и, стряхнув ладонями капли дождя с лица, подошла к печке, прижалась к ней и сказала:

— Это было ужасно! Иногда ветер как рванет! Я боялась, как бы нас с дядей Колей он не сбросил с открытой телеги. А дождь-то! Бр-р-р! Я основательно продрогла. Молодец, Саша, что печку затопил.

Настенька извлекла из свертка светлую детскую шубу, надела ее, вертелась перед зеркалом и шумно радовалась.

— Вера, ты отдыхай, а я покормлю твою живность, — предложил Саша.

— Спасибо за заботу, — ответила Вера. – Добрый ты человек. Но я сейчас погреюсь и сама по дому управлюсь. А тебе, пожалуй, надо спешить к себе домой. Благо ветер утихает. У тебя самого полный двор животины, ее тоже пора кормить.

За неделю до Нового года Саша, натаскав в школе впрок на три дня дров, отпросился у директора для поездки в город. Он планировал продать на базаре две свиные туши и часть вырученных денег послать сыну Косте, чтобы мальчик на зимних каникулах приехал к нему погостить.

Прослышав об этом, два дня в деревне судачили, что Саша непременно загуляет в городе и явится в деревню не скоро. Но он пришел на работу трезвым и вовремя. Двадцать седьмого декабря он установил в школе елку и, к удивлению всех, отпросился на завтрашнее утро.

Наступил следующий день. На два часа дня в школе было назначено начало новогоднего праздника. Учителя и дети с родителями, нарядно одетые, постепенно собирались у елки, обсуждали последние новости. Пожилая сплетница ядовитым голосом назойливо всех уверяла: «Этот неумытый бородач Саша сегодня уж точно где-нибудь пьянствует! Хорошо, если у него украдут деньги, а то он так налижется, что свалится в снег и замерзнет насмерть».

В маленьком зале уже царило веселое оживление, дети и взрослые становились в хоровод вокруг елки, когда неожиданно объявился работник Саша. Все окаменели, загипнотизированные его чудесным преображением. Он был тщательно побрит, без бороды и усов. Прическа, словно у киноартиста. Великолепный черный костюм, белая рубашка и модный галстук. В руках Саша держал перевязанную лентой цветную легкую коробку. Он громко объявил:

— Я кое-что принес нашей единственной первокласснице.

Дядя Саша открыл коробку, достал из нее бледно-розовое, с голубыми оборками платье и церемонно разложил на парте. Настенька широко открытыми глазенками, затаив дыхание, смотрела на подарок. Мама отвела дочку в соседний класс и переодела ее в обнову. Когда Ольховы вернулись, все ахнули от восхищения. Настенька сияла от счастья. Бледно-розовый цвет оказался ей к лицу.

Потом все долго веселились у елки, устали и начали расходиться. Дядя Саша достал припрятанную загодя в дровянике небольшую елочку, взвалил ее на плечо и пошел рядом с Верой и Настенькой по зимней вечерней деревне. Елочку установили у Ольховых между столом и диваном. Мама с дочкой принялись ее украшать. Гость сидел на диване. У его ног, растянувшись на полу, лежал Пушок. Кот Маркиз игриво следил за качающимися игрушками на зеленых ветках. Потом Ольховы угощали Сашу чаем с пирожками и конфетами. Гостю было пора уходить, но ему было так хорошо, уютно, что он робко спросил:

— Вера, можно мне остаться у вас?

Лицо хозяйки покраснело. После паузы Вера ответила:

— Я согласна. Спроси разрешения у Насти.

Саша задумался. После суровых испытаний, выпавших на его долю, он, вдруг, стушевался перед ласковой малышкой. Он закрыл глаза. «У меня намечается новая семья, — размышлял Саша. – Не ошибаюсь ли я? С Верой знаком более полугода. Она прекрасная, надежная женщина. И с Настенькой сумею поладить. Мы нужны друг другу, следовательно, надо объединяться». Он тронул за плечо девочку и, глядя в ее блестящие от радости глаза, несмело спросил:

— Настенька, можно я у вас буду жить?

В ответ девочка сама бойко засыпала дядю Сашу вопросами:

— А твой Костя, когда приедет, не будет подсматривать в щелку, как мы с мамой спим?

— Не-е-е! Мой сын себе такого не позволит.

— А твой сын не будет обижать кота и собачку?

— Ни в коем случае. Мы любим животных.

— А ты не будешь пить водку?

— Ты, малышка, знаешь, что я давно не пью.

Настенька зевнула, прикрыв рот ладошкой, и сонно пробормотала:

— Тогда живи с нами. Мы с мамой будем спать за печкой, за занавесками, котик Маркиз – на табуретке, пёсик Пушок – на коврике у порога, а ты, дядя Саша, будешь спать в углу на диване.

Мужчина, по-отцовски улыбаясь, мягким басом сказал:

— Спасибо, деточка. Я обожаю спать на диване.

Саша перевел взор на Веру. Ее усталые глаза ласково и одобрительно блестели.

Так в семье Ольховых появился человек, которого Настенька вскоре назовет папой.

© Леонид Аронов

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

БЫВШАЯ СУПРУГА

В селе невозможно ничего утаить, всё тайное когда — нибудь становится явным. До Ивана давно доходили слухи о неверности его жены Дарьи, сначала он отмахивался от них, как от назойливой мухи. Мало ли что люди говорят, им лишь бы языками почесать, но сомнения всё же поселились в его душе. Однажды он не выдержал и поехав на рыбалку, якобы на всю ночь, вернулся намного раньше и застал Дарью с Юркой Смагиным с соседней деревни. Иван с презрением посмотрел на забившегося в угол Юрку, такого и бить жалко, покидал в машину свои вещи и навсегда покинул этот дом.

Иван — огромный детина тридцати с лишним лет, брутал, с бородой и в камуфляже. Никто и подумать не мог, что за его ледяным спокойствием скрывается целая драма, а он снова и снова прокручивал в голове отвратительную сцену, что застал тогда дома. Предательство жены занозой засело в его душе. Он купил себе маленький домишко и чтобы занять руки и отвлечься от невесёлых мыслей, занялся его ремонтом. А бывшая жена начала жить с Юркой, они частенько сталкивались с Иваном и делали вид что не знакомы.

«Вот это домину ты отгрохал Ваня, — дивился сосед, — наверное большую семью планируешь?» Иван ухмыльнулся и продолжил методично забивать гвоздь в забор. «Ты не смейся, — продолжал сосед, — а если что, невест далеко не ищи, чай свои под боком имеются!» Он лукаво кивнул в сторону своей дочери. Лиза залилась краской и чуть не пролила воду, что несла из колодца. Эта девушка очень нравилась Ивану, хрупкая, нежная и застенчивая. Волосы цвета пшеницы рассыпаны по плечам, ласковый взгляд зеленоватых глаз, она была как лучик солнца тёплой весной в противовес бойкой и дерзкой Дарье. Но уж слишком молода, вчерашняя школьница, это смущало Ивана.

Однажды вечером он возился с машиной у себя во дворе, когда в калитку тихонько вошла Лиза. «Я вам клубнику принесла, — робко сказала она, — знаю, что у вас нет, угощайтесь.» Иван поблагодарил её и взял ведёрко с ягодами. «Может помочь чего? — поинтересовалась она, — Могу полы помыть или суп сварить…» «Лизонька, ты молодая девочка, -перебил её он, — тебе бы на танцы ходить и с парнями вечерком на лавочке сидеть, а не супы мне варить.» «Не хочу я ни с кем по лавкам сидеть, — серьёзно ответила она, — я вас люблю!» Она развернулась и убежала, устыдившись собственной смелости.

Время шло, Лиза ни с кем не встречалась, а Иван часто ловил на себе её задумчивый взгляд, она ждала его. А он всё мучился сомнениями. А в один прекрасный день не выдержал и вскоре всё село гуляло на их свадьбе. Молодожёны светились от счастья, они составляли красивую пару: хрупкая Лиза и здоровяк Иван. Зажили дружно, дом их был полной чашей, а вскоре молодая жена уже катала по сельским улицам коляску с карапузом.

Дарья вся извелась от злобы, вместо того чтобы страдать по ней, бывший муженёк женился на молоденькой, дом отстроил, новенький джип купил и ребёночка завёл. Быстро же он забыл её, подлец! Зависть душила её не давала спать по ночам. Чужое счастье сводило с ума, а нынешней сожитель Юрка раздражал, что за мужик гвоздя забить не может? Крыша течёт, забор падает, а этот недотёпа у телевизора целыми днями. Вот Иван другое дело…

Снедаемая злобой хитрая Дарья шепнула на ушко одной кумушке, что видели Лизку у озера гуляющей с парнем. Потом другой шепнула, что якобы навещает Лизку кавалер когда Иван не дома. Запустив свои лживые сплетни, она наслаждалась когда они ядовитыми змеями поползли по селу. «А что он хотел — вздыхала она, — она молодая, её к молодым и тянет!» И придумывала всё новые и новые факты.

Слухи дошли и до Ивана, как на то и рассчитывала Дарья. Он не верил своим ушам, неужели история повторяется! Если бы не было первой измены, может он бы и не усомнился в Лизе, но побывав один раз в такой ситуации становишься подозрительным. Сказав жене, что поедет навестить родню в соседнюю деревню, с ночёвкой, он покатавшись вокруг своего села вернулся назад.

Была зима, полная луна освещала улицу своим тусклым светом, деревья причудливыми фигурами стояли согнувшись от снега, в окнах дома Ивана горел свет. Сам он оставив машину за углом тихонько подошёл к дому, около ворот он заметил чью — то фигуру. Подкравшись поближе, он с удивлением узнал Дарью.

Бывшая супруга собственной персоной, в огромных мужских ботинках тщательно наступая оставляла огромные мужские следы возле его калитки.

Иван мгновенно всё понял и откуда берутся грязные сплетни и зачем здесь топчется Дарья. Он вздохнул с облегчением и глядя на бывшую жену в нелепой обуви важно расхаживающей вдоль забора, неожиданно расхохотался, громко и заливисто, так что проснулись соседские собаки и Лиза выглянула в окно.

Дарья испуганно встрепенулась и увидев Ивана бросилась бежать, смешно вскидывая тонкие ножки в гигантских ботинках…

Автор: #АнфисаСавина

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Подменённая

Изба Антипа и Марьи стояла на отшибе, прижавшись к лесной опушке, словно отбившаяся от стада овечка. Тянет лесная чаща свои корявые ветви к дому, да дотянуться не может, радивый хозяин не даёт посягнуть на своё жильё: ветки отпиливает, поросль вырубает, участок свой частоколом обнёс, дабы Марьюшка не боялась вечером из избы выходить, ведь и волк может к ним забрести, или того хуже, медведь.

Жили они ладно да гладко, первенец их Яшка, крепкий и горластый мальчуган, сердца родительские согревал пуще печки, и решили они долго не тянуть, поскорее второго народить. Марья — баба крупная, полнотелая, ходила на сносях легко, и всё обещало пройти без осложнений. Антип был охотником, на пушного зверя ходил, тем и жили они. Ушёл он в лес с мужиками на несколько дней и в этот раз.

А в стылый и мокрый осенний день почувствовала Марья, что сегодня появится на свет её дитя. Отвела Яшку к родне, к себе мать позвала, чтобы та в родах ей помогала. Ночь погасила день, откуда — то из недр тёмного леса выползла сонная луна, в высоком и холодном небе застыли синие льдинки звёзд, казалось тронь их — зазвенят. Укутанная темнотой и сыростью спала деревня, и только в доме на отшибе горел всю ночь огонёк.

А наутро содрогнулась деревенька от бабьего воя. Мать Марьи — Акулина, в панике бегала по улицам и голосила: «Помогите люди добрые! Украли! Украли ребёночка! Подменили мне внученьку!» Обступил её народ, начали выспрашивать, что, да как. Наконец, собрав в кучу все свои силы, она поведала о произошедшем.

«Промучилась весь вечер моя Марьюшка и, наконец, ночью, родила чудесную девочку — крупненькую, ясноглазую, с кожей белой, как молоко. Я малышку в зыбку положила, прибрала всё. Марьюшка умаялась и уснула быстро и девочка вместе с ней. Я решила сбегать к подружке и по такому поводу опрокинуть с ней пару стаканчиков. Недолго меня не было, а как вернулась, гляжу: Марья всё спит, а в зыбке лежит совсем другой ребёнок!»

Подивился народ такому рассказу, решили, что может почудилось всё подвыпившей бабе. Пошли всей толпой к Марье, а та сидит сама не своя и лишь на колыбельку дрожащей рукой показывает. А там лежит девочка смугленькая, скукоженная и на головке вихор чёрных волос.

«Я вот что думаю. — сказала Акулина, — В нехорошее время роды начались. Ночь — то прошедшая предками нашими Велесовой звалась и считалось, что страшное это время, когда врата между навью и явью широко распахнуты и свободно гуляет нечистая сила по земле нашей грешной. Унесли к себе злые духи мою внученьку, а заместо неё своего чернявого подменыша оставили!»

«Мы люди православные, нам в такое верить негоже! — подал голос кто — то из толпы, — А вот недалече за нашей деревней, уже давно разбил стоянку табор цыган, вот они — то девочку и подменили. Всем известно, что люд это лихой!» Народ зашумел, поддакивая, и решили они двинуться к этой стоянке и заставить кочевников держать ответ.

Шумно было в цыганском таборе, дети бегали, взрослые готовили еду на кострах, кто — то пел на неизвестном языке. Но всё стихло, когда приблизилась к ним разъярённая толпа крестьян, объяснили они, с чем пожаловали, и вышел тогда к ним старик, весь седой, но спина прямая и взгляд гордый. «Не там вы ищете свою пропажу, — сказал он, — никогда наш народ не подбросит своего ребёнка! Никогда не променяет свою кровинку на чужую! Если хотите, можете обыскать весь лагерь, никто вам препятствовать не будет. Но имейте в виду — искать вам нужно среди своих!»

Возымели действие слова старика, помотавшись по лагерю, побрели мужики домой, несолоно хлебавши. Всей деревней ломали головы, что же произошло той ночью, но ответа так и не нашли. Меж тем вернулся Антип, нашёл он свой очаг совсем не таким, как покидал. Марья мрачнее тучи, Яшка напуган, а вся деревня гудит о его пропавшей дочери. Напрасно метался он в поисках хоть каких — то следов, малышка пропала, словно и вправду утащила её нечисть в ту злополучную ночь. Но деваться некуда, нужно продолжать жить и растить чужую девочку. Окрестили её Ариной и потекло время дальше.

Насколько любили родители Яшку не передать словами, заласканный малыш ни в чём не знал отказа, всегда у родителей находилось для мальчика и время, и доброе слово. Больше детей им Бог не давал, и всю свою любовь обрушили они на сыночка. Бывало, идут по улице все трое голубоглазые, светловолосые, крепко сбитые, и плетётся за ними тёмная тень — смуглая и худая девчонка, вроде и с ними, а вроде и отдельно.

Знала Арина, что она подменыш, об этом кричали ей вслед деревенские мальчишки. Слышала она, как старухи называют её нечистью и ведьмой, не забывая перекреститься. Больше всего её ранило отношение своих приёмных родителей. Их она раздражала своим видом, самим своим существованием и проживанием в их доме. Начнут они вечером весёлую возню с Яшкой, и Аринка прибежит принять участие в игре, но так на неё посмотрят, что забьётся она в угол и просидит весь вечер в слезах.

«Что ты всё время ноешь? — раздражалась на неё Марья, — Одета, обута и в тепле живёшь. Вот щи, вот хлеб — бери и ешь! Что тебе ещё от нас надо?» Много чего ещё надо было Аришке, но молчала она. Понимала, что глупо требовать любви от чужих людей. По натуре живая и весёлая девочка, была вынуждена сдерживать себя и быть максимально незаметной.

Пролетели годы и настали для Марьи чёрные дни. Сначала не стало Антипа, а позже женился любимый сынок и привёл в дом молодую жену, ревностно относилась к ней Марья, ненавидела всем сердцем и выжить пыталась. В итоге переехал Яшка с женой аж в другую деревню, подальше от матери. Тяжело она перенесла это, всё равно, что солнце красное для неё закатилось. Впервые обратила внимание на Арину, стала ласковее к ней.

А Арина расцвела, словно роза подле дороги, неожиданно и всем назло. Высокая, гибкая, черноволосая и черноглазая, была она жизнерадостна, не смотря ни на что. Парни сходили по ней с ума, не слушая рассказов своих маменек о тёмном происхождении Арины и её родстве с нечистью. Девушка долго выбирала того, кто больше всех её любит, недополучив любви в детстве, сейчас так хотелось её почувствовать. Выбор пал на Петра, может он и не красавец, но за ним, как за каменной стеной.

Марья противилась этому союзу, одной ей оставаться не хотелось. «У тебя и приданного, кстати, нет!» — говорила она Арине, но Пётр готов был жениться на ней и без приданного, он вообще был готов ради своей невесты на всё, и свадьба состоялась.

Тут уж совсем невесёлое время настало для Марьи. Сильно располнела она за эти годы, ноги еле ходят. Единственное развлечение — сидеть у окна. Рано утром наблюдала она, как зарождается, не торопясь новый день, поднимается туман с луговины, солнце прогревает сонную землю и все живые твари с радостью приветствуют его. Полдень морил жарой, а вечер рассыпался прохладой, а она всё сидела у окна, вытянув больные ноги.

Главной радостью был приход Арины, девушка приносила ей еду, прибиралась в избе и рассказывала последние новости. Марья отрывалась от надоевшего окна и вся обращалась в слух. «Побудь ещё со мной доченька.» — жалобно говорила она, когда Арина собиралась уходить. Девушка оставалась и, присев на маленькую скамеечку у ног матери, клала голову ей на колени. Наконец — то она получала ту любовь и ласку, в которой так отчаянно нуждалась в детстве.

«Дочка, доченька, — приговаривала Марья, гладя чёрную копну волос Арины, — роднулечка, кровиночка…»

«Но мы же обе знаем, что я не твоя дочь.» — грустно усмехнулась девушка.

«Ты моя дочь. — ответила Марья, — Теперь, когда Антипа уже нет с нами, я могу тебе всё рассказать. Надолго уходил он в лес, а я одна томилась. А до любви была тогда я, ох, как охоча! За нашей деревней стояли кочевники, и повадился один ко мне ходить. Красавец, чёрен как чёрт и горяч как огонь! Никто ничего не видел, здесь на отшибе и за высоким частоколом мы были надёжно защищены от людских глаз. Думала, что от Антипа ребёнка ношу, а тут ты родилась. Сразу видно, что не наша, обмануть не выйдет. Мать моя умная была женщина, она и придумала всю эту историю с подменой. А иначе выгнал бы меня Антип с позором, а я с ним, как сыр в масле каталась…»

Арина вскочила и быстро начала повязывать платок.

«Подожди, — взмолилась Марья, — куда же ты? Побудь ещё…»

Но дочь лишь зло блеснула чёрными глазами: «Я прибралась, затопила печь! Вот щи, вот хлеб — бери и ешь! Что тебе ещё от меня надо?»

Анфиса Савина

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.