Мавра и Устинья. Рассказ Летописца

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

В одной деревне жили две старухи— Мавра и Устинья. Век у обеих был долгий; когда спрашивали, сколько им лет, они, гордясь, отвечали:
— Сто семьдесят на двоих.

Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой.

Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести. Вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород. Под конец даже печь топить стало трудно.

Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку.

Встретив Севку, они плакали.
— Если вы мне будете слезы лить, то я к вам и ездить перестану.
— Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его.

Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал:
— Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте,— и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл и уезжал.

Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали.
— Не спишь, Устинья? — окликала одна другую.
— Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу.
— Я тоже не сплю… Об чем думаешь?
— Так, обо всем.
— А я о том свете… Как там? Ведь никто этого не знает.
— И никогда не узнают, — говорила Устинья.

Старушки слабели. Но разум продолжал работать с прежней силой, может быть, даже яснее, чем в молодости, потому что издали видно лучше, но бывали провалы и в памяти, они иногда заговаривались. Раз среди ночи Мавра встала и начала одеваться.
— Ты куда? — окликнула ее Устинья.
— Домой.
— Дак дом-то твой здесь!
— Не-ет, я домой, домой… — упрямилась Мавра и качала головой, а потом, дойдя до двери и взявшись за скобку, опомнилась, повернула назад, разделась и легла в постель.

Устинья ни тогда, ни после ничего не сказала ей, понимая, что в сознании Мавры произошел какой-то сдвиг, вывих, к счастью, кратковременный.
Но, боясь залежаться, они не предавались долгому унынию. Особой жизнерадостностью отличалась похожая на куклу Устинья.
— Послушай моего глупого разума,— начинала она. — Мир не без добрых людей. Севка к нам ездит, провизию нам возит, дровишки у нас есть. Живем мы в собственном дому, в теплоте, светлоте. Пензию нам платят. Чего нам еще нужно?
— Тебе хорошо петь. У тебя внук. А у меня — никого, — возражала Мавра. — Руки-ноги откажут — богадельни не миновать.
— Да не брошу я тебя, не брошу! Пока двигаюсь, и ты при мне будешь. Но я так понимаю своим глупым разумом, что и в богадельне тоже люди.

Мавра от ее слов взбадривалась, веселее глядела вокруг, а Устинья — так вся и светилась благодушием, радостью и любовью.
Старухи говорили и о жизни. Ровесники века, они вместе с ним прошли через все события. Их дети поспели как раз к войне, у Мавры — четыре сына, у Устиньи — два. Мавра лишилась мужа. В сенокос у него заболел живот. Какой крестьянин обратит особое внимание на хворьбу в разгар работ — пройдет, наверно, с квасу, и Мирон косил и косил, пока стало совсем невмоготу. Но и тут он не поехал в город, а сутки катался по печи, надеялся, что отлежится. Мавра запрягла лошадь и на тряской телеге отвезла мужа в больницу. Оказалось, что гнойный аппендицит.

У Мавры погибли друг за другом все ее четыре сына. Как она могла вынести такое, — с горя не зачахнуть и не сойти с ума?! Может, была не особо чуткой? Нет, после каждой известия лежала без сознания, так что бабы отливали ее водой. Но, видимо, из какого-то особого сверхпрочного материала была сделана она — всякий раз вставала, продолжала жить и вот дожила до восьмидесяти пяти. В ней не возникло озлобленности, но осталась горечь, и душа ее все время скорбела.

У Устиньи не вернулись муж и один сын, а другой вернулся, не совсем целым — инвалидом, но живым. Сын устроился в городе в инвалидную артель, женился, но тридцати семи лет умер. Устиньина невестка второй раз вышла замуж, и Севка больше жил с бабушкой. Сравнивая свою судьбу с Мавриной, Устинья благодарила бога за милосердие: ее род не подрублен под корень, как у Мавры, у нее — внук, чьими стараньями они тут перебивались, и у внука росли уже дети.

— И-и, милая! — возражала Устинья. — А много ли нам с тобой надо? Кусок ситного и чашку чаю — вот и сыты целый день. Или тебе требуется что, или ты нуждаешься в чем?
— Ничего мне не надо, — трясла головой Мавра.— Помереть бы вот только Бог привел.
— Время придет — помрем, — обещала ей Устинья.

С наступлением теплых дней старухи, одетые по-зимнему в шубы и шали, выходили на улицу, садились на завалинку, грелись на солнышке и прислушивались к запахам земли. Шла весна, бессчетная на их веку. Старухи зябли даже на ярком солнце, но весна все равно тревожила их. Когда-то весенний запах говорил об обновлении земли и вызывал восторженную детскую радость, потом он был связан с томлением любви, затем на долгое время как бы заглох, исчез, а теперь говорил им о тлении.

Они сидели часами в одной и той же позе — руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза.
Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами.
— Самое бы время умереть! — говорил кто-нибудь из них.— Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют.
— Да, — соглашалась другая. — Земля рыхлая, как пух, легко копать.

Однажды утром Мавру охватило беспокойство. Она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий.

Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо. Устинья поняла, что совсем недолго осталось Мавре и старуха стала наблюдать за ней.
Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке.
Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение.

Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В груди слабо трепетало сердце.

Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой. Мавра уже не проснулась.
Устинья, сторожившая ее, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства, словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежала Мавра. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце, оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда.

— Отмучилась! — на всю избу произнесла Устинья.— А меня на кого оставила?!
Она заголосила, запричитала:
— Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!..

Когда Севка приедет? Наказать бы с кем… Но с кем?
За таким размышлением Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении.

Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо.
— Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, — сказала Устинья. — Мавра померла.
— Ну?! — У Севки побелело лицо.
— Как я теперь буду жить одна — не знаю? — Устинья села на ступеньку и заплакала.
— Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму.
— Умереть бы мне этим летом Бог привел.
— Опять ты о том же! — поморщился Севка.
— А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете.
— Нечего об этом толковать.

Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, — откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы?

Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна.

— Хорошо тебе! Убралася! — завидовала Устинья Мавре. — А мне-то каково!
Севка навещал ее часто, чуть ли не каждый день, иногда оставался и ночевать. Он привозил ей баранок и сушек, которые Устинья размачивала в чае и ела. Но даже баранки и сушки, любимая ее еда, не утешали старуху.
Однажды, это было уже в середине лета, Устинья потихоньку прибиралась в избе и вдруг ясно услышала голос Мавры:
— Эй, старуха! Засиделась ты тут!

Устинья отворила дверь в сени — никого. Обошла вокруг дома, пошевелила палкой лопухи, росшие на месте гряд, — нет, никто не прятался в них. А между тем она могла побожиться, что ясно слышала голос своей подруги. Откуда этот голос? Может она так ясно представила Мавру, что в ушах зазвучал ее голос? Но, кажется, и не думала в эту минуту о ней.

«Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», — обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок с приготовленной одеждой, положила на стол и легла на кровать.

Что стояло на улице — день или ночь, — она не знала, и сколько времени пролежала, — тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно — сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни — то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети.
Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, — такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг…

Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку неживой, уронил голову на стол рядом с узелком и громко зарыдал…


© Летописец

Художник: Яценко Александр

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Тайна старого колодца. Автор: Елена Воздвиженская

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

ТАЙНА СТАРОГО КОЛОДЦА

Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.

В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.

Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.

Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.

Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.

— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.

Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.

Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.

Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:

— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?

— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.

— Ну вот что, давай-ка чаю пить.

Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.

Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.

И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.

— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?

Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.

— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.

И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…

У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.

И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.

Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?

— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.

Молчит.

— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.

А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.

— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.

Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:

— Прикончить его тут же, врага проклятого.

А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:

— Не убивайт, не убивайт, фрау!

И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…

Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.

А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.

— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.

А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…

Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.

Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.

Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.

И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.

— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.

А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:

— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.

А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.

— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.

А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:

— Смотри, фрау.

И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.

— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.

Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:

— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.

Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.

— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.

Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.

— Что делать?

И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.

— Что тут делаешь? Чего ревёшь?

— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.

— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.

— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.

Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.

Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?

— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?

— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.

— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?

— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.

— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.

— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.

— А покажешь мне?

— Покажу.

В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.

Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.

Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.

Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.

А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки.

Автор: Елена Воздвиженская

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Деревенская богатырша. ЗапискиЗлючки

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Маринка с самого детства крупной была. Родилась аж под пять кило, а к году мать и взять на руки уже не могла.
Смеялся батя, говорил, что с такой богатыршей ни один мужик не сладит. А дед, крякнув залихватски, и вовсе выдал, что Маринке, как в возраст войдет, одного-то мужика, пожалуй и маловато будет.

С аппетитом у девчушки тоже все в порядке было: на завтрак к первому классу наворачивала яишенку из пятка яичек, да кашки тарелочку, да молочка кружечку, да булочку… Бабуня нарадоваться не могла, другие-то бабки жалились, что в чадунюшку и пинками не впихнешь еду, а Маринушка, эва, как уплетает!

Что самое интересное, Маринка не была толстой, просто крепкая, коренастая. Кожа цвета сливок топленых, румянец персиковый, выше всех в классе, аккурат на полторы головы.

Учительница однажды, посмотрев, как Маринка за шкирку одноклассника подняла, да из класса вынесла, назначила ее старостой. Так и командовала классом, аж до выпускного.

Худоба еще не вошла в моду в Российской глубинке, в чести были девушки гладкие, округлые во всех, приятных мужскому глазу местах. Да вот беда, в добавок к округлостям, у Маринки и рост ого-го…

На танцах вечно одна в уголке стояла, кавалеры просто не решались пригласить, потому как редко кто ей до подбородка доставал. Гренадер форменный, а не девушка.

Маманя тайком сокрушалась, невеста дочь, а для какого жениха? А Маринка после школы решительно поступать в техникум отказалась и осталась в колхозе, да на ферму работать пошла.

Работала ударно, телят без натуги на горбу таскала и фляги с молоком в машину загрузить легко могла сама. Ударница. Парни уже и за свою считать стали, приставать к ней ни один не решался.

Батя затеялся по весне баньку старую раскатать, да новую сложить, только начал — спину прихватило, пока в избе охал, да перцовый пластырь на поясницу примастыривал, глядь, а дочура уже и раскатала. Одна…

Лет 25 Маринке уже было, одноклассницы все замужем, кто одного родил, кто двоих-троих… Мамаша уж втайне думала, пускай бы в подоле принесла дочь, так ведь и не найдет счастья…

Тут к ним в колхоз председателя нового прислали, ой, да молоденького какого! Черноглазый, фигурка точеная, усики над верхней губой пробиваются.

Девки на ферме, которые безмужние еще, так и обмерли. Да и у замужних глазки дымкой заволокло. Одна Маринка по председателю не сохла, а чего зря сохнуть? Не про нее все эти истории амурные.

Она Сиротку как раз доила, уж больно нравная была корова, машинной-то дойки не признавала, никого, кроме Маринки не подпускала к себе, а удоистая! И молоко жирное, сплошные сливки. Заканчивала уже, когда услышала с улицы заполошный девичий визг.

Выскочила, думала загорелось где, лето-то стояло жаркое, грозовое. Глядит, а колхозный бык-производитель, которого Берией звали за непередаваемо пакостный характер, загородку уже пробил и на нового председателя так и прет, копытом землю роет, и рога острые нацеливает. Председатель к уазику своему прилип и стоит, не знает, что делать.

Маринка подскочила, забежала прямо перед разъяренной бычьей мордой, да за рога его к земле и пригнула. Тут мужики подбежали, увели зверюгу. Маринка пинка еще Берии отвесила, для науки, мыкнул бык по-кошачьему от обиды, да и присмирел.

От стыда, не иначе, как так, его перед всем стадом баба одолела! А это ж не баба, а Маринка. Куда там быку супротив нашей природной силушки!

А председатель, Левушка, через две недели предложение Маринке сделал. Прям домой к ним пришел и при родителях, честь по чести…

Только вредоносный дед, усмехаясь в усы, зятька сразу предостерег: «Ты, паря, тово, уж, ежели женишься, так на сторону даже не гляди, иначе тебе Маринка не то что рога, а и все председательское достоинство отвернет!».

А Маринка, как маков цвет заалев, вдруг обнаружила, что ростом-то с Левушкой они почти вровень, а что тонок он в поясу — не беда, откормим.

Родила Маринка своему Левушке двух сыновей-богатырей. Он и третьего просил, да Маринка испугалась — вдруг девка!

#ЗапискиЗлючки

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями:

Розыгрыш. Автор: Марьяна Рассказчица

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Розыгрыш ( рассказ)

Раиса вышла на крыльцо и огляделась. Ее муж Иван полчаса назад пошел выкашивать траву во дворе и его давно уже не слышно. Кстати и во дворе его не было. Рая заподозрив неладное, пошла в огород.

И точно, стоит Иван около яблони и подглядывает в шёлку. Она стараясь не шуметь, подошла ближе и заглянула через забор. И увидела, как соседка полоскает белье , наклоняясь через чур низко. «Вот ведь заселилась молодуха, покоя от нее нет» подумала Рая и выдернула куст крапивы.

Когда она огрела мужа жгучим пучком по спине, его крик слышала наверное вся деревня.

— Ты чего, старая? С ума сбрендила ?- зачесал он место куда попала крапива.

— А что ты тут делаешь? За Веркой подглядываешь ?- шибанула она его ещё раз. Попала по руке.

— Да я яблочки упавшие собирал — решил оправдаться он.

— И где они?- грозно спросила она — Правильно, я их ещё утром собрала. А ну быстро домой — и подгоняя его , пошла следом за ним.

Иван прошел мимо крыльца.

— Куда намылился?- спросила она.

— В баню, ополоснуться, все жгет, может полегчает — буркнул он .

— Ну ладно, только ненадолго, надо траву собрать со двора.

— Он огрызнулся — Без тебя знаю — Рая зашла в дом посмотреть пирог с яблоками. Он ещё не спекся. Она села у окна и задумалась.

С Иваном они вместе уже почти сорок с лишним лет. Поженились по любви. Родили и воспитали двоих детей. Отпустили их кого куда. Всю жизнь работали без отдыха. Привыкли к друг другу , как два носка парных. Никогда она не замечала, чтобы он на других баб заглядывался.

А как на пенсию пошел, как подменили мужика. Если рядом нет, значит любезничает с кем-то. Глаз да глаз за ним нужен. Женщины сегодня наглые пошли, чужого мужика из семьи увести, раз плюнуть.

А как соседка одинокая Вера переехала, так он все у забора отпирается.

С утра орет — Доброе утречко, Верочка. Какие сны видела ?- Вечером — Спокойной ночи, соседушка ! — Рая ругать его уже устала — Ты мне за все годы ни разу утра доброго не пожелал. Только и слышу от тебя, дай пожрать-

Запахло подгорелым и Рая очнулась. Пригорел малость пирог, но ничего, Иван и таким с молоком слупит. Тут же подумала, а где он? Весь искупаться собрался что-ли? Рая в баню. Нет его. Оббежала вокруг двора, нет нигде.

— Вот , неугомонный, сбег куда-то ?- посетовала она вслух и к Верке пошла.

Подошла к воротам и закричала — Верка, ты дома?- Соседка вышла на крыльцо и недовольно сказала — Дома. А тебе чего?- Рая спросила — Мой, Иван, не у тебя случайно — Верка вздохнула — У меня. Иди забирай своего муженька. Все нервы мне вытянул. Припёрся с бутылкой и бормочет что-то, понять не могу. 

Рая решительно зашла во двор. Маленькая собака стала лаять на нее.

— Цыть, гавкалка — рявкнула она и напустилась на соседку — Чё, решила моего мужика себе забрать? Как же, он же пенсионер, деньги каждый месяц носят. Ходишь тут завлекаешь мужика моего. Не стыдно? Ты ж ещё молодая, ровню себе найдешь- перла из Раи злость.

Верка не осталась в долгу — Да нужен он мне. У меня и без него мужчина есть. Если увидит его здесь, перелетит твой Иван через забор, как птица. Я его не звала и не завлекала. Иди забирай от греха подальше. И ему скажи, ещё раз придет, метлой поганой выгоню. 

Рая зашла в дом. Иван сидел на табурете и разговаривал сам с собой — Раньше другой была. А сейчас злыдня, а не баба. Там болит, там стреляет . А я же мужик — крикнул он и погрозил пальцем — Мужик- Грохнулся головой об стол и захрапел.

Тут и Верка зашла.

— Что , вырубился? — Рая качнула головой — Ага — и добавила — И как я этого борова домой потащу?

Верка вздохнула — Ладно, давай помогу. 

И они вдвоем, кряхтя, волоком потащили его под руки.

— Давай через огороды, чтобы не срамиться — попросила Рая. Дотащили его до картошки и сели.

— Фух, у меня сил больше нет — сказала Рая.  Пусть здесь дрыхнет. Замёрзнет, домой прийдёт. А ты пошли ко мне, с устатку по капельке настоечки моей дерябнем. 

Верка махнула рукой — Пошли.

Через час они обнявшись пели песни.

— А баба ты оказывается хорошая. Это мой дурень с ума сошел — сказала Рая и икнукла.

— Да я тебе же и говорю, не нужен мне твой старик. Мне ещё и пятидесяти нет. Так что я ягодка ещё — хохотала Верка.

— Слышь, Верка, а давай моего разыграем ?- предложила Рая.

— А давай — согласилась та.

Под утро в дом ввалился замерший и злой Иван. Растолкал Раю

— Ты чего меня на огород отправила? Картошку копать?- Рая похлопала сонными глазами

— Ты чего пришел ? Забыл чего? Ты же ещё вчера свои вещи к Верке унес и сказал, что жить там будешь. 

Иван открыл рот.

И тут в дом забежала Верка

— Ты почему здесь? Забыл, где теперь твой дом ? А ну вперёд и чтобы я тебя здесь больше не видела. 

Иван, который не помнил ничего, сел на стул и обхватил голову руками.

Потом тряхнул ею и сказал

— Да не может быть этого. Я Раю люблю и не мог ее бросить. 

Вера уперла руки в боки и грозно сказала

— А вчера ко мне пришел и посватался. Я дала согласие. Мы с тобой отметили и ты до ветру пошел и пропал. Я всю ночь не спала, беспокоилась . А утром смотрю, к Райке пошел. Вот и верь после этого мужикам. Закрыла руками лицо, затряслась плечами.

Иван вскочил и забегал по дому.

— Не может быть. Бабы, простите меня и вызывайте неотложку. Я кажется того, с ума сошел.

Тут Рая с Верой расхохотались

— Будешь знать, как пить до беспамятства. На будущее тебе урок. Не смотри налево, когда жена рядом — и признались ему в розыгрыше.

С тех пор Иван ни капли в рот не берет. Как отрезало. И с Веркой здоровается только кивком головы. А ну их этих баб , точно до горячки доведут .

Марьяна Рассказчица

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями: