— Ля, шо цэ такэ? — баб Нюра взялась за уборку чердака и наткнулась на старинный сундук.
Никто не помнил, откуда появился здесь этот древний, добротно сколоченный монстр в чугунных заклёпках, и, главное, какие силы заволокли его наверх.
Покатая крышка была заперта на увесистый замок, что баб Нюру не смутило. Навалилась на ломик, хэкнула, и вуаля.
Вскрыла.

Нырнула в распахнувшееся нутро, сверху обнаружила пелёнки. Белые, в жёлтых утятках.
— Эээх, сколько часов за той тканью выстояно… Зато вона какие, что вчера шитые!
Следом достала изящное платье. Юбка солнце клёш, рукав фонариком, пуговки под перламутр.
— То ж моё девичье! К деду на свидания бегала… — постояла немного, приложив узкий наряд к раздавшейся за прожитые годы груди. Вздохнула.
Вынула холстяную блузу и прямую юбку из солдатского сукна.
— Мамино. Парадное…
Закинула голову, сдерживая слезы. Всхлипнула.

Дальше шли битые молью наряды. Шёлк, батист и бархат, кринолин на конском волосе, пожелтевшие кружева.
— Отродясь такого богатства у нас не водилось. Хотя… Прабабка, кажется, была из дворян.
Вывесила найденное на верёвку, протянутую через весь чердак для сушки целебных трав, снова нырнула в сундук.

На дне обнаружила тщательно замотанный кулёк. Расколупала узел бечевы, развернула.
Махорка.

— Надеюсь, оно! — довольно подумала.
— Дед давно не курит, чаво это тут лежит? — громко сказала в сторону, — если только не домового. Эй! Твоё? Выходи ужо, знаю, что тут!

Невидимый хранитель дома носился вокруг баб Нюры, теребил седую бороду.
— Ох–хо–хооох! Проявляться перед людьми строжайше запрещено! А с другой стороны, кто ей поверит?
К тому же знает откуда-то про меня…
Но закон же! Пятьсот лет живу, ни разу не нарушал!
Дак тогда махорку выкинет. Удачный был урожай. Уж и кустов тех нет! Берёг-берёг для праздника, а теперича выбросить? И что её понесло на чердак? Ещё и в мой схрон? Сломаю дурацкую лестницу, чтоб не лазила куда не следует!

Баб Нюра устала ждать.
— Ну, раз ненадоть, сожгу.
— В костёр? Лучшую махорку за последние сорок лет? — завопил домовой и проявился перед хозяйкой дома.

— Ага. Так и знала. Бери и прячь лучше!
— А ты шо ж, и орать не станешь? — удивился хранитель.
— Ой, я деда по утрам не пугаюсь! А ты вона, куда симпатичней. Пошли в хату, чай пить!

Заперли чердак, спустились, затрапезничали.
— Можа, по стопочке? За знакомство?
Знаешь, какой самогон знатный имеется! — встрепенулась хозяйка.
— Конечно, знаю! Я ж его до ума и довожу. Сиди уж, принесу.
Домовой сбегал на улицу в погреб, распечатал бутыль, отлил треть в лафитничек.

— Дед-то скоро вернётся?
— Та ты шо, не знаешь барина? Коль ушёл к соседу, жди затемно! Ну, здравы будем. Я себе наливочки, послаще–послабже, а ты давай, не сачкуй.

Повспоминали прошлое, посплетничали про соседей. Усидели пол яблочного пирога. Разогрели котлет.
Немного попели.
— А давай, что ль, в картишки? — хмыкнула баб Нюра.
— Можно! На антирес али как?
— Не, вхолостую куража мало. Давай на копеечки. У тебя, поди, припрятано?
— Имеем сбережения, — пригладил бороду хранитель.
Отлучился, принёс затёртый кошель с советскими бумажными рублями.

— Ну, хучь ужо и не деньги, но всё не на сухую, — сдала карты хозяйка.

Первый кон продула вчистую. И второй. На третьем немного отыгралась.
Домового накрыл азарт.
Не заметил, как без денег остался.
— Иии… Только во вкус вошла. Расходиться страсть как не хочется!

Хранитель принёс кожаный мешочек с монетами.
— Императорские? То дело. Поехали.
Карты кружились меж пальцев баб Нюры, оседая козырями в её ладонях.

— Да твою ж дивизию! — психовал домовой, в очередной раз проигрывая, — закурю?
— Кури, милок, кури. Ещё по одной?
Чокнулись. Выпили. Продолжили.

— Ах ты ж, чую, что удача рядом! — крякнул домовой, порылся в кармане и шлёпнул на стол заначку, — рубль. Константиновский!
— Быть того не может! Поди подделка. Трубецкого.
— Обижаааешь. Сдавай!

Оказался прав, удача распахнула над ним свои крылья — выиграл.
Но через три кона снова остался в дураках.
Крякнул досадливо, плеснул самогона уже в гранёный. Нахмурился.
— Мухлюешь?
— Как можно! Я хучь раз кого обманула на твоей памяти? — оскорбилась баб Нюра.
— А то! Кто деду уже тридцать лет обещает «давай сегодня побольше потрудимся, а на завтра весь день отдыхать»?
— Дак я не против! Ему самому зудит до работы! Эх, чую, везенье кончилось…
Слушай, а моя прабабка дворянкой, кажись, была? Вон и платья тому подтверждение. Неужто токма их сберёг?

Домовой что-то натужно прикидывал, шевелил губами. Махнул ещё стакан.
— Эх, была–не была! Давай лопату!
Убежал в сад. Вернулся, отряхнул от земли почти истлевшую тряпицу, бережно развернул:

— Верно говоришь, кровь у тебя не простая. Граф Яблоновский твой прадед. Только опасно было про то раньше помнить. Драгоценности эти с приходом советской власти спрятали.

Баб Нюра ловила каждое слово. Прошлое рода, тщательно скрываемое родителями, наконец прояснялось.
Она смахнула слезу – знала, чем всё закончилось. Легонько стукнула по столу.
— Неча сырость разводить. Что ставишь?

Домовой выложил невероятной красоты сапфировый перстень.
— Его!
— Слушай, уж дед скоро вернётся, надоть закругляться. Сыграем оба на всё?

Хранитель нутром чуял, что удача на плече сидит. А разве ж не первая его задача – сохранить и преумножить?

Не выдержал, вытряхнул на стол украшения. Изумруды, бриллианты, рубины заиграли в свете уходящего солнца, раскинули разноцветные сполохи на старую скатерть.
Баб Нюра ошалело присвистнула и сдала карты.
***
– Ну на што тебе это добро? Еды не трэба, вещей тоже! — гладила домового по голове баб Нюра.
Проигравшийся хранитель зло рвал бороду и рыдал:
— Где? Где ты так научилась играть?! Ты же из приличной семьи!

— Без обид, слукавила. Я по юности уехала в город. Учиться. Да не в ту компанию попала, к фартовым. Вона где отличницей стала. Доход шальной через край лился.
Но недолго прикуп в руки шёл, замели нас однажды мусорские на большой игре, а дед у них был главным опером. Допрос за допросом, завертелась любовь. Он меня из дела—то и вычеркнул. Свидетелем прошла.

Он, сам знаешь, порядочный шибко. Совесть заела, уволился. Помыкались мы в городе, да сюда подались, благо было куда вернуться. Своё хозяйство – добре подспорье. Не бедствовали. Потом родителей не стало, дети подросли, снова, значитца, вдвоём кукуем. Да что я рассказываю, всё перед твоими глазами прошло.
Потому со мной хозяин и не садится играть, знает, что шанса нету. А руки-то помнят! — довольно усмехнулась баб Нюра, потирая натруженные, чуть тронутые артритом, но всё ещё ловкие пальцы.
— Про меня как узнала?
— Помогал шибко. Не раз замечала. Поняла, что надо схрон шукать, выманивать. Ну и вот.

— Зачем тебе столько денег? Верни хоть драгоценности!
— Не могу, дружок, прости. Дочь вторым беременна, надо справить квартиру побольше. С работы её, из картинной галереи, выгнали, мол, помоложе найдут. Пусть свою откроет.
Сын дом купить хочет, к нам, старикам, поближе. А сосед как раз хоромы продаёт, в город переехать надумал. Деньжищ немерено просит.
Да теперича сладим.
И тебе угол достроим, хватит на чердаке мыкаться!

— С печкой? — шмыгнул носом домовой.
— И с окошком! В баньку ходить будешь с дедом. Чичас и познакомитесь! С внуками станешь возиться, мудрость передавать. И мне с твоим доглядом легче станет, они ж шебутные страсть!
Про родню всё обскажешь, толком не знаю ничего…
— Ну, может, оно и к лучшему, — робко улыбнулся хранитель.

Так и вышло. Уж что—что, а слово своё баб Нюра крепко держала.!

Уставший молодой ангел, сидел на подоконнике квартиры, грустно взирая на молодую женщину, лежащую на диване.

Утро было хмурым, как и настроение Леры, которую разбудил телефонный звонок шефа: — Через полчаса у тебя самолёт. Проблемы в южном филиале. Разрулишь — получишь премию, нет — выговор.

А ещё через несколько часов женщина стояла в южном городе на набережной и смотрела на море. Вдоволь надышавшись морским воздухом, она развернулась на каблуках и собралась идти в филиал фирмы, как вдруг, проезжающий мимо велосипедист слишком поздно её заметил.

Лера ощутила толчок и полетела с лестницы прямо в воду, и если бы не мужчина, пришедший ей на помощь, то всё могло бы закончиться печально.

Мужчина показался ей смутно знакомым, он поймал такси и отвёз её в больницу. У неё оказалось лёгкое сотрясение мозга и перелом ноги.

Вечером позвонил босс и потребовал объяснений, почему Лера так и не появилась в филиале. Страдающая сильной головной болью женщина, неожиданно выдала шефу всё, что накопилось у неё за прошедшие годы… и тут же стала безработной.

На ветке дерева за больничным окном сидели два ангела.

— И всё же перелом и сотрясение, это как то слишком круто… — сомневался молодой.

— Не-а, с переломом никуда не сбежит, а сотрясение не даст много думать. А суженый её уже всё понял. Думаешь он просто так каждый день к ней с мандаринами приходит? — улыбаясь, сказал старый ангел.

— А творчество? — спросил молодой.

— Завтра её соседка выписывается и забудет в тумбочке альбом и карандаши, а там всё и сложится — довольно потёр руки опытный.

Любава *

Характером Любава была крута! В деревне все говорили: кремень-девка. Попусту не болтала, а если уж скажет, то и возразить нечего. Строга была.

И то сказать: без родителей осталась рано, со старенькой бабушкой, много работы приходилось с малолетства делать, много забот выпало.

Выросла Любава пригожая, работящая, к людям почтительная, на гулянье веселая. Вскоре и жених ей нашелся — Игнат, на соседней улице их дом стоял.

Парень красивый, высокий, силы не занимать. Стали готовиться к свадьбе. Любава уж так хотела семью, чтоб как у матушки с батюшкой была — дружная, крепкая, работящая, и деток очень хотела. Знала, как трудно одной расти.

Замечталась она о том, как жить станут с Игнашей, как все у них будет мирно и покойно. Да как говорится — Богу на радость, людям на зависть.

Жил в деревне никудышний молодчик, Лукашка, пропойца, ни отца, ни матери не почитал, в церковь Божию не ходил, над людьми потешался. Раз как-то шел он с гулянки, упал пьяный в кусты у Любавиного забора да там и проспал всю ночь.

Утром, как петухи пропели, пошел народ на работу. Тут и Лукашка протрезвел малость, вылез из кустов и вышел на дорогу. А в это время Игнат с дружками на покос идут. Видят, от Любавиного дома Лукашка бредет, шатается, песню тянет.

Они ему и кричат: — Где ночевал, Лукашка-дурашка? А тот ухмыляется: — У Любавки поночевничал! Игната взяло за живое, схватил он Лукашку, а тот знай спьяну городит: — С Любавкой ночевал! Приснилось ему али так злоба душила, про то не узнать теперь.

Весь день Игнат сам не свой ходил. Одни дружки его же урезонивали: — Что ты, Игнат, в уме ли? Не такова Любава! Чтоб с таким, как Лукашка? Спьяну он болтает, смуту наводит.

А другие дружки подзадоривали: — Да ведь мы же все видели, как он от ее дома шел. Может, подворовывает где да ей подарки и носит? И то, они с бабкой одни живут, бедновато им.

Совсем Игнат к вечеру лицом почернел, а приятели посмеиваться стали: — Что ж ты, Игнат, на Лукашкиной женишься? Морочит она тебя. Нельзя такую обиду терпеть, надо ей ворота дегтем измазать.

Игнат было и отпирался, не по душе ему затея пришлась, да куда там! Дружки подпоили еще Лукашку, взяли деготь и пошли все ночью к Любавиному дому. Пошел и Игнат с ними, не хватило духа, чтоб свое слово сказать.

За воротами тихо, Любава с бабушкой собак не держали, да и ворота запирали на одну задвижечку. Измазали ребята ворота дегтем, и утешают как-будто Игната: — За тебя любая пойдет, Игнашка, на что тебе сирота бесприданная, да еще и загульная?

Заплакал Игнат, тошно ему стало — по сердцу ему была Любава, да уж дело сделано, назад не воротишь.

Поутру проснулись Любава с бабушкой, слышат, за воротами шум, гвалт. Прислушались — слова обидные люди кричат, смеются, Любаву зовут гулящей да пропащей.

Бабушка ахнула, осела на кровать, еле жива. У Любавы сердце похолодело, однако ж встала она, перекрестилась на красный угол и вышла во двор. Распахнула ворота, глянула на них. Сразу все поняла.

Посмотрела на толпу, народ отступил. Стоит она перед всеми, строгая, спокойная, чистая.

— Ну, что стали? — спрашивает, — Выходи вперед, кто меня позорить вздумал! Обвиняй в лицо! Все притихли, переглянулись. Никто не вышел. Лукашка стоял тут же, пьяно ухмылялся.

— Что же вы явились безобразничать? Пусть скажет перед всеми, кто меня обвиняет. Ну? — топнула ногой.

— Клади крест и вини меня перед Богом и людьми! Тут она увидала в толпе Игната.

— Что, Игнатушка? И ты тоже насмеяться надо мной пришел? Игнат опустил глаза, ничего не ответил.

— Так кто же на меня напраслину возвел? — в третий раз спросила Любава.

— Ночью явился, как вор, а днем побожиться боится? Лукашка тут качнулся, пьяно осклабился: — Дык мы чего? Мы так… Я тутоть вечор заснул в кустах, а вон Игнашка решил, что я у тебя поночевничал. Вот мы и пошутковали.

Зашумел народ: поняли все, какую несправедливость чуть не совершили. Лукашку схватили мужики, наваляли ему по-хорошему и в сарае заперли.

А Любава взглянула на Игната, потемнела лицом и говорит: — Ну, с Лукашки и спрос невелик. Людям тоже вольно куражиться. А вот тебе, Игнат, грешно. А еще сватался ты ко мне!

— А я что? — потупился Игнат.

— Я женюсь, Любавушка.

— Женился бы ты, да я за тебя не пойду. — отрезала Любава.

— Отвел Господь. Ступай, Игнат, не то как схвачу вилы, худо будет. Повинился потом народ перед Любавой. Та простила. Как не простить, с одной деревни все, почитай, как родные.

А на душе все-равно тяжко. Сидят Любава с бабушкой вечером, обеим тоскливо.

— Уехать бы тебе, Любавушка. — заплакала бабушка.

— Все не житье тебе здесь будет. Это Любава и сама знала. Замуж теперь посватают али нет, кто знает. Хоть и не осудила ее деревня, а все ж таки…

Одной жить можно, да тяжелехонько в деревне в одиночку. Заступников да помощников у нее нету. Уехать бы самое верное дело. Да куда поедешь? И бабаню как оставить одну? Совсем она плохонькая стала, кто ей поможет?

— Ты поезжай, Любавушка. — твердила бабаня.

— Обо мне не беспокойся. Поезжай в город, к дядьке, он сироту не оставит. К дядьке! У дядьки — не дома. В чужом дому будешь, сирота, то нахлебницей, то на побегушках. Тут плохо, и там плохо.

Горько-горько стало Любаве. Вот как судьба-то повернулась! Размечталась о семье, да о своих детишках, а тут вон как вышло.

Ночь не спала Любава, все думу свою печальную думала. А чуть рассвело, так вышла она из дому, и пошла на кладбище, на матушкину могилку поплакаться.

Пришла, села, крест обняла и слезы так и хлынули. — Матушка, милая, что же делать мне теперь? Куда мне податься? Что же такое со мной приключилось? Плачет Любавушка, а тут словно голос какой ей нашептывает: — Матушку, Матушку Богородицу проси! Любавушка пуще прежнего зарыдала:

— Матушка Пресвятая Богородица, голубушка, помоги мне, научи, что делать! Тяжко мне, худо мне. И уж и сама не знает, свою ли матушку просит, или Богородицу, знай плачет да причитает. Тоже ведь, хоть и характер крепкий, а сердце-то болит, душа ноет.

Наплакалась Любавушка, полегчало ей как-будто. Посидела она еще на могилке, прибрала ее, поклонилась и домой пошла.

Идет, и уж на самом краю деревни видит — женщина ей навстречу. Одета, как и все деревенские, только платок нарядный, праздничный — так и сверкает на солнце шелком. «Кто бы это? — подумала Любава.

— Никак, не из нашей деревни».

Поравнялась с ней женшина, Любава поклонилась, поздоровалась. Та глядит на нее приветливо, улыбается. Поглядела и Любава: красоты та женщина невиданной, статная, ладная, а глаза — добрые-добрые, как у матушки.

— Здравствуй, Любавушка! — заговорила женщина, а голос такой нежный, такой ласковый.

— А я к бабаньке твоей заходила, да она мне сказала, что ты со двора ушла спозоранку. Думаю, пойду дальше, там тебя и встречу. Беги домой, Любавушка, гости у тебя сегодня будут.

— Что за гости? — удивилась Любава.

— Да ты беги, наряжайся скорее! — смеется женщина.

— Уж они со двора выехали! Поклонилась Любава и домой побежала. Возле самой деревни оглянулась — нет никого. Быстро ушла та женщина, али свернула куда с дороги.

Прибежала домой, глядь — бабушка спит еще. Что такое? Разбудила ее Любава, спрашивает, кто такая ней приходила, что за красавица незнакомая. Бабаня не знает ничего, никто в дом не стучался, никого она не видала.

Любава дивится, как так, ведь сказала же, что от бабушки идет. Бабаня говорит, всю ночь молилась, к утру только чуть задремала. Может, кто и стучался, да она не услыхала.

Порешили с бабушкой, что надо Любаве нарядиться да прихорошиться, как та женщина приказала, и ждать, что будет, что за гости к ним пожалуют.

А ждать долго не пришлось. Подкатила к дому тройка. Богатая, украшеная, лошади сильные, возок крепкий, красивый. Из соседней деревни приехали сватать Любаву за кузнеца Василия.

Семья у него хорошая, изба большая, хозяйство доброе, и матушка — ласковая, веселая. Долго не откладывали — справили свадьбу.

А как вошла Любава в церковь в мужниной деревне, да как глянула на икону «Всех скорбящих радость», так и зашлось у нее сердце: вот кто была та красавица, что принесла ей добрую весточку!

Знать, бабаня Ей молилась всю ночь, Пресвятой Богородице, потому и сказала Она, что идет от бабани.

Упала на колени Любава, поблагодарила Божью Матерь за заступничество, за помощь, за радость. Жили они хорошо с Василием, дружно да ладно. Бабаню к себе взяли. Троих деток воспитали, внуков дождались.

А Игнат после того случая в город подался. Не стало ему житья на деревне. Парни смеются, девки сторонятся. Чтоб посвататься к кому, об том и речи нет.

Заезжал он к Любаве, просил прощения. Перекрестила его Любава и отпустила с Богом. Так уж хорошо ей с Василием жилось, что и не помнила они ничего худого.

Поговаривали потом, что стал он в городе мастером, женился на городской девушке, зажили они мирно.

А Лукашке пьяному явился во сне нечистый, стал в котел тянуть. Испугался тогда Лукашка крепко. Пить бросил, повинился перед всем миром, пошел по святым местам. Говорят, в монастыре его видали. Вот так Господь управил.

Автор : Мари Павлова

ЧУДО

— Бабушка, а ты сегодня сотворила чудо? — спросила Машенька, кутаясь в пестрое одеяльце.

— Какое такое чудо, маленькая? — казалось, смутилась бабушка, — так, доброе дело.

— Как же? Мама говорит, ты умеешь делать чудо! — не могла успокоиться девочка, — настоящее! Вон столько к тебе людей приходит. Тетя Клава Мишеньку приводила, он плакал. А из нашей летней кухни вышел и улыбался. Ну чудо же!

— Чудо-чудо. Ложись спать, Маруся, поздно уже, — Пелагея одним движением худых пальцев заправила в прическу седой непослушный локон.

— Не хочу спать! И я чудо сотворить хочу! Как ты хочу! — Машенька оттопырила свою пухленькую нижнюю губку и надула щечки.

— Маруся, чудеса тоже спят по ночам. Вот проснёшься завтра и будет тебе чудо!

— Точно, бабушка? — с надеждой спросила внучка.

— Точно-точно, милая. Спи, — бабушка нежно поцеловала Машеньку и подправила ей одеяло. Бесшумно прикрыв за собой дверь, Пелагея набросила халат и вышла во двор. Тёплый ветер обнял ее плечи нежным запахом жасмина, а остроносый полумесяц лукаво махнул хвостом в знак приветствия:

— Хороша сегодня ночь, правда, хозяйка? — на перила крыльца ловким акробатическим движением опустился слегка взъерошенный мохнатый рыжий кот.

— Да, Михалыч, ты прав. Тишина такая, а небо, ты только посмотри! Каждую звездочку рассмотреть можно.

— Ты, небось, устала за сегодня? Много ведь людей было, я со счета сбился, — кот сладко потянулся и умостился на перилах.

— Много. Ты же знаешь, как я могу им отказать? Клавдия внука приводила, собаки соседской испугался до ужаса, у Майки, соседки нашей, рожа на ноге образовалась, вступила не туда, куда надо. Да что это я, сколько их таких, сама не сосчитаю,- отмахнулась Пелагея, — вот что, дело к тебе есть, Михалыч.

— Слушаю, хозяйка, ты же знаешь, я — человек надежный, — сладко промурлыкал кот.

— Человек так человек, и комар носа не подточит, — засмеялась ведунья, — дело в том, что Маруся хочет сотворить чудо.

— Какое такое чудо? — навострил уши Михалыч.

— Настоящее, друг мой. Чудо чудесное. Найди мне такое чудо, которое она завтра с радостью сотворит.

— Надо же, — проворчал кот, — мало ей в жизни чудес будет, она решила с детства начать.

— Ну не ворчи ты, не ворчи! Всему своё время. Ей сейчас хочется, понимаешь? — Пелагея посмотрела на Михалыча с некой строгостью.

— Да понял я. Но, знаешь, с этим я один не справлюсь. Я же кот, а не чудодеятель. Надо идти к Грине. Может, он чего умеет, — постановил рыжий.

— Вот и сходи. А я, пожалуй, спать пойду. Действительно, притомилась за сегодня, — Пелагея сладко зевнула и направилась в дом.

Михалыч соскочил с перил и направился к летней кухне. Форточка была открыта и он, деловито просунув в неё мохнатую морду, от души прокричал: «Гриняяяяя, ты спишь?»

— Зачем так орать, усатый? — послышалось из-за печки тихое ворчание.

— Я не ору, я тебя бужу. Так, не спишь? — как ни в чем небывало поинтересовался кот.

— С тобой уснёшь! Чего тебе надобно в ночь глухую? — скрип деревянных напольных досок жал понять, что кто-то нехотя выбирается из-за печки.

— Чудо мне надо! — радостно сообщил Михалыч.

— Усатый, пойди ближе, глянь пристальнее, — в голосе послышались нотки раздражения, — я Домовой, а не Копперфильд из американских телепередач, которые смотрит Маруся!

— Гринь, так вот ей и подавай чудо, — выкрутился кот, — Пелагея велела оформить все так, чтобы наше юное дарование завтра обязательно сотворило чудо!

— Ишь ты, а дождь с бубном не вызвать, нет? — сонный Гриня озадачено потёр бороду, — чего стоишь? Во двор пошли, чудить будем!

Пелагея всегда спала очень чутким сном, Любой шорох занавески или цоканье ветки по оконному стеклу мгновенно заставляли ее открыть глаза. Сегодня же, как ни странно, она словно провалилась в мягкую перину и просто окунулась в мир забвенья.

Но из царства сновидений ее вырвал надрывистый крик внучки:

— Бабушка! Ба! — кричала взахлёб Машенька. Пелагея мигом вскочила с кровати и через долю секунды была у кровати ребёнка. Девочка заливалась слезами и комкала одеяло маленькими пальчиками: — Бабушка! — все повторяла она. 

-Марусенька, солнышко мое, тут я! Тут! Что случилось? — Пелагея взволнованно прижала ребёнка к груди.

— Бабушка, а собачки умеют плавать? — Машенька подняла на ведунью свои большущие карие глаза.

— Конечно, милая, умеют, конечно, — прошептала она, прикасаясь губами ко лбу внучки. Вдруг, жар?

— А в мешке, бабушка? — чуть тише вдруг спросила девочка.

— Что ты такое говоришь, дорогая? Зачем собачкам мешок? Они в будке живут, как наш Шарик, — ответила Пелагея, — ложись давай, совсем рано ещё. Тебе приснился дурной сон. Хочешь, останусь с тобой? — Хочу, — прошептала Машенька и обняла бабушку со всей своей детской любовью.

   Утром плацдарм для сотворения чуда был готов: декоративная туя была бережно выдернута из горшка ( чем тебе не чудо? Умрет же, если обратно не посадить), скворечник держался на дереве исключительно на честном слове, на крыше Шариковой будки зияла дыра из-за отсутствия доски  (которая, к слову сказать, была бережно прислонена к забору), а в замке летней кухни ( как внезапно обнаружила Пелагея) отсутствовал ключ.

Словом, чудить и чудотворничать — дня не хватит. — Это же надо до такого додуматься, — ворчала про себя Пелагея, прохаживаясь по двору. К слову, такого рода чудеса трудового характера Машеньке по душе не пришлись.

Конечно, она помогла бабушке пересадить тую, подержала стремянку, пока Пелагея прибивала скворечник на место, изо всех сил пытаясь сделать это с невозмутимым видом, и придерживала доску, пока ведунья заколачивала крышу будки.

Девочка умудрилась даже быстро найти ключ, бережно спрятанный в кусте смородины. Да вот только чудесами это не считала и очень расстроилась.

Машенька с грустным видом сидела на скамейке и рисовала палочкой на песке человечков.

— Вот что, — подошла Пелагея к внучке, — держи денежку, сходи купи себе мороженого.

— Не очень хочется, бабушка, — отмахнулась девочка.

— Сходи-сходи, без мороженого и чудо — не чудо, точно тебе говорю, — ведунья поцеловала внучку и сунула ей в ладошку купюру. Магазин был совсем близко, всего за двумя домами, но шла Машенька медленно. Она размышляла о том, что ей, наверное, никогда не научиться делать чудеса, как бабушка.

Купив мороженое, Машенька немного повеселела. Она вышла с магазина и принялась распаковывать пломбир на палочке.

Внезапно ее внимание привлёк дед Семён, который шагал по дороге. Он нёс за плечами небольшой мешок, который, казалось, шевелился. Засмотревшись на странную ношу соседа, Машенька оступилась и упала коленками на асфальт.

Мороженое валялось рядом, теперь больше напоминая кляксу в старой маминой тетради, ладошки были счёсаны, а на глазах ребёнка проступили слёзы.

Испугавшись не на шутку, к ней подбежал дед Семён. Он бросил на землю мешок и принялся поднимать девочку. Но, вместо того, чтобы заплакать, Машенька вдруг подняла на него свои карие глазища, слегка мокрые от первых слез досады, и спросила:

— Дед Семён, а что у Вас в мешке? Прежде чем старик ответил, мешок зашевелился и из только что прогрызенной в нем дырки показался чёрный влажный нос, через долю секунды такая же чёрная мордочка, а ещё через секунду на девочку уже смотрело два чёрных щенка.

— Куда Вы их несёте? — вдруг не по-детски строго спросила девочка.

— Мы…это…купаться с ними идём, плавать, — замешкался дед Семён.

— Плавать, — прошептала Машенька, в мешке плавать…Не умеют они в мешке плавать! Топить несёте! Топииииииить! — вот теперь детский плач заполнил всю улицу так, что со дворов начали показываться любопытные соседи.

— Тише ты, тише, говорю, — пытался успокоить девочку дед, — не буду топить. Не буду! За секунду все стихло. Машенька перестала плакать, казалось, даже пение птиц умолкло и ветер перестал теребить листья на деревьях.

— Отдайте, — громко произнесла девочка. Что-то было в ее голосе явно не ребяческое, а даже властное. Эта фраза прозвучала так, словно девочка всю жизнь ждала момента, чтобы ее произнести.

— Да забирай, — отмахнулся дед Семён, — все село на уши поставила! Домой Машенька возвращалась без мороженого, но счастливая. С побитыми об асфальт коленками и с двумя щенками в руках. В каждой руке по одному чёрному пушистому шарику.

— Разве не чудо? — ухмыльнулся Михалыч.

— Ещё какое, — засмеялась Пелагея, — двойное. Зови Гриню, расширяйте будку, вы как чувствовали, что старая тесновата.

— Так то оно так, но ведь чувствовала Маруся! Ай да Пелагеина внучка! — донёсся из-под крыльца голос Домового. Пелагея подошла к калитке:

— Бабушка! Бабушка! Чудо! — искрилась от счастья внучка.

— Спасённая жизнь — наибольшее чудо, — погладила Машеньку по голове ведунья, — пошли, накормим малышей.

Ирина Савчук

Из сети