Баба Дуся. Рассказ Екатерины Мурашовой

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

В то лето мы пололи турнепс в комсомольско-молодёжном лагере. Мне было 15. Я зачитывалась книжками братьев Стругацких (их выдавали только в читальном зале), планировала посвятить свою жизнь служению Большой Науке, и как-то странно у меня умещалось в голове: в Париж я попасть даже не надеялась (железный занавес советских времён!), а вот на посещение в будущем Пояса астероидов рассчитывала вполне серьёзно…

Я в одиночестве гуляла по деревне, где, собственно, и располагался наш лагерь, и думала о космических кораблях, которые вот-вот забороздят просторы Вселенной, и о своём месте (несомненно, важном! — я хотела стать астробиологом) в этом увлекательном процессе.

Нельзя сказать, что в моём будущем мире совсем не было места для любви. Напротив, уже тогда я прекрасно представляла себе идеал: он был человеком глубокого и изощрённого ума и рука об руку со мной постигал тайны природы на опасных, но завораживающе прекрасных дорогах далёкого космоса.

В тот день над деревней с утра наревелись тучи, и улицы стали практически непролазны. Я медленно, скользя сапогами, пробиралась вдоль забора одной из усадеб.

На потемневшей скамейке возле стены большого, слегка присевшего на один бок дома, отдыхая, сидела небольшая старушка. Я острым подростковым взглядом охватила белый платочек, синие тренировочные штаны с пузырями на тощих коленях, глубокие калоши и телогрейку такого вида, будто её недавно рвали собаки.

У ног старушки переминался лапами и дрожал хвостом тощий рыжий котяра с одним ухом — явный ветеран кошачьих боёв. Снова начинался дождь, но старушка его как будто не замечала — наклонилась, рассеянно погладила кота.

Ужасная, сладко-эгоистичная, бескорыстная жалость к незнакомой старушке волной затопила всё моё существо — ведь у неё уже всё позади, она одинока и скоро умрёт, её жизнь наверняка была тяжела и бедна событиями, и она уже никогда-никогда не увидит Пояса астероидов, не откроет ни одной тайны природы и не будет рука об руку с возлюбленным бороздить просторы Вселенной…

Тем временем старушка, держась за поясницу, поднялась, схватилась за какое-то брёвнышко и с трудом поволокла его по грязи. В семье и школе меня учили помогать старшим.

— Бабушка, позвольте вам помочь? — вежливо осведомилась я через низкий штакетник. Старушка удивлённо взглянула на меня, задумалась, а потом кивнула:

— Что ж. Подсоби, доченька, бабке, коли время есть. Заборчик у меня на заднем дворе завалился, вот хочу покамест подпереть, чтоб козы от Матвеихи в огород не лазали.

После починки заборчика меня повели в дом пить чай. Я не очень сопротивлялась — погода окончательно испортилась. К чаю были сушки. Старушка размачивала их в кипятке, мак медленно оседал на дно стакана.

— Меня зовут Катя, — представилась я.

— Катерина. Хорошее имя. А я Дуся.

— Простите… Евдокия… а как дальше?

— Да зови бабкой Дусей, — как все. Разговаривать с бабой Дусей оказалось неожиданно легко. Мы обсудили шкодливых коз Матвеихи, мои школьные успехи, мою семью. Я узнала, что двое давно выросших детей бабы Дуси с внуками живут в Ленинграде…

— А чего ж ты одна-то гуляешь? Не со своими? Ухажёр-то у тебя есть? Или поссорились? Я призналась, что ухажёра у меня нет и никогда не было.

— Надо же, а такая видная девка! — удивилась баба Дуся.

— Небось, гонору в тебе много? Я, подумав, согласилась и, воспользовавшись случаем, осторожно поинтересовалась, что думает баба Дуся о сущности любви. Ведь раз у неё есть дети, она, наверное, была замужем? (Баба Дуся носила обручальное кольцо на левой руке — вдова.)

— Конечно, была. Четыре раза! — ухмыльнулась старушка.

— И так хорошо замужем, доченька, скажу я тебе, — она зажмурилась, вспоминая, и морщинки её собрались весёлым прихотливым узором.

— И я их всех любила, и они меня… Счастливый я человек, спасибо Господу, если он, конечно, там есть…

— Но как так может быть?! — вылупилась я. Польщённая моим интересом, старушка окунула в чай ещё одну сушку и рассказала про свою жизнь.

Целиком воспроизвести её прямую речь я, конечно, не смогу, поэтому перескажу своими словами. Историю бабы Дуси я помню уже больше тридцати лет.

Первый раз замужем юная Дуся пробыла недолго. Мужа звали Фёдором, и если бы не карточка, она бы уж и лицо его позабыла. В 1940 году они поженились. Он был колхозным механизатором, с широкими плечами, любил кружить молодую жену на руках и умел, как девушка, плести венки. А что он говорил — этого бабка Дуся уже и не помнила.

«Помню только марево золотое, как над лугом в летний день, и как он утром молоко прямо из крынки пьёт. И — счастье, счастье, счастье…»

Фёдора призвали на фронт в 41-м. А уже в 42-м пришла похоронка. «Не годился он для войны, — вспоминает баба Дуся. — Даже курёнку шею свернуть — и то жалел…»

Почти до конца войны Дуся вдовствовала и с утра до ночи вместе со всеми работала на полях. В колхозе остались одни бабы, а воюющую армию нужно было кормить.

Где-то зимой 45-го года Дуся с подружками без всякой определённой цели поехала в райцентровскую больницу на «аукцион инвалидов» (больничные власти раздавали по домам слегка подлеченных красноармейцев, необратимо покалеченных войной).

Вернулась домой со вторым мужем — Георгием, Жорой. У Жоры не было обеих ног, а лет ему было 27. «Возьми меня к себе, Дуся, надоело бревном на койке валяться, тоска гложет, — сказал Жора юной вдове.

— Ты уже замужем была, всё про мужиков знаешь, тебе сподручней, чем девице. Я вообще-то заводной, и на гармони, знаешь, как играть умею — заслушаешься. Пропала моя гармонь, пока по госпиталям без памяти валялся, но ничего — заработаем, другую купим».

С Георгием Дуся прожила без малого двадцать лет. Он и вправду был весёлый, и по вечерам, окончив работу (работал он и с деревом, и железом — руки у него были умные, хорошие, только глаза быстро стали сдавать — последствия контузии), садился у дома на скамейку, ставил на колени баян.

Девки и бабы (много, очень много одиноких было после войны!) слетались на душевные Жорины песни, как мотыльки на огонь. «Слова мне хорошие говорил, — вспоминает баба Дуся. — Благодарил часто, что взяла к себе, не дала пропасть…

А уж как я его любила! Ревновала страшно. Как девки плечами да боками прислонятся… А он всем подмигивает, да улыбается… Так бы и повыцарапала глаза бесстыжие…»

Но пил Георгий безбожно. Напившись, буянил, разносил всё в дому, колотил жену (до сих пор не могу понять, как Георгий мог бить Дусю — у него же не было ног, она всегда могла отойти!).

Потом плакал, просил прощения. Она прощала: «Он всё-таки калека был, к дому, к бабьей юбке прикован — тяжело ему…»

Жора умер от ран и пьянки, когда ему не исполнилось и сорока пяти. Дуся жутко горевала. «И сейчас иногда кажется — зовёт меня, да голос весёлый, куражный: Дусенька, что ты крутишься всё, сядь ко мне, милая, споём. После него я уж ни с кем не пела…»

Ефима прислали в колхоз работать учётчиком и определили к вдове с детьми на постой. «Смурной он был, по целому дню слова не скажет, только с циферками своими и оживал немного…»

В отличие от Георгия Ефим совсем не пил. Молча починил в дому и на дворе всё то, что нуждалось в починке. Потом помог сыну Дуси по математике. По сравнению с весёлым, заводным Георгием он проигрывал — ласковым не был, нежных слов (да и никаких других) женщине не говорил.

Однако Дуся (слегка подуставшая от двадцатилетнего «борения страстей») с Ефимом отдыхала — он был надёжен, предсказуем в своих привычках, всегда спокоен, ровен с детьми и с женой.

Понимал ценность образования: когда настало время, настоял на том, чтобы оба приёмных сына окончили техникум. Сам регулярно брал книги в библиотеке, любил слушать радио, иногда по просьбе Дуси читал ей вслух.

Мальчишки тоже слушали. Любимой Дусиной книжкой почему-то был «Оливер Твист» — она забыла название, но точно пересказала мне фабулу, и я легко узнала сентиментальную диккенсовскую повесть.

По какому-то неведомому закону вечно молчаливый Ефим умер от рака голосовых связок. Долго никому ничего не говорил о своей болезни. Потом ему всё-таки поставили диагноз, сделали операцию, но было уже поздно — пошли метастазы. «Сам себе кашку варил, — вспоминает Дуся.

— Меня ничем обременять не хотел. До последнего дня. А как уже стал совсем помирать, написал на своей доске: «Прощай, Дуся, прости за всё, если что не так было, или обидел тебя невзначай, прими мою вечную к тебе любовь…»

Я плачу навзрыд: что ж ты раньше-то про любовь молчал?! А он отвечает: «Я молчал, потому что никаких слов не хватит сказать, как сильно я тебя любил все эти годы».

После смерти Ефима Дуся решила, что будет жить одна, с собакой Жуком и котом Васькой. Летом оженившиеся сыновья привозили из Ленинграда маленьких внуков — что ещё надо?

И когда, спустя лет пять, старая приятельница, перебравшаяся в город, «с прицелом» рассказала ей, что в соседнем колхозе остался после смерти жены неприсмотренный, из числа её родственников, дедок, ещё вполне крепкий, Дуся только махнула рукой: мне не надо! Забирайте его к себе, в город!

Однако родственники брать дедка в город не торопились. И однажды, как бы между прочим, завезли его в гости к Дусе, на центральную усадьбу.

Как будто бы к врачу возили, рентген делать. «Вы тут поговорите пару часиков, чайку попейте, мы пока за справкой в райцентр съездим, да к своим знакомым, а потом деда заберём и назад отвезём. А вот вам и городской кекс с изюмом к чаю…»

Ни через два часа, ни к вечеру за дедком никто не приехал.

— Что ж, пора и честь знать, — сказал он, когда всё стало окончательно ясно.

— Спасибо тебе, Евдокия Васильевна, за приют, за чай. Пойду я. Встал, оправил аккуратную одежку, поудобнее взял в руку клюку…

— Куда ж ты пойдёшь-то?! — ахнула баба Дуся.

— До твоей усадьбы 44 километра — вынь да положь!

— Чего ж, дойду понемногу, — дедок пожал узкими плечами.

— Пройду да отдохну. Да ещё пройду. К завтрему, к обеду, думаю, дома буду…

— Ну уж нет! — решительно воспротивилась женщина.

— Чтоб я старого человека на ночь глядя из дому выгнала! Не будет этого. Ляжешь вот здесь, на диване.

Сейчас я тебе, Степан Тимофеевич, постелю… Наутро, когда баба Дуся проснулась (а встают деревенские всегда рано), Степан Тимофеевич уже встал и тихо шуршал чем-то в сараюшке во дворе. В летней кухне на столе стоял стакан в почерневшем от времени подстаканнике с крепким чаем.

«Как давно никто в этом доме не пил чай из стакана с подстаканником…» — удивилась баба Дуся. Степан Тимофеевич оказался сильно неравнодушен к мировой политике (это Дусе было внове). Вечером, после ужина долго разъяснял ей причину войны между Ираном и Ираком, истоки происков «израильской военщины», положение негров в Южно-Африканской Республике.

Даже заставил найти очки и прочесть какую-то статейку из старой газеты «Труд», которую Дуся использовала на растопку. «Интересно-то как, — подумала Дуся. — А я и не знала…»

Родственники приехали за Степаном Тимофеевичем в конце недели, долго и фальшиво извинялись за беспокойство, кивали на сломавшуюся машину.

Старичок степенно поклонился бабе Дусе, поблагодарил за всё и по деревянным мосткам пошаркал обрезанными валенками к воротам.

У бабы Дуси на глаза навернулись слёзы. Не только тщедушный дедок с клюкой — весь приоткрывшийся ей большой мир с его проблемами покидал её навсегда…

Да ещё и чай в подстаканнике, как пили все три предыдущих мужа и никто больше (сыновья и внуки пили чай из кружек) «Да куда вы его увозите! — крикнула она.

— Кто его там ждёт-то? Пусть Степан Тимофеевич ещё погостит! Оставайся, Степан!»

Степан, как и следовало ожидать, остался. Родственники прятали довольные ухмылки. Вскоре Нельсон Мандела и Индира Ганди стали для бабы Дуси почти родными людьми — так она за них переживала.

Степан Тимофеевич плохо ходил физически, но легко заполнял собой ментальное пространство — бабе Дусе было с ним интересно (эту характеристику нельзя было применить ни к одному из её предыдущих замужеств).

Спустя где-то год она как-то не выдержала и спросила: «Степан, а как ты тогда, в первый-то раз идти до дому собирался? С твоими-то ногами? Помер бы небось по дороге».

Старичок хитро улыбнулся: «Да нешто я тебя, Дусенька Васильевна, сразу не разгадал? У тебя ж сердце доброе! Не собирался я никуда идти — так, притворился для чувствительности».

Баба Дуся и Степан Тимофеевич прожили вместе пять лет. Потом старичок тихо угас на бабыдусиных руках, прошептав за пару дней до смерти: «Ты мне, Дусенька Васильевна, праздник напоследок жизни подарила».

— «А ты — мне, а ты — мне, Степушка мой Тимофеевич», — капая на грудь мужа старческими слезами, отвечала растроганная баба

Дуся. Потом я попрощалась с бабой Дусей, и пока я шла вместе с дождём, слизывая со щёк капли вперемешку со слезами, моё представление о счастье как-то тихо и незаметно менялось, а сама я так же незаметно взрослела…

Екатерина Мурашова

Рейтинг
0 из 5 звезд. 0 голосов.
Поделиться с друзьями:

Причины для счастья. Автор: Gansefedern

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

 Жизнь у Ульяны Петровны была нелёгкая: троих сыновей поднимала, муж суровый — лишний раз не приголубит, полный двор скотины.

Это сейчас она с улыбкой на лице рассказывает о прошлом и мужа добрым словом вспоминает. Только всё равно понимаешь: не так-то всё легко и просто было 50 лет назад. Ой, не просто!

Сейчас Ульяна Петровна — это махонькая, подвижная и неунывающая старушка. Ей за 80. Мужа нет уже 15 лет, сыновья в городе.

Домик её стоит у самого леса, смотрит на мир небольшими окошками в белоснежных узорчатых занавесках. Всегда очень рада гостям и всегда есть чем угостить: что есть в закромах, всё на стол выставит: варенье, пирожки, чай.

Сама хозяюшка очень любит шоколад и я, по приезде в родную деревню, иду к ней в гости с коробкой лакомства.

Во дворе огромная собака неизвестной породы — это Амур. Три года назад старушка спасла его от неминуемой смерти: сосед хотел утопить щенка.

Над просьбой отдать ей «животинку», сначала грубо посмеялся: — Да ты сама уже одной ногой в могиле, старая, куда тебе ещё собаку?

Но увидев, как по морщинистым щекам бабули катятся горошины слёз, устыдился, протянул ей щенка и сказал: — Смотри теперь, вперёд собаки не помри, старая.

В доме Ульяны Петровны удивительная атмосфера: тишина и покой. Летом прохладно, зимой тепло от аккуратной русской печки.

По широким половицам неслышно проходит рыжий кот, на высокой кровати в три этажа подушки, на диване плюшевое покрывалко. В уютной кухонке закипает чайник и я занимаю своё любимое место за столом — у окна.

Там, за окном, лес, который щедро делится с жителями деревни ягодами и грибами. Как доказательство — на столе пирожки с черникой, вкуснее которых нет ничего на свете и бруснично-яблочное варенье.

Ульяна Петровна разливает в цветастые чашечки чай и, смеясь, рассказывает историю своего спасения.

— Я ведь этой зимой чуть не утопла! Затопила баньку, стала с речки воду носить да и поскользнулась у проруби! И нырк прямо в воду! Только ведерко об лёд сбрякало!

А как ты думаешь, кто меня спас? Амур! Он же по пятам за мной ходит, как нитка за иголкой. Не долго думая, хвать меня за одежку — и на лёд.

Ведь не выбраться бы мне было из проруби, если бы не Амурушка. Не зря я его тогда спасла, когда сосед утопить хотел.

— Да просто чудо какое-то, — удивляюсь я.

— Ты не заболела потом, после купания в ледяной воде?

— Ни в одном глазу! В сухое дома переоделась, да настоечки кедровой в горячий чай капнула. А потом ещё в баньке с веничком берёзовым напарилась — красота! Будто заново родилась!

Ульяна Петровна улыбается и добавляет: — Бог-то слышал, наверное, что не велено мне вперёд Амура помирать. Вот и спас. Знать, поживу ещё на этом свете, не пришло моё время.

Немного в моём окружении таких вот, неунывающих людей, наслаждающихся каждой минутой жизни. В одни окна её домика виден утренний рассвет; в другие, вечером — закат; а в третьи — просто день.

И каждый день, он разный: солнечный или дождливый, морозный или жаркий. Но любой из них эта милая женщина всегда встречает с улыбкой на лице.

И радуется жизни очень искренне. Радуется маленьким приятностям и вкусностям: доброму фильму, новому платью, удачной выпечке, смене времён года.

Вот она открывает коробку с крошечными шоколадками и ахает от восторга: — Да тут мне до Нового года хватит! Подносит коробку к лицу, вдыхает головокружительный аромат: — Ну, как же тут помирать? Некогда! Столько счастья вокруг, столько радости!

Не было времени у Ульяны Петровны насладиться жизнью в молодости, зато есть в старости.

И она наслаждается. Каждым днём, каждым часом. Я ухожу с таким чувством, будто побывала в гостях у ангела: в душе светло и радостно.

Я ухожу с таким чувством, будто побывала в гостях у ангела и теперь снова готова принимать мир таким, какой он есть. Живи, мой маленький эльф! 

Автор: Gansefedern.

Рейтинг
5 из 5 звезд. 1 голосов.
Поделиться с друзьями:

Смотрины. Рассказ Светланы Еремеевой

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

✔Смотрины

Дед Трофим овдовел на семидесятом году жизни. Два года прожил он один, а на третий решил подыскать себе новую старуху.

Вернее, так за него решили дети, приехавшие к отцу летом погостить и увидевшие в его глазах, обыкновенно живых и веселых, большую усталость и тоску.

Сын со снохой начали уговаривать его переехать к ним, но дед Трофим сразу отказался.  

— Сошелся бы ты, отец, со старушкой какой. И тебе бы веселее было, и нам за тебя спокойней, — посоветовал ему тогда сын и поделился этим советом со своей теткой – быстроходной и легкой на подъем старшей сестрой дела Трофима бабкой Татьяной.  

Та сразу взяла это дело под свой догляд и уже через неделю отыскала в соседнем селе «невесту» — свою давнюю знакомую Матвеевну.  

— Встретила я ее на рынке в городе, крышки для закрутки вместе покупали, — тараторила бабка Татьяна, сидя вечером с братом на лавочке.

— Она так, мол, и так, говорит, годовщину мужу на днях справила, непривычно одной – стены давят…

А я ей про тебя – тоскует, говорю, сильно о жене, как бы сам не помер. Ну и давай, бочком да бочком, подъезжать. Она, вроде, не против. Съездил бы, сам посмотрел…  

И дел Трофим поехал на смотрины.  

Сойдя с электрички, он быстро отыскал нужную ему улицу и пошел, отсчитывая дома, — спрашивать у прохожих ему было совестно.

«Невестин» домик встретил его свежей зеленой краской на ставенках и обилием цветочных горшков на окнах.

«Совсем, как у моей Шуры было, — одобрительно подумал дед Трофим, вспоминая, как еще недавно пышно цвели цветы на окнах его собственного дома.

После смерти жены он подарил все это разноцветное богатство живущей по соседству молодице. Забирая горшки, та на радостях чуть не  прыгала!

 Матвеевна оказалась небольшого роста старушкой с круглым лицом и собранными в пучок волосами, зачесанными розовым гребнем. Она встретила гостя приветливо, провела в летнюю кухню, где булькало на плите грушевое варенье. Начала хлопотать о чае.  

— Как там Татьяна Григорьевна поживает? – спросила.  

— Да ничего, — дел Трофим обрадовался, что разговор как-то начался, — картошку собралась копать.  

— Я тоже уже пробовала – хорошая в этом году уродилась.  

Дед Трофим не ответил. Он не любил время, когда копали картошку. Это значит – впереди снова темная тоскливая зима. А ему больше нравилось лето.  

Матвеевна включила телевизор. Начиналось «Поле чудес».  

— Вот ведь тарахтит, как пулемет. Не люблю я его…, — отозвалась Матвеевна о ведущем.

– А мой Петя, наоборот, очень даже уважал. С ним в армии старшина служил, говорил, вылитый Якубович: такой же балабол и с усами. Все гадал – родственник тот ему или нет?..

— И моя Шура тоже все Кубовича этого ждала, — снова оживился дед Трофим. И продолжил разговор:  

— Я только одного не пойму – в стране кризисы разные, а он там такие призы богатые раздает. Откуда деньги?  

— А мой Петя это так объяснял: говорил, что это американцы деньги на призы дают, чтобы мы у телевизоров сидели и не работали.  

— Так ведь не поработаешь – не полопаешь.  

— А мы и так теперь ничего своего не лопаем. Окорочками всех задушили…  

— Ох моя Шура их и не жаловала, — опять начал было вспоминать дед Трофим и вдруг осекся.

Вот тебе здравствуйте, приехал про Шуру свою рассказывать.   Однако Матвеевна спросила сама:   — Сколько ж вы вместе-то прожили?  

— Полста. Свадьбу золотую дети нам справляли.  

— А мы с Петей годочка до кругленькой не дотянули. Мы в 56-м познакомились…  

И, поддавшись какому-то порыву, дед Трофим и Матвеевна уже не стесняясь начали рассказывать друг другу о Шуре и Пете. Их вторые половинки, будучи невидимыми в этой комнате, как будто помогали им сблизиться и понять друг друга.

То, что выглядело бы полнейшим абсурдом, будь они молоды, теперь приобретало другой, более глубокий и непонятный на первый взгляд смысл.

Раз и навсегда уверовав в то, что для них не было людей родней и дороже, чем Петя и Шура, дед Трофим и Матвеевна знакомили с ними друг друга, как знакомят на сватовстве родственников с обеих сторон.

Те двое, что были неотъемлемой частью их жизни, находились сейчас рядом, всматривались в своих соперников и давали разрешение на то, чтобы покинутые ими соединились и поддерживали друг друга до тех пор, пока они вновь не встретятся – и уже навечно…  

Матвеевна проводила деда Трофима до калитки.  

«А ничего, душевная она, — думал он, шагая на электричку.

— Вон как про Шуру мою слушала!»  

«Видно, добрый человек, и на Петю чем-то смахивает…» — размышляла меж тем Матвеевна. Проводив дела Трофима, она присела на крылечко и смотрела сначала в огород – на подсолнухи, потом – дальше, на шагающего к ней по полю молодого и звонкого Петю, на промелькнувшие годы, на сегодняшнего гостя.  

— …Ну что понравилась? – бабка Татьяна поджидала дела Трофима на лавочке возле дома.  

— Понравилась.  

— И что теперь?

— Завтра опять поеду…

Светлана Еремеева

Рейтинг
5 из 5 звезд. 2 голосов.
Поделиться с друзьями:

Разлучница ты моя, родная… Рассказ Татьяны Викторовой

размещено в: Деревенские зарисовки | 0

РАЗЛУЧНИЦА ТЫ МОЯ, РОДНАЯ…

Василина только успела поставить на стол испеченные на молоке калачики, как стукнула щеколда в сенях, на пороге появилась Мария, — сгорбленная от прожитых лет.

— А я тебя с праздничком пришла поздравить, — проскрипела она своим уставшим голосом.

— Тоже мне, нашла праздник, — буркнула Василина, ровесница гостьи, — проходи, у меня калачики готовы. Мария сняла пальто, скинула платок, поправила гребенку на седых волосах и присела на стул.

– А чего ты имеешь против международного дня 8 Марта?

— Так он для молодых, а нам раньше какой праздник, — не привыкшие, — поправляя скатерку, ответила хозяйка .

-Ну, как же, и нас поздравляли, и на работе поздравляли, и Гриша мой подарочек мне вручал… — Мария оборвала свою речь на полуслове. Василина кинула полотенце на стул, со стуком поставила на стол эмалированную кружку.

– Гриша твой, — передразнила она, — перебежчик твой Гриша, а ты – разлучница. Мария, не дрогнув, терпеливо слушала все колкие высказывания односельчанки, вставляя иногда слова оправдания о покойном муже.

— Ну, ладно, поссорились мы с ним, зачем ты его к себе повела, да прямиком на сеновал.

— Василина, да не было никакого сеновала, у калитки постояли и разошлись. Это ты потом уже раздула скандал. Ну, вот и ушел он ко мне.

— Да и Бог с ним, может оно и лучше, — махнула рукой Василина, — муж-то у меня хороший был, — Николай-то. А с Гришей неизвестно, как получилось бы.

Губы Марии вдруг задрожали, слезы застилали глаза: — Вспомню его – радуюсь, а тебя увижу, — так ругаю себя. Разлучница она и есть разлучница, — зачем я меж вами встала, — Мария достала платочек и стала вытирать глаза.

— Да ты чего, Маша? – Василина испуганно взглянула на гостью.

– Перестань, дурочка. Какая твоя вина? Да никакой. Ну, называю я тебя разлучницей, — так нам хоть поговорить есть о чем, заодно молодость нашу вспомним.

Ты же все равно родная мне. – Василина подошла и обняла Марию, склонившись над ней и успокаивая как малого ребенка: — Разлучница ты моя родная, — приговаривала она, — чего бы мы друг без друга делали в этой глухомани?

Мария перестала плакать.

– А и то правда, деревни-то не осталось, мы с тобой, да Тимофеевы еще живут, но они хоть помоложе.

— Спасибо фермерам, что переехали сюда, — напомнила Василина, — они в силе еще, машина есть, так случаем чего, — не отказывают.

— А у тебя Егоркина фотография есть? – спросила Мария, переключившись на другое.

— А как же! Имеется. Кристинка прошлый раз еще привезла. У нее-то все карточки в телефоне, а я как раньше люблю, чтоб на бумаге, — она с гордостью достала фотографию правнука и трясущимися руками подала Марии.

— А хороших правнуков нам внуки наши родили, — сказала Мария и поцеловала фотографию.

— Ой, и не говори, кто бы мог подумать, что породнимся на старости лет, что правнуки у нас общие будут.

Жаль, мужики наши не узнали и не увидели правнуков, — с грустью проговорила, как будто жалостливую песню пропела Василина.

— Ой, что-то голова болеть начала, — вздохнула Мария.

— Давление опять? Ты смотри, следи за давлением-то, а если плохо станет, сразу мне звони, — у меня телефон вот он, — хлопнув себя по карману, сказала Василина.

— Я ведь твой номер наизусть помню, — сказала Мария, — номера детей не выучила, а твой помню. Ты же у меня в этой деревне одна родная.

А потом, словно вспомнив, сказала: — Василин, — я пирожков напекла, вот вместо подарочка захватила тебе. А еще огурчиков баночку, — ты сама говорила, что они у меня самые вкусные.

— А у меня картошечка готова, — спохватилась Василина, — садись к столу, сейчас трапезничать будем.

За окном «плыл» мартовский день: с играющими солнечными зайчиками, проталинами и капелью. А за столом сидели две прожитые жизни, две женщины, судьбы которых так тесно переплелись, и теперь уже оторвать их друг от друга невозможно.

Автор: #ТатьянаВикторова

Рейтинг
0 из 5 звезд. 0 голосов.
Поделиться с друзьями: