Бес в ребро. Автор : #Zаrinka

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Бес в ребро. 1 часть

Шура и Паша Мозгалевы уже вместе тридцать лет. Ему 21, ей 19 было, как поженились. По любви, а как же без нее. Пара замечательная. Один другого достоин. Но главным в паре был Паша, теперь уже Пал Палыч. И Шурочка гордилась, что такой мужчина с ней по жизни идет. Немногословный, основательный, хозяйственный.. можно продолжать и продолжать…

И она, как жена, хозяйка, мать состоялась. Но это же всё благодаря супругу, Паша не раз это подчеркивал. А она мужу не перечила, прислушивалась, он же глава семьи. И на нем вся ответственность. Без него она бы и не справилась. Уставший с работы придет, а обязательно всё подворье обойдет, во все углы заглянет, проверит, как там скотинка, накормлена ли, огород ли прополот да полит, про детей расспросит.

Потом обстоятельно так, подробно все дела перечислит, что в первую очередь завтра с утра пораньше сделать, что к вечеру, а что и на следующий день отложить можно. Всё у него до мелочей продумано, просчитано. Потому у них и в доме и на подворье всё в порядке, всё управлено и ухожено.

Поначалу Шуре тяжело было справляться со всеми делами, но со временем привыкла, втянулась, потом дети подросли, помогать начали. Нет, супруг тоже вносил свою лепту, а как же без него, без мужских рук , дом им колхоз построил, сарай, кухню летнюю, гараж, но Паша на этом не остановился, сам забор поставил, летний душ, навес сделал. 

Он, может, много бы чего еще сделал, но работа у него такая, что утром рано уходит и только поздно вечером, а иногда ночью, возвращается, работал Пал Палыч комбайнером, да трактористом, в передовиках ходил, с весны до поздней осени всегда занят был, а зимой время хоть и есть свободное, да только много ли сделать можно, когда весь двор в снегу.

Вот так и получилось, что все семейные тяготы на Шурины плечи упали еще смолоду, и дети, и огород, и хозяйство, всё на ней. В деревне без этого не прожить, да и работа для женщин привычная. Она и не роптала, отдохнет у себя в библиотеке, там работа несложная и нетрудная, кирпичи не ворочать, ну так муж считал, а она, конечно, соглашалась.

Да и жалела Пашу своего ненаглядного, шутка ли по 15 часов в день, а то и больше, работать, а тот и не заметил, как привык к такому отношению. Относился к жене вроде с уважением, но нет, да нет, а и проглянет у него снисходительность.

— Бабы, они такие бабы, — усмехнется порой. Когда можно домой поспешить, время свободное от работы выпадет, особо спешить не разбегался. То на прудок заедет, удочку припасенную достанет, да подремлет между клевом, то в картишки под навесом после дождичка сядет перекинуться с такими же, как он, работягами.
Нет, а что? Он же человек, недаром говорят, что одной работой сыт не будешь, развлечения нужны и полезны.

Однажды так не вовремя, уже уборка началась, сломался у него комбайн. Ой, беда! Пал Палыч до денег и до славы охочий, а тут и заработок из-под носа уходит, и намолоты не светят. Сидит он в мастерской под комбайном в мазуте весь и злой, как черт. Костерит и инженера, и бригадира.. никак ему нужную запчасть те не привезут.

А мимо него бегает туда-сюда заправщица их, Оксанка Раскина, она еще на току подрабатывала, благо они рядышком эти два места находились. Палыч из-под комбайна вылезет, руки оботрет ветошью, а Оксанка мимо идет, спросит его, как ремонт продвигается, Пал Палыч чертыхнется, а она смехом зальется. Плюнет мужик от досады, чего этой бабе надо? Приспичило ей мельтешить тут перед ним. А та всё его поддразнивает, да на ток зовет, приходи, мол в гости, там у нас весело. Девчата все молодые, задорные.

В день третий ремонта заметил Пал Палыч, что поглядывает в сторону заправки, ждет, когда Оксанка будет мимо идти. А потом сам на ток пошел, делать то всё-равно нечего, нет запчасти, хоть об стену бейся. Там на скамейку сел в тени от старого клена, с дежурным сварщиком в картишки перекинуться, а сам глазом косит на девчат с метлами, Оксанку выискивает взглядом, да наблюдает за ней незаметно.

Шустрая, везде успевает. И руками, и словом. Ишь ты, как с Дудником, водителем Камаза, смеется, о чем это они там, интересно, болтают? У Пал Палыча аж ладони вспотели от волнения. Захотелось встать и Дудника этого долговязового в кабину засунуть, ключ зажигания в одно место вставить и направление указать, куда ему ехать. Еле сдержался.

Через пару дней запчасть привезли, пока на место ставили ее с помощником, Палыч весь извелся, как там заправщица без него, вдруг кому глазки строит? Пал Палычу пора в поле выезжать, теперь уже инженер подгоняет, а ему страсть неохота, тянет изо всех сил, то одну гайку подкрутит, то другую, видимость ремонта изображает, и деньги стали не нужны, а уж раньше он завсегда в передовиках ходил. Весь комбайн звездами залеплен был.

А теперь нужна ему Ксанка-Оксанка, ее глаза раскосые, да смех заливистый.. И всё тут. Чует Палыч, что пропал. Накрыло его новое чувство с головой. Ну, как новое? Хорошо забытое старое. С Шурой у него давно такого не было, всё тихо, спокойно, а сейчас кровь бурлит в жилах, жить не дает нормально. И слаадко-то как…

Дома на свою Шуру глянет, только и знает, что ее с Оксанкой сравнивает. И ростом жена маленькая, и полная чересчур, да медленная, да неторопливая, разговоры про одно и то же, то закрутки у нее на уме, то утята медленно растут, всё его раздражает в ней теперь.

Понимает Пал Палыч, что до добра его влечение не доведет, да ничего с собой сделать не может. Снится ему Ксанка, а уж днем он каждую минуту о ней думает, да в мыслях день ото дня храбреет, уже обнимает ее и целует. Понял, что так и до греха недалеко, выехал, наконец-то, в поле.

Шура не сразу, но потом поняла, что с ее Пашей творится что-то непонятное, начала приглядываться, да расспрашивать его. Чай, не заболел ли, родимый, что-то погрустнел, да скис совсем в последнее время. Может перетрудился? Годы уже, немолоденький. Так пойти к председателю, попроситься на более легкую работу перейти. Как думаешь, Паш? Может слесарем в мастерскую?

А Палыч знает, что было бы неплохо, к Оксанке ближе, но понимает, что нельзя. Борется пока со своим бесом, отрывает его от себя, а он за него уцепился и ни в какую. Ночью спит плохо, стал неразговорчивым, дома его ничего не радует.

Такая тоска навалилась, что небо с овчинку показалось. Одно только в мыслях, с Оксанкой любви вкусить, на старости лет любовь пришла, нешто гнать ее от себя? ..Негоже, негоже, шепчет, считай, что подарок небес. А с другой стороны, не в его правилах налево ходить, по молодости себе не позволял, а сейчас, когда за плечами полтинник, человек он уважаемый и людьми, и руководством, как можно такое позволить? Да и детям взрослым в глаза потом смотреть не сможет, не дай Бог, если узнают. И как ему поступить? И хочется, и колется. Что делать не знает. Одни мучения.

И Шура в это же время мучительно раздумывала, что же с мужем происходит? Да, так и не смогла придумать. И он ничего вразумительного не говорит ни утром, ни вечером, а ночью к стенке повернется, буркнет, что устал шибко, и спит.

Однажды после работы зашла Шура к сестре своей старшей Лиде, та хоть и жила на соседней улице, а за делами виделись не так часто. Лида как раз из магазина вернулась, наслушалась от местных баб последних новостей, которые ее сильно расстроили, про её зятя люди судачили, дескать влюбился в Раскину, глаз с нее не сводит, а та хвалилась подругам, что, если захочет, то на раз-два Палыча из семьи уведет, ради нее он на всё готов. То ли говорить Шуре об этом, то ли обождать, может, все образуется? Сидит Лида, слушает о чем сестра рассказывает, а сама внутри мучается от сомнений.

— Нет, скажу, — решилась, — А то эта блажная так и будет носиться со своим Пашкой. Больной он, видите ли…какой больной? Шальной.. кобель этакий, чё удумал на старости лет.

У Шуры от ее рассказа от неожиданности рот открылся и звук пропал, Лида аж испугалась. И водички принесла, капель валерьянных накапала, только сидит Шура истуканом, пить не может. Лида давай ее по щекам легонько хлестать, да водой на лицо брызгать, отошла сердешная, глазами заморгала, сказать что-то пытается.

— Лид, это что ж такое деется? Неужель, правда? -наконец вырвалось хрипение из горла

— Ну, а ты, как думаешь? Сама только жаловалась, что кручина его неведомая съедает

— Что верно, то верно. Измучился весь, я же вижу. И что теперь делать? — она жалобно посмотрела на сестру, в душе надеясь, что всё рассказанное неправда, а из глаз побежали слезы

— Ладно, ладно тебе, — Лида обняла сестру за плечи. — Надо подумать, Шурочка. Выгнать мужика легко, только замену ему найти трудно. Ты не Ксанка, мужиков не меняешь, как перчатки.

Шура замахала руками, — Что ты, что ты…я без Паши и неделю не проживу, пропаду сразу

— О то ж и плохо.. вишь, как глубоко в тебе это сидит…пропадешь, пропадешь…с чего ты это взяла? Всю жизнь под своего Пашу прогибаешься, горбатишься за двоих и пропадешь? Я уже вдовая десятый годок живу, не пропала

— Ой, Лида, ну ты совсем другое дело. Ты сильная, ты смелая…а я..

— И ты такая же, мы с тобой одной породы, не забывай это — Лида перебила сестру, — вспомни себя в молодости, какая ты боевая была, а с этим Пашей сама на себя стала непохожа. Думаешь, почему он на Оксанку глаз положил?

— Почему? — испуганно переспросила Шура

— Да потому, что она на тебя похожа в молодости, такая же задорная и веселая, вот и взбудоражила его.
Знаешь, Шурань, что я сейчас подумала? Не все потеряно.

Любит он тебя…- она помолчала -.. Ту, прежнюю.. да только не находит, вот замену и нашел. Не надо тебе за него бороться, надо за себя бороться.

-Это как? — изумилась Шура, перестав всхлипывать

— Как, как.. всё очень просто.. измениться тебе надо.. себя, настоящую, вернуть..

Шура шла домой медленно, всё раздумывала над словами Лиды. А ведь права сестричка, совсем себя забросила за этими делами домашними. Прическу некогда сделать, недосуг в парикмахерскую сходить, кулю на затылке навертела и пошла, а дома всё чаще платочек на голову, да халат, хоть и чистый, но все-равно халат. Вес вот набрала..

— Это что ж выходит, — она нахмурилась, — Я сама Пашу и спровоцировала на любовь на стороне? Так, стоп.. не в ту сторону ты, мать, повернула, не хватало еще извиняться перед мужем. Как там Лидка сказала? Боевой дух растеряла, вот это главное, а не то, что стала толстая. И с чего же мне начинать? — усмехнулась криво про себя. — А далеко ходить не буду. С ужина и начну.

Пал Палыч аж поперхнулся, увидев вечером на столе простую яичницу, обычно наяривал он в это время борщ с чесночком или лапшу домашнюю с куриными потрошками, не придерешься, готовила Шура так, что пальчики оближешь. На второе — или картофельное пюре с румяными котлетками, или печеночный тортик, уж очень он его уважал, разнообразие всегда, на неделе редко что повторялось, на десерт стоял компот из свежих фруктов, лежали пирожки.. Не ужин, а праздник какой-то. И так каждый день.

А сегодня что-то из ряда вон выходящее. Он тревожно взглянул на жену, что это с ней? Не заболела, чай? В последнее время он редко ее рассматривал. Поест, спасибо скажет, в душ и на боковую. Буркнет, что притомился. Уже не было у него желания посидеть, как раньше, на крылечке со своей женушкой милой, он и называть ее так перестал, да рассказать ей, что за день услышал и увидел.

Шура что-то там напевала на летней веранде и не замечала гастрономических изумлений мужа. Проходя мимо кухни, крикнула ему, чтобы чай сам себе согрел, а то у нее дела. У Палыча аж вилка из рук выпала, привык за столько лет, что ему всё жена подаёт.. да, нет, не подумайте лишнего, нетрудно ему воду вскипятить, знает, где и заварка стоит.. но, как бы это сказать.. ну не пристало мужчине такими делами заниматься, согласны? Жена тогда на что?

А жена в это время усилием воли душила в себе слезы, изображая веселое настроение и озабоченность делами. Больше всего на свете хотелось ей подойти к мужу, взглянуть ему в глаза и тихо спросить: Паш, как так у тебя получилось? Аль люди всё выдумали?

А Паша и не смутится, приобнимет ее и скажет нарочито грубовато: Верь им больше, сплетницам деревенским, — головой покачает, — Ну, женщины, и что там у вас в голове творится? И будет у них всё, как прежде. И разговоры на крылечке, и сон на его плече, и в город поедут к детям.. Но так и не подошла, не спросила, побоялась, вдруг ответит, что да, вот так и получилось…

На другой день ужинали картохой в мундире, порезанным на кусочки салом и салатом из свежих помидор. Палыч, обычное дело, задержался на работе, Шура приняла это, как должное, и словом не упрекнула, невозмутимо рассказывала про семейные дела, несмотря на то, что на душе скребли кошки, подробно перечисляя, что сделала, что предстоит сделать. Муж слушал ее рассеяно, не вникая в суть слов.

— Ой, Паш, дел много осталось, уж, не знаю, справишься ты или нет? Еще и картошка не выкопана в огороде три делянки осталось..

Палыч напрягся, замер, — Не понял, Шура, при чем тут я?

— Паш, да я с тобой давно поговорить хотела.. да тебе всё некогда и некогда

— Шур, устал я сегодня.. день тяжелый был, работы много, наворочался так, что рук не чувствую. Это не то, что ты в своей библиотеке, — снисходительно произнес, сосредоточенно пережевывая сало. — Аль срочное что? Дай доесть хоть..

— Да как сказать..

— У детей всё нормально?

— У них всё нормально, — Шура кивнула, — да ты ешь, ешь.. может добавочки?

— Нее…и так много на ночь, — Палыч с усмешкой осмотрел стол.

-Паш, не успеваю готовить, картошку копаю.. Ты сегодня пообедать-то успел?

— Я и говорю, запарка была, некогда, — а сам глаза отвел в сторону. — Так что сказать хотела?

— Паш, — Шурочка улыбнулась, — Уезжаю я, мне путевку дали в санаторий. Столько лет откладывала, ты всё на работе занят и занят, а сейчас я вот подумала, у тебя уборка закончилась, сможешь приходить пораньше, хозяйство управишь, да и выходные обещает начальство дать, сам говорил. Картошку докопаешь, корову подоить Лиду попрошу..

— Шура, — у Палыча глаза вылезли на лоб, — Какая путевка? Какой санаторий? И почему ты говоришь об этом, как о решенном деле, а посоветоваться заранее со мной не могла?

— Ну, извини, — Шура прищурила глаза, — В следующий раз обязательно посоветуюсь

— Какой следующий? — Палыч изумлялся, не узнавая свою жену.

— Паш, пошли спать, устала, сил нет, — Шура притворно зевнула и ловко выскочила из кухни.

Палыч вылез из-за стола полуголодным и озабоченным. Он ничего не понимал, что происходит. Ситуация стала его напрягать.

Утром он молчал, искоса наблюдая за Шурой. На столе опять стояла ненавистная яичница. Вечером он решил серьезно поговорить с женой, необходимо было привести ее в чувство.
Правда, на работе он сразу отвлекся, только увидев Оксанку, и до самого вечера даже и не вспомнил о том, что ему говорила жена.
Продолжение следует.

Автор

#Zаrinka

Бес в ребро. 2 часть

Шура, собрав вещи в большой чемодан, присела на диванчик в гостиной.
— Правильно ли я делаю, что уезжаю? Как без меня хозяйство тут будет? Дожди зайдут, картошка не выкопана..- думала с тоской. Шура была растеряна и сомневалась в идее Лиды уехать на время из дома..

— И остаться? Смотреть, как муж изводит себя в любовных мучениях и себе душу травить?.. Ну, уж, нет, пусть лучше картошка пропадет…А мне надо всё обдумать, успокоиться, на эмоциях сейчас можно такого наворотить…

— Ой, да на что я способна? Утрусь и дальше жить буду…вот именно.. А уеду, что-то изменится?.. Вернусь, всё то же будет..- она готова была разрыдаться.

Вспомнила слова Лиды: измениться должна она сама. — Ладно, будь, что будет, поеду…- глубоко вдохнув, решительно взяла чемодан и выскочила из дома, там уже сигналил сосед Михалыч, с которым она договорилась, чтобы он отвез ее в город на вокзал.

Вечером Палыч был удивлен, увидев в их дворе Лиду.

— А ты что тут делаешь? — оглянувшись, он поискал глазами жену.

— Шуру ищешь? — Лида насмешливо улыбнулась. — Так уехала она, аль забыл? На тебя это непохоже.

Она пристально посмотрела на зятя, — Корову подоила, молоко процедила, часть в холодильнике, часть в погреб снесла. Птице насыпала, остальных ты уж сам корми. Я пошла, дома еще надо управиться. Да, утром прибегу, подою, а выгонять сам будешь.

Палыч, ошеломленный, молча прошел в дом. Он с трудом переварил мысль, что жена уехала. Он же ей запретил. Как она могла ослушаться? Такое поведение Шуры было ему в новинку и неприятно его задело.

От размышлений отвлек желудок, которому совсем не по вкусу пришлись мысли Палыча, он требовал более существенного наполнения. Наскоро умылся. Сегодня без обеда опять остался, при воспоминании об этом губы растянулись в улыбке. Похудеешь от этой любви, если будешь на ток мотаться с Дудником, ругнул сам себя.

Открыл холодильник, Шура постаралась, наготовила, забит был кастрюлями. Достал первую попавшуюся — макароны, достал вторую — гречка, у него непроизвольно скривилось лицо, гречкой их душили на полевом стане, в третьей обнаружил суп. Фасолевый. Он ненавидел фасолевый суп. И Шура это знала. В четвертой кастрюльке были тушеные овощи. Ни котлеток, ни отбивных..

У Палыча внутри поднялась волна возмущения. Всегда послушная жена, мало того, что уехала, бросив на него хозяйство, так еще и обрекла его на полуголодное существование. Он вспомнил, что вчера Шура просила его зарубить пару курочек, а он, сославшись на занятость, убежал на работу. — Ну, вот и получил вместо кур тушеные кабачки, — усмехнулся, поедая сухие макароны.

Теперь ему приходилось утром вставать раньше на целый час, чтобы покормить хозяйство, в обед и вечером спешить домой. Он решился попросить Ивановну, чтобы та хоть теленка в обед поила, но соседка вежливо отказалась, сославшись на больную руку.

Звонили сыновья, поинтересовались, как там батя без матери?

— Нормально, — буркнул недовольно.

— Так может приехать, отпуск взять?

— Не надо, справлюсь.

А Шура позвонила только на девятый день поздно вечером.

— Как ты там, Пашенька? Всё нормально у тебя? Картошку выкопал? — и без остановки, — Я знала, что ты справишься.

Палыч заскрежетал зубами. А она, не дождавшись ответа, даже не поинтересовавшись, голодный ли ходит муж, начала рассказывать, как хорошо отдыхает, какая у них подобралась веселая компания, как давно она не проводила так чудесно время, ни капли не пожалела, что взяла полную путевку на 21 день.

Палыч от неожиданности молчал. Он не узнавал свою жену. Столько было жизнерадостности в ее голосе, энергии.. когда-то давным-давно у нее был такой голос, а потом стал тихим, бесцветным, как и она сама…не человек, а тень..  причем не своя.. тень Палыча..

— Шура, — хрипло выдавил из себя, — это точно ты?

— Пашенька, ну кто же еще тебе будет звонить? Конечно, это я! — она весело, задорно рассмеялась. — Ну, всё…извини, меня зовут, я побежала…

Палыч беспомощно опустил руку с трубкой от телефона. Внутри поднималось какое-то странное чувство. Неужели ревность. Вроде так оно называется? Его Шурочка с кем-то там веселится? Он передернул плечами, отгоняя наваждение. Не может такого быть. И потом, кому интересна такая женщина, постаревшая, располневшая? — хмыкнул, явно пытаясь себя успокоить, но в душе появилось беспокойство.

Через пять дней Лида позвонила ему в пять утра и предупредила, что не придет доить корову, сорвала спину, перетаскивая мешки с картошкой. Пришлось Палычу облачаться в Шурин халат и идти доить своенравную Красотку.

Получив от нее раз пять хвостом по лицу, пару раз копытом по бедру, он с горем пополам подоил, еле успев выпихнуть корову за двор на улицу вслед уже уходящему стаду.

Бабы, провожающие своих молочных кормилец, покатились со смеху, увидев Палыча в таком виде. Злой, чумазый, он метался по двору, пытаясь успеть накормить пищащую, визжащую живность. Тут уж не до себя, бегом на ходу схватил краюху хлеба и выпил кружку молока.

— Вечером еще постирать надо, — мелькнула мысль. — А то уже все рубахи грязные. Да, когда ж она вернется, эта жена безответственная? — он в сердцах запустил кружку об стенку.

Через пару дней Шура позвонила опять. Палыч грубо ее прервал, спросив, не желает ли она вернуться досрочно домой.

— Паш, что-то случилось? — поинтересовалась Шура невинным голосом.

— Лидка заболела, мне тут всё самому приходится делать.

— Паш, попроси Ивановну, мне осталось всего ничего. Жалко уезжать.

— Вот сама ее и проси, — взорвался Палыч. — Руки у нее больные. А у Петровны — ноги. А у Тоньки — задница.. Я уже всех их тут попросил. Никто не соглашается.

— Странно, — удивилась Шура. — Неужель ни одна не согласилась? Прям, как черт от ладана, они от тебя шарахаются.
С чего бы это? Паш, — она призадумалась, — А ты попроси Оксанку Раскину, баба она безотказная, и уж тебе она ни за что не откажет..  я думаю, ты с ней быстро договоришься.. — голос ее слегка изменился, но она справилась с собой,
— Всё, пока, — добавила глухо.

Палыч стоял, как молотком вдаренный по голове. — Это случайность? Или намек? Шура всё знает? Да, нет…откуда? Ему стало жарко, лицо покрылось испариной. — Неужели кто видел его и Оксанку вместе и успел донести? Это что получается, на селе все тоже знают?

Ааа…теперь понятно, почему ни одна баба не согласилась к нему во двор прийти. Е- моё, ну и дела! Ну, старый дурак, как теперь людям в глаза смотреть? — он схватился рукой за голову.

— А жена точно уехала в санаторий? А вдруг она ушла от меня? — прилетела шальная мысль.

Внутри него заерзал бес и начал его подначивать, — Ну, ушла и ушла, подумаешь.. Ты свободный, это же хорошо!

— Неее, не может такого быть, тогда б она не звонила..

А бес продолжал шептать, — А вдруг? Такой шанс выпал! Воспользуйся! Пригласи Оксанку! Ты ж ее любишь? Да, любишь! Я то знаааю. Он противно тянул слова, которые тонкой змейкой сверлили Палычу мозг.

— Люблю? — Палыч замотал головой. — Нет, не люблю, не нужна она мне. Уйди, не соблазняй меня

— Куда ж я уйду, ты сам меня вырастил

Из открытого настежь окошка послышался с улицы знакомый голос.. она, Оксанка.. любимая.. Палыч выглянул в окно. Идет, на ходу что-то там Ивановне, его соседке говорит. Почувствовал Палыч, как сладко в животе у него заныло, сразу пульс участился, дышать трудно, как вроде кислорода в воздухе не хватает.

Отпрянул от окна, стоит, себя убеждает, что всё, завязывать надо с этой любовью или страстью, что там с ним приключилась, будь оно всё неладно, а ноги сами во двор несут, уже к калитке быстрым шагом направляется.

И тут в голове промчались картины: вот он Оксанку домой приводит, вот вместе делами занимаются, вместе на пруд едут отдыхать, нет, какой там пруд, конечно, на море, его любимая женщина достойна лучшего ..и вдруг — боковым зрением — стоят поодаль его сыновья, снохи, внуки и за ним наблюдают, и лица у них мраачные такие..

А Оксанка уже подошла к калитке, приветливо машет ему рукой. Любопытная соседка внимательно за ними наблюдает. Да плевать Палычу на нее. Он идет к любимой, делает шаг вперед, второй, третий.. Внутри бес с вожделением улыбается… И вдруг видит, как сыновья поворачиваются к нему спиной и уходят..

— Стой, не ходи, это конец, — голос разума пробился из каких-то подсознательных глубин. — Не мужик ты что ли, в конце-концов? Перебороть себя не можешь? Бесово это всё, беесово..- Палыч на секунду затормозил, прислушиваясь к себе, — Господи, да как же себя остановить?

Ааа.. понял..- круто развернулся и стремглав кинулся на задний двор. Там лихорадочно вращая глазами по сторонам, и в то же время ничего не видя, натыкаясь то на корыто, то на мешки с картошкой, наконец, нашел то, что нужно, подскочил к пеньку, на котором рубили птицу. Схватив топор, воткнутый сверху, он быстро, не раздумывая, положил левую руку на пень, оттопырив мизинец, и с размаху, не думая, отсек ему фалангу…

— На тебе! Получил? Проваливай из меня, чтобы я больше тебя не видел и не слышал.

Боль пронзила всё тело, замещая, выдавливая остальные чувства. Бес ошарашенно выплыл из тела Палыча и бесшумно растворился в вечернем сумраке. Кровь хлестала струей, не обращая на это внимания, тяжело дыша, Палыч отбросил в сторону топор, упал на колени, и обняв пенек, приглушенно зарыдал.

— Шурочка, родная моя, дети, простите, бес попутал.. только не бросайте меня, вернитесь ..

***
Через неделю Шура несмело открыла калитку родного дома. Тихо прошла по дорожке, посыпанной желтым песочком. Совсем, как она любит. Оглянулась, кругом был порядок, грядки с цветами прополоты, политы, огорожены новым свежевыкрашенным заборчиком.

Года три просила мужа сделать ей загородку для цветника, чтобы собака не топтала, а тому всё было недосуг, да и цветы её считал баловством, толку ведь от них никакого. А сейчас такое диво. Подошла к крыльцу, поежилась, заходить в дом или нет? Может, там уже новая хозяйка? Так Лида бы ей всё рассказала, с ней она каждые три дня созванивалась..

На дороге рядом с их домом притормозила машина, из кабины выскочил Палыч, бросился к дому, увидев Шуру, махнул Дуднику, — Давай, поезжай.

— Шура, ну что ты? Я бы встретил..- он остановился и смущенно посмотрел на жену…

— А ты изменилась! — в его глазах появилось удивление и восхищение.

Шура, немного похудевшая, помолодевшая, с новой прической, в красивом костюме, внимательно и пытливо смотрела ему в глаза с еле уловимой иронией. Палыч выдержал этот взгляд. Набрав больше воздуха в грудь, шагнул навстречу жене, пряча левую руку за спину…

Автор

#Zаrinka

Рейтинг
1.8 из 5 звезд. 5 голосов.
Поделиться с друзьями:

Молодая. Из сети

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

«Ишь, уставилась как, а вырядилась то, по сему видать городскую привёл» — беззлобно подумал дед Митяй, а сам толкнул в бок жену — давай мать, накрывай стол, что рот открыла.

Не каждый день сыновья невест в дом приводили, а тут первым младший явился нежданно, негаданно, и не один, а с длинноногой, остроглазой, и заявил родителям с порога: «Ну, знакомьтесь, это моя жена Ляля…»
У матери так и округлились глаза от неожиданности, отец крякнул, старики переглянулись, а делать то нечего.
Лидия Семеновна послушно засеменила к комоду, достала новую накрахмаленную скатерть, припасенную для такого случая. Принесла с кладовой заготовки — малосольные огурчики, салаты, грибочки. А сама про себя все думала: «Вона как сейчас модно стало, ни слова, ни весточки, и на тебе жена…». Почему то отвернулась и заплакала, старались ведь воспитывали, традиции прививали, ну как так можно.
— Мам, ну что ты, все хорошо. Вы подружитесь обязательно, а сейчас мы с Лялей на озеро сходим, мы быстро…
Дверь за молодыми хлопнула. Женщина повернулась к мужу, и вытерши струйку пота, стекающую со лба, заплакала.
— Ну ладно тебе, чай не на тот свет провожаешь, радоваться надо молодым, — старался поддержать жену дед Митяй.
— Нет, ты видел во что она одета была? Пошла по деревне с пузом голым, что за мода такая… опозорят нас только.
Старик усмехнулся сквозь усы:
— Ну про моды вам, бабам, лучше знать, себя вспомни, в чем явилась тогда…
— Когда? Платье у меня было ситцевое в белый горох. Вполне приличное. Фасоны такие раньше были в моде.
— Ну, ну…, — посмеивался старик, поглаживая бороду.
— А имя ты расслышал? — не унималась женщина — что за имя такое Ля-ля, как кукла ей Богу…а никого она тебе не напомнила?
— Нет.
— Так на Таньку похожа, помнишь ты бегал ещё за ней.
— Эх женщина, что опять вспомнила, ни за кем я не бегал кроме тебя. Раз проводил только, а ты всю жизнь вспоминаешь.
— Так что не женился на ней, — голубые глаза Лидии Семеновны блестнули, а в уголках рта выступили озорные ямочки, которые Митяй так всегда любил.
— Уж больно ямочки твои понравились, да ноги, что от ушей росли…
— Фу ты, — женщина отвернулась к плите, а ведь действительно таких стройных длинных ног поискать ещё было, эх время, куда же ты летишь, думала женщина.
Вскоре вернулись молодые, сели за стол, выпили за счастье и лад в семье.
— Лет то тебе невестушка сколько? — спросил дед Митяй.
— Двадцать три, — ответила Ляля.
— А занимаешься чем?
— В школе работаю, веду начальные классы.
— Значит грамоте детей учишь, похвально. А родители твои чем занимаются.
Молодая женщина вдруг опустила глаза на стол, будто решила пристально рассмотреть содержимое своей тарелки.
— Нет у неё никого, батя, сирота, в интернате росла.
Старик замолчал, неудобно как-то стало.
— Боже мой… — вздохнула Лидия Семеновна, чуть не выронив огурчик, который хотела доложить в тарелку невестке, — милая моя… ты ешь, ешь, проголодались чай с дороги…
А потом дед по своей старой традиции показал награды, полученные во время войны: ордена, медали, ветхие, потрепанные благодарности, лишь мать сидела как на иголках, поглядывая то на мужа, то на сына, на невестку…
К вечеру молодые решили немного прогуляться, накинув шаль на плечи Лидия Семеновна вышла во двор и села на ступеньки. Дед Митяй последовал за ней.
В воздухе уже разлилось тепло августовской ночи, ярко мерцали заезды на небе, оттого оно казалось ещё ближе, невольно воспоминания погрузили стариков в свои объятья…
— Слышишь, мать, а помнишь, нашу свадьбу? Такой же вечер был, звездный, тёплый и ты…
— К чему вспоминать то, не те мы уже…ты бы лучше забор подладил, да крышу к зиме пока сын тут.
Дед Митяй вздохнул, глянул на жену косым взглядом.
— И так всегда. Серая ты, Лидка, романтики тебе не хватает.
— Что ж ты Таньку в жены то не взял, там уж романтики не занимать было, — подначила женщина.
— Дуреха ты моя, старая…
В ту ночь молодым уступили кровать в комнате, а сами легли на скрипучий старенький диван. Деду Митяю все не спалось, прислушивался к задорному смеху невестки, воспоминания одно за другим бередило память, вот он делает предложение молодой красавице Лиде, а тут ведёт ее под венец, вздрагивает от плача маленького сынишки по ночам, и встаёт к колыбели, покачать малыша, дабы дать уставшей жене поспать ещё немного…
Что-то далекое, полузабытое, светлое вдруг тронуло его душу, он нежно погладил жену по плечу. Та, вздрогнув, что-то проворчала сквозь сон и отвернулась.
— Эх, старая, разбередила всего, — и заснул, улыбаясь своим воспоминаниям, будто не было этих лет, будто молодость вернулась вновь, пусть совсем ненадолго…
(инет)

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями:

Дядя Ваня и тётя Маша. Рассказ Натальи Пряниковой

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Дядя Ваня давно мечтал выйти на пенсию и спокойно полоть грядки. Но у дяди Вани была тетя Маша, к которой эпитет «спокойный» мог быть применен только посмертно, и то дядя Ваня в этом отчасти сомневался.

Когда дядя Ваня уставал строить баню или ремонтировать забор, и прислонялся к какой-нибудь плоскости вроде стены или калитки, она ласково ворковала:
— Устал? Ну отдохни- отдохни. А пока стоишь, покрась стену (калитку, забор, баню и пр.)

Однажды на улице тетя Маша увидела большущие каменные блоки. Они так бесприютно лежали, отделенные от всего мирского желтой лентой, что тетя Маша едва не пустила слезу. Внезапно в ней проснулся ландшафтный дизайнер.
— Вань, а Вань, смотри какие хорошие кирпичики. Как раз нам на речке на мостки.
У дяди Вани екнуло сердце:
— Ты чего? Это же дорогу ремонтируют. Кирпичики…
— Нее. Никакую не дорогу. А то чего они дураки что ли — бросать такие хорошие кирпичики? Украдут ведь. Чай не глупые дорогу-то строют.
— Да кто будет таскать такую тяжесть!? Говорю тебе- дорогу ремонтируют.
— А я тебе говорю – не ремонтируют. Может, потерял кто кирпичики, или ненужно стало. А вот мы возьмем, чего пропадать добру.
— Маша! Это не кирпичики!. Это блоки каменные! И мы их не возьмем. Не краном же их в деревню тащить.
— Да ладно. Ты мне машину пригони только, сама уж кирпичик донесу.

И вот, поздно вечером дядя Ваня стоял на низком старте у заведенной машины, чтобы, если вдруг жену повяжут, быстро сесть за руль и укатить.

— Слышь, Мань, я если чего, сухари тебе носить буду, — шептал дядя Ване тете Маше, которая, кряхтя, перла волоком к машине огромный блок.
Так они вывезли три «кирпичика», которых по утру не досчитались немного расстроенные рабочие. (Нецензурная лексика опущена и заменена на всем понятный «пип»).
— Пип! Какая пипная сволочь пипнула наши бордюры, пип… Пип! Пип! Пип!

Каким пипом они смогли пипнуть такую тяжесть. Вот же пипы! Чтоб их пипнуло и выпипнуло, пипы пипные! Пип…
Так ругались на всю нашу улицу осиротевшие строители.

Вместо дороги бордюры украсили тети Машин огород, который теперь стал смахивать на японский сад камней.
А потом дядя Ваня в который раз решил отдохнуть, и желательно в полном смысле этого слова, и поехали они с тетей Машей на своей машине на юга.

Где-то по пути у какого-то Рога они остановились передохнуть, тут тетя Маша и увидела этот камень.

Большой и прекрасный, он раскинулся на обочине дороги, словно это совершенно естественное для такого сокровища дело – валяться на обочине у дороги.
У тети Маши загорелись глаза. Дядя Ваня, заметив это, проследил за ее взглядом, и… окаменел.
— Маша…
— Ваня…
— Маша, нет. Мы же едем на море. Маша.
— Ваня! Возьмем с собой. Ну полежит недельку в багажнике. Ну и что? Зато потом как положим его в огороде. Ты только представь! А то не возьмём – кто-нибудь другой утащит. Ну Ваняяя!
— Маша… Да кроме нас никому не нужны булыжники по центнеру. Остальные- нормальные.

До югов они ехали очень медленно – в багажнике трясся камень. Все улитки и черепахи уже давно приползли к морю, а машина дяди Вани буксовала на каждой неровности и возмущённо тарахтела.
Когда путешественников остановили на посту ДПС и служитель закона спросил:
— Что в багажнике везете? – дядя Ваня замялся.
Служитель закона насторожился.
— Откройте багажник!

В этом месте в кино обычно следует напряженная сцена, в ходе которой выясняется, что в багажнике находится далеко не камень.
Дядя Ваня вздохнул и открыл багажник.
Гаишник долго смотрел немигающим взглядом на камень, развалившийся в багажнике и направляющийся отдыхать на юга.
Всякое повидал служитель закона в багажниках, но камень размером с его пост видел впервые.
— Откуда? – прошептал гаишник.
— Да с этого… там, — неопределённо махнул рукой дяля Ваня.
— Нет. Я спрашиваю… Зачем???
— Ну так, это… в хозяйстве пригодится. С Иваново мы, — сказал дядя Ваня, как будто это все объясняло.
— Ммм, — промычал гаишник, будто теперь ему все стало понятно, — в Иванове камней нету?
Камень с ивановцами благополучно доехал до морей, где отдыхал в багажнике, овеваемый морским бризом.
Пока дядя Ваня и тетя Маша бултыхались в море, у них пытались угнать машину, но не смогли.
— Вот видишь! А то пешком бы домой топали, кабы не наш камешек: — радовалась тетя Маша, пока незадачливых угонщиков уносили на носилках с надорванными животиками.

Камень, пропутешествующий от Рога до югов и до Иваново на машине, дал фору всем своим ползучим и скользящим знаменитым собратьям. Может и те бедолаги мечтают доехать автостопом до места назначения, и ползут в надежде встретить какую-нибудь тетю Машу, которая их подбросит куда надо.
Всякий раз, когда у дяди Ване с тетей Машей бывали гости, то первое, что им бросалось в глаза – композиция из булыжников в огороде пенсионеров.
— Экскаватор нанимали? – интересовались гости.
Тётя Маша заливалась смущенным румянцем, а дядя Ваня тяжко вздыхал:
— Экскаватор … Мы сами, как экскаватор.

Ученые, которые ломают головы над Стоунхенджем, Моаи и прочими каменными памятниками– как древние люди таскали огромные камни… Вы приезжайте в деревню Малиновку Ивановской области. Там вы познакомитесь с тетей Машей.

Только не рассказывайте ей про Стоунхендж, пожалуйста. Стоунхендж не влезет в дяди Ванину машину…

Автор: #НатальяПряникова

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями:

Письма бабушки Степаниды. Рассказ Летописца

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

Возвертался бы ты сыночек, домой поскорее. Невест у нас подросло, а летом городских девок, как цветов на лугу,- писала Степанида

«Дорогой мой Андрюша, здрастуй. Во первых строках своего письма сообщаю, што я живая здоровая чего и тебе желаю. Шлет тебе низкий поклон и твоя крёсна тетка Мария. Живем не скажу, што плохо.

Картошки накопали с Марией, свекла и морковь крупные выросли, луку, чесноку и огурцов вдосталь, капуста белолобая почти налилась. Помнится, ты сильно любил горячую картошку с солеными огурцами. Приезжай побывать и угощайся сколь душа пожелает. Васька, твой дружок, на шофера выучился, шлет тебе поклон, мне навозу обещал цельный грузовик привести.

Всего-то, конешно, не расскажешь. Да, вот радость большая вышла. Месяца два тому нам, старухам, пензию добавили. Тебя только вот нету, а то бы…»

Степанида призадумалась, смахнула кончиком платка заструившиеся было слезинки, забыв неоконченную фразу, старательно послюнявила химический карандаш и жирно приписала: «До свидания любимый сынок, Андрюшенька. Твоя мамка Степанида Голубева.».

Степанида Флегонтовна давно привыкла к одиночеству и оно ей уже не было в тягость. Разве что в первые годы, как ушла с фермы, где обихаживала колхозных буренок. Одна радость осталась, единый свет в окошке — сын Андрюша, в коем души не чаяла.

После армии, когда прошел срок службы, уговорили друзья- пограничники Андрея всем кагалом в Сибирь податься, какую-то большую железную дорогу строить, прописал, что называется — магистраль.

Тихо видать эта дорога строилась. Только Андрюша и через год не вернулся, и через два. И пять лет искрой промелькнули. Правда, письма из далеких краев приходили. Не сказать, чтобы часто, но все-таки. Иной раз и перевод денежный с почты принесут. Какой матери не в радость. Но это по началу. Потом все реже и реже.

А с тех пор, как пришла открытка, и где сын сообщал, что бам построили и что теперь он переедет в далекий город Уренгой на буровую, вестей почитай что и не было. По полгоду, а то и более ожидала понапрасну почтальонку Степанида.

Крепко сдала Степанида, сгорбилась, усохла. От былой стати следа не осталось. Кое-как по дому, по двору, в огороде управится и на печку, на теплые кирпичики. И не так годы ее гнули, как горькое одиночество, тоска и тревога за своего кровного, единственного, ненаглядного, призабывшего отчий дом, поменявшего на какой-то Ренгой, о котором Степанида слыхом не слыхала.

Время быстротечно. К семьдесят пятой нынешней осени болезнь придавила Степаниду накрепко, всерьез. По утрам она с трудом вставала с постели, накидывала на плечи телогрейку, и выходила во двор за дровами. С превеликими усилиями вносила сухие звонкие поленья в избу. Когда огонь разгорался, она недвижимо сидела на табуретке, вглядываясь слезящимися глазами в сизый наволок дыма.

Немудреные домашние дела давались Степаниде все труднее. Длинными темными ночами она почти не спала, перебирая, как бусинки на шелковой нити, вехи своей многотрудной жизни. В конечном итоге внимание фокусировалось на Андрее: «Где он, родная кровинушка? Как ему живется? Не обижают ли злые люди?»

Утром едва Степанида успела загрести угли и скрыть печь, как на пороге появилась шустрая еще, суетливая, разрумянившаяся на первом легком морозце младшенькая сестра Мария. Разделась, присела на широкую скамью, попросила валенки (ноги в резиновиках охолонули), переобулась. Как-никак верст пять из Лесукова протопала, а годков-то за шестьдесят давно перевалило.

— Ни свет, ни заря взбаламутилась сегодня, — усмехнулась Мария. — Будто кто толкнулся — не пролежи бока-то, сходила бы, мол, проведать кресную, зима на пороге, скоро все завьет, запорошит. Вот и прикатилась — не запылилась.

Она придирчиво оглядела избу, отметив про себя неприбранную кровать, паутину на потолке, посеревшие занавески на окнах. Хозяйка как и заведено в таких случаях, ухватилась за самоварные дела: наливала воду, клала в жаровую трубу уголья, щепала лучину. Желтовосковое лицо ее пошло пятнами, на лбу крупным бисером выступил липкий пот, руки мелко, противно дрожали. Передохнув, Степанида торопливо, украдкой утерлась исподней стороной фартука.

— Не нравишься мне ты сегодня, — покачала укоризненно головой Мария, — на сквозняке прохватило, али что?

— И не говори, лихоманка, будь она неладна, с месяц, как привязалася, крутит, вертит. А что болит и сама не ведаю. Все человеком была, теперь ни дать ни взять — мешок трухлявый, соломой набитый. И то сказать — годов-то ой, ой, ой. Сегодня ночью Иван приблазнился, к себе зовет. То-то и оно.

Потом пили чай, не спеша, в блюдца разливали, разговаривали мало-помалу, про дрова и картошку, Андрея вспомнили. Тут Степанида как бы невзначай, промежду прочим, разговор в другую колею перевела:

— Ты ведь, Мария, сестра моя кровная, роднее здесь у меня, сама знаешь, никого нету. Ждала тебя, не скрою, попросить кое об чем хочу. Не по делу что накумекаю, не обессудь старуху. Хвороба вишь как меня припекает. Бог даст, справлюся с ней. Завтра же к фельшерице сброжу. Да, может, и другое статься — в больницу свезут, то, се. На краю жисти долго не натопчешься. Так вот решила я пока силов хватает Андрейке письма писать. Напишу их поболе. А ты будешь их потом кажинный месяц по одному отправлять. Пусть ему станет потеплее в холодном Ренгое.

— И думать так не смей! — замахала руками, запричитала Мария, — из головы выбрось. Лекарство тебе Светлана даст, окрепнешь, бегать будешь как в те поры. А насчет писем не журися: отправить их — не велик труд.

С тем и распрощалися. Не откладывая дело в долгий ящик, Степанида открыла створку комода, извлекла оттуда тетрадочку в клеточку, карандаш и засела за первое письмо. Писала долго, старательно, то и дело протирая стекла очков, правую дужку которых уже несколько лет исправно заменял черный шнурок.

Получилось полных три листка. Аккуратно вложила их в конверт, крепко- накрепко заклеила его, крупно, печатными буквами написала адрес: «Тюменская обл. г. Уренгой, буровая, Андрею Голубеву». Вот ведь захочешь, так все сделаешь, подумалось. Удовлетворенно положила свое творение на видное место круглого толстоногого стола.

Второе письмо притормозилось. Разные дела да случаи уводили. Три дня ходила к фельдшерице Светлане.

Дровишки из проулка под навес таскала, грядку выполола, чеснок под зиму посадить. Две яблоньки, что помоложе, от мышей и других разных грызунов еловым лапником обвязала. На Покров колючий снег дуром повалил, с ветром. Щели всякой рухлядью да мохом конопатила, чтобы во двор не завивало. День за днем пара недель пролетела. Наконец-то добралась до заветной тетрадки.

«Сынок мой ненаглядный, Андрюша, — не очень уверенно вывела она первую строчку. — Кланяется тебе твоя мать Степанида. Пока живая и на здоровье грех жаловаться. Прихворнула тут маленько, дак фершалица с медпункта, Светлана ее зовут, ласковая такая и личиком пригожая, синих таблеток мне дала.

Приезжал бы сынок домой. Невест у нас подросло. А летом в колхозе городских девок, как цветов на Оринином лугу, помогать их привозют с фабрики, где книги печатают. Так што жисть веселая пошла: и дома строют, и женятся. Только малышни мало — в школу-то ходят человек пятнадцать со всех деревён.

Вот пока и все. До свиданье. Твоя мама, Степанида. И еще поздравляю тебя с праздником Октябрьской.».

По утрам Степанида поднималась все с большим трудом. Пропал аппетит, подкрались тихое безразличие, постоянная усталость, отсутствие всяческих желаний. Разумом и сохранившейся волей она понуждала себя заниматься «писательством» каждый день. Рассказывала Андрею о больших и малых деревенских событиях.

Нутром чувствуя приближение роковой развязки, наскоро причередив печные дела, снова бралась за карандаш.

«Золотко мое, Андрюшенька, здрастуй. Поклон тебе ото всей нашей деревни. Щитай перезимовали все нормально. Я тоже. Нонче весна пришла рано. Днями теплым-тепло. На крышах, которые из шифера, снегу, как не бывало. На запрудном ручье вот-вот промоины появятся.

На Герасима-грачевника вточность грачи прилетели и прямо на гнезда. Лизаветина верба, как невеста принарядилась, любованная. Небушко-то чистое, высокое-высокое и такая синь-голубень. Лепота. Господи, думаешь, жить бы всем да радоваться.

Возвертался бы ты, сыночек, поскорее. Твоя мама.».

К декабрю морозы закрепчали. В предутреннюю серую стынь, повисшую над деревней, неспешно вкручивались разномастные дымы. Топились печи, подолгу, чтобы накопить и сохранить тепло.

Об эту пору, накинув шубейку и полушалок, зателепала Мартемьяновна на колодец. Как всегда неторопко крутила рукоять, поднимая из глубины ведро воды. Окинула взглядом посад — изба к избе и над каждой, где жильцы дым кучерявится. Остановилась на крыше Степанидиного подворья. Сквозь оголенные ветви березы на фоне белесого неба чернела печная труба — холодная, молчаливая. Всколыхнулась тревога, которую Мартемьяновна тут же погасила, дремлет, поди Степанида, какой прок ей спозаранку булгачиться, прихварывает тем более. Ужо навестить порешила.

Заполдень почтальонка Клавдея торила тропинку к дому Степаниды. Торопилась. В похудевшей сумке лежало изрядно помятое письмецо из далекого северного края, от Андрея. То-то обрадуется старая. Обила голиком валенки, прошла в сенцы, торкнулась в избу. Холодом, тишиной и тревогой обдало из глубины. Потопталась у двери:

— Бабушка Степанида, что молчишь-то?

Осторожно продвинулась вперед, раздвинула занавесь, глянула на кровать и, в мгновение ока поняв случившееся, опрометью бросилась на улицу.

Степанида лежала с закрытыми плотно глазами. Посредине неуклюжего круглого стола высилась аккуратная стопка неотправленных писем. Рядом лежал листок, испещренный колченогими буквами. Степанида изъясняла последние житейские заботы.

«Мария, ежели что не так было, прости. Нащот писем Андрюше делай как уговорились, чтобы душа моя была спокойная. В шкапу на верхней полке лежит моя справа. Развернешь — увидишь во што меня обрядить. Все есть и деньги тоже. Положите рядом с Иваном, обязательно. Прощайте все. Степанида.».

Автор: #Летописец

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями: