Когда мне было десять лет, умерла моя бабушка. Мама приехала с похорон и привезла мне от нее наследство: медный нательный крестик, маленькую иконку Николая Чудотворца, домотканое льняное полотенце с кружевами и черную шелковую вязенку — так называлась длинная кружевная накидка на голову.
Много позже я узнала от мамы, что эти вещи были в числе того немногого, что удалось вывезти из дома моего дедушки, когда его раскулачивали. Но и до маминого рассказа, хотя мой ум отмечал некоторую бесполезность и архаичность этих вещей, они были для меня дорогой семейной реликвией, памятью о доброй, любимой бабушке.
И когда я уезжала из родного дома учиться в город, то положила на дно чемодана и крестик, и иконочку, и даже бабушкину вязенку… Впервые я достала черную накидку и повязала ее на голову через пятнадцать лет после смерти бабушки, когда умер мой отец.
Но прошло еще много лет, прежде чем я сознательно надела на себя медный нательный крестик, с которым, как выяснилось, бабушка крестила меня во младенчестве, тайком от моих родителей. Вскоре я повесила на стену в своей комнате иконку Николая Чудотворца, для молитвы. Точно такую же я с изумлением увидела как-то за стеклом витрины в Новгородском музее.
Белоснежное льняное полотенце с кружевами украшает теперь большую икону Пресвятой Богородицы «Иверская». Во время поста я заменяю его на черную вязенку и всякий раз удивляюсь, какое во всех отношениях необходимое наследство оставила мне моя бабушка.
Через эти предметы протянулась невидимая ниточка, таинственно связавшая меня с моими православными предками. Может быть даже этот дар любви был той спасительной соломинкой, которая не дала мне утонуть в болоте безбожия.
Кто знает, от скольких бед спас меня святой Николай Чудотворец, чей образ я, пусть тогда еще не по вере, но по любви к своей бабушке, неизменно укладывала в чемодан, отправляясь в дальнюю дорогу!
Верующая бабушка воспитывала нас с братом в условиях, когда о вере говорить было опасно. Теперь-то я знаю, как тяжело ей было смотреть на двух своих внуков, ничего не ведающих о Боге.
Сколько терпения, смирения, любви и надежды угадываю я в бабушкином подарке! Она верила, что когда-нибудь, я это пойму…
Их было три, помню, как сейчас. Двое подохли и были съедены. А живого бить бабушка сама не решилась, а деду не позволила.
— Он так на меня смотрит, — всплескивала руками бабушка, — как собака!
Собак у нас на тот момент было две — рыжая Боба и курчавый Шарик, которого сбила потом машина, но это другая история.
Так вот, смотрели они совсем иначе. Но с бабушкой не поспоришь. Она запустила рыбину в большую бочку с дождевой водой и накрошила туда хлеба.
— Теперь ещё карпа кормить! — злился дед.
— Лучше бы я этот рубль пропил!
— Я те пропью! — кричала на него бабушка и ласково улыбалась, заглядывая в бочку. — Не бойся, маленький, мы тебя этому извергу не отдадим. Карпушенька наш…
Карпушенька прожил у нас в бочке три с половиной месяца! До начала октября. И вымахал в дородного детину килограмма на три.
Два раза дед по пьяни вылавливал его из бочки и орал: — Ааа, вражина! Что смотришь? Всю жизнь мою загубил!
Но бабушка поспевала ко времени, спасала Карпушеньку и укладывала деда спать.
К октябрю стало холодать. Бабушка просыпалась затемно и бежала во двор смотреть, не примёрзла ли вода в бочке.
В конце концов решено было рыбу выпустить в озеро (а вдруг у Карпушеньки семья осталась).
Помню, как мы шли с бабушкой через весь район с белым трёхлитровым бидончиком для молока, из которого торчала толстая жопа Карпуши и недовольно мотыляла хвостом.
Потом было трогательное прощание с поцелуями и заверениями в долгой памяти и вечной любви.
Помню, что ещё несколько месяцев мы все по привычке заглядывали в бочку, проходя мимо.
А дед говорил: — Да не убивайся ты, весной нового купим! На что бабушка бросала на него полный тоски и презрения взгляд и говорила: — Что ты понимаешь? Нового!..
Весна в этом году слегка запоздала. До Пасхи оставалась всего неделя, а река так и не вскрылась до сих пор. Лед потемнел, по центру вздыбился, но от берегов не отставал. Может быть, виной тому были державшиеся ночами крепкие заморозки.
Тяжело ступая и переваливаясь с боку на бок, держась одной рукой за поясницу, Людмила шла вслед за Гришей к реке. Муж неспеша нёс тяжёлую корзину с выстиранным бельём — берёг жену, которая совсем скоро должна была родить их второго ребёнка.
«Парня носишь!» — в один голос твердили бабы, осматривая острый, вздернутый вверх Людмилин живот. «И то ладно, — в усы улыбался Григорий, донельзя довольный предстоящим появлением на свет ещё одного сына.
— Ванятке не скучно будет, чай, с братком-то». Сейчас 5-летний Ванятка, смешно подпрыгивая, бежал впереди отца, шлёпая по грязным весенним лужам. Весёлые брызги разлетались во все стороны.
Проходя мимо колодца, у которого судачили самые говорливые деревенские кумушки, Люда остановилась.
— Гриша, ты корзину-то на берегу оставь, а сам иди, — крикнула она мужу.
— Я передохну чуток и спущусь сама к полоскалке. А вы через часок приходите за мной с Ваняткой — быстро мне не управиться.
Женщины приветливо заулыбались Людмиле. Она, опершись рукой на добротный тёмный сруб, выдохнула: «Уфффффф…»
Прерванный было её появлением разговор возобновился. Как обычно, в центре внимания была Зойка, молодая бабёнка, прозванная Политинформацией за громкий голос и осведомлённость во всех делах, начиная от международных и заканчивая соседскими.
— А что вы думали — шутка в деле? — горячилась она.
— Самолёт-от корейский случайно что ли на нас попёр? Али не видели они, куда летели? Нет, бабоньки, всё не зря. Мне давеча тётка Маруся из Вязовиков у магазина встретилась, говорит, знамение людям было: быть беде!
— Да что ты метёшь языком своим? — замахала на Зойку руками Антоновна, весьма уважаемая на деревне женщина, вдова бывшего председателя колхоза.
— Во всякие побасёнки веришь да ещё и другим голову дуришь. Вечером в клубе тебе всю международную обстановку распишут, разъяснят, что к чему. Так что имей совесть, не смущай народ.
Бабы одобрительно закивали головами. Одна, обратившись к Людмиле, спросила: — Скоро ли тебе рожать-то?
— Да недели две осталось. Уж не знаю, как и дождаться, — поглаживая живот, ответила Люда.
От реки поднимались Григорий с Ваняткой. Поравнявшись с бабами, мужчина сказал: — Ты там давай поосторожней. Мостки сырые. Ванятка вон чуть не бултыхнулся в полынью-то. Женщина согласно кивнула, приобняв сына, который никак не хотел стоять спокойно.
Маленький и большой мужчины ушли. А бабы, глядя им вслед, наперебой нахваливали Людиного мужа: и заботливый-то он, и рукастый — не мужик, а просто золото. Людмила даже зарделась от гордости за Григория.
Поодаль показалась худенькая фигурка женщины.
— Смотрите-ка, бабы, гулящая Васёна идёт. Тоже на речку, что ли? — произнесла Зойка-Политинформация. Все замолчали. Взгляды женщин были прикованы к приближающейся фигуре.
Холодные, осуждающие взгляды. Васёна же, вздёрнув курносый нос, прошествовала мимо с гордо расправленными плечами. И даже тяжёлая корзина с бельём казалась на её руке невесомой — ни на миллиметр не согнулась под её тяжестью эта хрупкая женщина.
Людмила вздохнула: придётся полоскать бельё рядом с Васёной. Меньше всего она этого хотела, да ничего не поделать — сама простояла с бабами, время протянула. Попрощавшись с товарками, пошла она к речному спуску.
Тщательно прополаскивая в ледяной воде тяжёлые пододеяльники, простыни, мужнино исподнее, свои и Ваняткины вещи, Люда краем глаза поглядывала на Васёну.
Эко как у той всё ладно выходит! Быстро справившись с бельём, отжав всё и уложив в корзину, Васёна ушла. Людмила выдохнула. Не любить эту женщину у неё были свои причины.
…Девять лет назад Люда и Василиса были подругами. Они только-только закончили школу, обе собирались поступать в сельскохозяйственный институт.
В колхозе тогда как раз строилась новая ферма с современным оборудованием. Для монтажа этого оборудования пригласили из города специалистов, которые поселились в деревенском общежитии.
Один из приехавших, темноволосый 24-летний парень по имени Юрий, очень понравился обеим подружкам. Как-то после танцев он пошёл провожать девушек домой.
Люда жила в самой середине деревни, от клуба — рукой подать. А вот Василиса — аж на другом конце. Так и вышло, что Юрий остался с Васёной один на один… Молодые люди стали встречаться. А Людмила затаила на подружку обиду.
В институт девушки поступили. Правда, на заочное отделение — председатель колхоза долго уговаривал их поработать в хозяйстве: на новую ферму требовались рабочие руки.
А вскоре выяснилось, что Василиса… ждёт ребёнка. Будущий папаша особо не обрадовался этому факту и просто смылся в город. Ну, и к тому же выяснилось, что Юрий давно женат и даже имеет уже ребёнка.
Людмила в душе жалела Васёну. Да и понимала, что сама могла оказаться на её месте. Но присоединилась к всеобщему осуждению и даже выступила на комсомольском собрании с пламенной речью, в которой дала оценку аморальному поведению бывшей подружки. Всё же уязвлённая гордость дала о себе знать…
После этого девушки больше не общались.В то время нагулять ребёнка, да ещё в деревне, означало противопоставить себя обществу. Смыть позорное клеймо гулящей в таком случае было почти невозможно. Вслед Василисе, когда она проходила по деревне с заметно выступающим животом, летели грязные ругательства, а то и плевки.
Она наверняка бы уехала в город, если бы не бабушка. Аксинья Фёдоровна поддерживала внучку, но заступиться за неё перед обществом не могла — старушка давно уже не выходила из дома. Передвигаясь лишь от кровати до стола и от стола до печи, она могла только молиться за свою несчастную Васёну.
В дочке Василиса души не чаяла. Бабка Аксинья водилась с правнучкой, пока молодая мать работала. Но силы у пожилой женщины были уже не те, потому вскоре Танюшку определили в колхозные ясли, потом в детский сад. Мать-одиночка трудилась, не щадя себя, лишь бы добыть лишнюю копеечку для своей ненаглядной доченьки.
Потом умерла бабка Аксинья. Васёне стало совсем неуютно в деревне. Хуже всего остального было то, что нет-нет, да и находился какой-нибудь беспутный мужичонка, который начинал оказывать Василисе знаки внимания.
Не за ради вспыхнувших чувств, а просто потому, что рассчитывал на ни к чему не обязывающие отношения. Гулящая — что, мол, с неё взять.
Одного такого донжуана Василиса так огрела черенком от лопаты вдоль спины, что тот даже попал на лечение к фельдшеру. А поскольку ходок был женат, то его жена попыталась было устроить разборки с Василисой.
Та встретила бабёнку с тем же черенком и посоветовала посадить муженька на цепь, раз он дорогу домой забывает.
После того случая деревенские бабы ещё больше прониклись презрением к Василисе. И даже её ударная работа на ферме нисколько не меняла отношения к ней.
Это же презрение распространялось и на подрастающую Танюшку. Так и жили мать с дочерью — словно отшельницы среди односельчан.
А у Людмилы жизнь сложилась вполне счастливо. Она вышла замуж за местного парня, родила сына, теперь вот ждала второго. Институт закончила, работала в колхозе зоотехником. Дом они с Григорием построили, хозяйство держали.
Чего ещё было желать молодой женщине? Но когда она думала о бывшей подружке, почему-то каждый раз начинало сосать под ложечкой. Словно чувствовала… вину? Хотя ни в чём виноватой себя Людмила не считала.
…Последняя неделя перед Пасхой выдалась дождливой. И аккурат на Чистый четверг река вскрылась. Деревенский люд, не занятый на работах в колхозе, вывалил на берег, чтобы понаблюдать за началом ледохода.
Река словно дышала, то и дело вздымая тяжёлые льдины, кроша и круша их. Гул слышался далеко окрест. И лишь прибрежная кромка пока держалась, но и она того и гляди готова была оторваться и смешаться с серой массой рыхлого льда.
Людмила с Ваняткой тоже вышли на берег. Женщина только-только закончила уборку дома, намыла полы, выхлопала половики.
В печи стоял приготовленный обед. Можно было посвятить часок отдыху, да и сыну погулять очень хотелось, а отпустить его одного на реку и думать было нечего: уж больно шустрый пацан рос.
Народу на берегу было много. Старики, дети, женщины — доярки, у которых как раз был перерыв между дойками.
Взрослые стояли на берегу повыше, а ребятня носилась внизу. То и дело на льдины летели палки, комья глины. Бабы беззлобно покрикивали на детей, призывая тех быть осторожнее.
Людмила заметила, что на берег пришли и Василиса с Танюшкой. Они стояли особняком, обнявшись и глядя на разбушевавшуюся реку.
Женщина, видимо, пришла прямо с фермы, потому как поверх старой плюшевой жакетки на ней был накинут рабочий халат. А девочка заметно выделялась на фоне остальных детей: на ней было ярко-синее драповое пальтишко — непозволительная роскошь для большинства деревенских семей.
Наблюдая за бывшей подружкой, Люда упустила из виду сына. И только чей-то истошный крик заставил её повернуть голову к реке: «Ребёнок! Там малец на льду!»
Сердце женщины похолодело от ужаса, а ноги так и подкосились: на льдине, только что отколовшейся от берега, стоял её Ванятка…
Народ, кто пошустрее, побежал, было, вниз… Но все только топтались у расширяющейся полосы тёмной воды, не решаясь прыгнуть на лёд.
И вдруг синее пятно перемахнуло с берега на льдину. «Танюшка!» — крикнула Васёна и метнулась за дочерью.
Девочка, схватив в охапку Ванятку, попыталась вместе с ним прыгнуть на берег. Но лёд под её ногами затрещал и пошёл трещинами…
— Стой, родная моя, стой, не двигайся, — говорила Василиса, глядя прямо дочери в глаза и входя в ледяную воду.
Затор изо льда, образовавшийся на повороте реки, замедлил движение льдины, на которой стояли испуганные Танюшка с Ваняткой.
Васёна, скинув жакетку с халатом, входила в реку всё глубже и глубже. Вот уже вода дошла до пояса, до груди…
— Давай, Ванюша, иди к тёте, — произнесла она, протягивая к мальчику руки.
Тот, робко перебирая ножками, приблизился к краю льдины… Народ на берегу замер…
Вот мальчик уже на руках у Василисы, она развернулась и идёт в сторону берега… Ребёнка приняли подоспевшие бабы — даже ножек не замочил Ванятка.
А Василиса снова пошла в воду, ко льдине, на которой осталась её дочь…
Шаг… Другой… Третий… Слышится скрежет крошащегося льда, Танюшка пытается удержаться на ледяных обломках, но падает, погружается в воду… Следом за ней бросается Васёна… И обе исчезают в месиве…
Народ замер… Время словно остановилось. Людмила, прижимая к себе сына, до боли в глазах вглядывается в водоворот, надеясь увидеть в нём Васёну и Танюшку…
Наконец на поверхности появляется сначала голова девочки, потом и сама Василиса.
Кто-то, догадавшись наконец-то выловить из воды у самого берега доску от мостков, протягивает её женщине. Та из последних сил выталкивает из воды дочь, цепляется за доску сама, и их обеих вытаскивают на берег…
Слава Богу! — словно проносится по толпе вздох…
Людмила успела только увидеть, как бабы стягивают с себя пальтушки, укутывают ими Васёну с Танюшкой, и почувствовала резкую схватку внизу живота…
Примчавшийся на берег Григорий экстренно доставил жену в районный роддом, где она произвела на свет голубоглазую девочку. Дочку Людмила с Григорием назвали Василисой.
«Чемодан воспоминаний всегда стоит под кроватью» (Вадим Гордеев)
Иногда годами не вспоминаешь о чём-то, а то вдруг как нахлынет, захлестнёт… только успевай записывать. Откуда-то из подсознания память достаёт и подсовывает моменты, способные ожить.
Правда, сперва картины приходят неясные, едва прорисованные. Как на переводных картинках моего детства. Помните? Их надо было макать в горячую воду,а потом пальцами мокрую бумагу с картинки в трубочку скатывать, чтоб изображения проявились и стали чёткими.
Яблоки, укрытые снегом, сиротливо висят на ветках. Это они увели меня мыслями в то время, когда люди такой бесхозяйственности не допускали.
Ведь как говорили? Лето – припасиха, зима – собериха. Всё, что земля уродила, надо было прибрать.
Детские воспоминания – самые сильные. Попробую-ка настроиться на волну моего детства. И, как будто на экране широкоформатного телевизора, яркие и сочные, высокой чёткости, прямо в качестве HD, пошли картинки…
На каникулы нас с сестрой родители отвозили в деревню Вертушкино — к бабушке и деду. И на летние, и на зимние. Зимой лучшим лакомством для нас там были мороженые яблоки.
Собранные осенью – все — до последнего яблочка – они поднимались дедом на чердак, или, как говорила бабушка, на потолОк. Там, «на потолОке», яблоки эти лежали до морозов.
Ко времени моего с младшей сестрой появления в деревне они становились твёрдыми, гладкими, будто каменными.
Дед приносил их с потолОка в большой зелёной эмалированной чашке и ставил между нами на лежанку.
— Пусть тают! В тепле яблоки, лежащие сверху, тут же покрывалось мелким белым инеем, который мгновенно таял под теплом пальца.
Если бабушка занята своими делами и не смотрит, можно было взять этот ледяной комок в руки и подышать на него. Правда, руки сразу становились ледяными, зато яблоки, морковно-коричневые, как будто вырезанные из камня, сразу теплели и пахли летом.
Дожидаться полного оттаивания было невозможно. Мы отодвигали от стенки старенькие одеяльца, которыми лежанка была накрыта от лишнего жара, и выкладывали вдоль неё в рядок несколько яблок, поворачивая время от времени их с ног на голову.
От тепла звонкие комочки теряли свою похожесть на вырезанные из оникса и делались мягкими. Украдкой от бабушки мы начинали есть яблоко задолго до его полного оттаивания…
Сочные, с хрусткой серединкой, вкусноты необыкновенной! Берёшь в руки, всасываешь отмякший бок, прокусываешь твёрдую шкурку.
Сладкий липкий сок течёт по подбородку, посасываешь яблоко, вгрызаясь дальше. Зубы сводит от льдинки внутри.
Её, эту сердцевинку, сильно холодящую нёбо, было принято медленно рассасывать, а потом жевать, выталкивая языком в кулак несъедобные перепонки. В другой кулак складывались коричневые крупные семечки с острым носиком.
Поймаешь его, скользкое, на зуб, выдавишь твёрдое ядрышко на язык, сплюнешь шкурку и долго-долго жуёшь на передних зубах, время от времени показывая сестре язык, на котором белеет чуть горчащая кашица.
Мороженые яблоки съедались дотла. Полностью. До плодоножки, до хвостика. Потом по количеству хвостиков можно было предположить, у чьего горла больше шансов заболеть после зимних каникул…
Давно нет на свете деда и бабушки, и дом тот совсем обветшал, и сад зарос… А вкус мороженых яблок из вертушинского сада – до сих пор – на языке.
БАБУШКИНО НАСЛЕДСТВО.
