Баба Яга, уютно устроившись в кресле, вязала себе шаль из козьего пуха и между делом вела беседу с Котом. За окном шумел лес, стемнело.
Кот зажёг лампу и пошёл наливать чаю с медом себе и Яге. Тут в дверь заскреблись.
— Матвей, ты? Не заперто, входи, — окликнула старуха. Дверь чуть приоткрылась, и в избушку вошёл волк.
— Бабуль, там это… — волк замолчал.
— Чего стряслось? Аль загрыз кого? Так не полнолуние вроде.
— Да нет… Мальчишка там у озера…
— Какой мальчишка? — не сразу поняла Баба Яга.
— Ну какой… Маленький. Плачет. Старушка отложила вязание и посмотрела на часы. Кукушка спала.
— Машка! Подъём! Который час?
— Двенадцатый пошёл, — зевнув, сообщила кукушка, и снова уснула. Яга задумчиво почесала нос.
— Сколь мальчику-то? Лет десять небось?
— Нет, — тихо проговорил волк, — Года три-четыре.
— Сколько?! — ошарашенно воскликнула Яга.
— Так ты чего не привёл-то сразу?
— Так я ж волк теперь, не оборотень больше.
— Ну и что с того?
— Так напугается ведь, — убито сказал Матвей.
— Такие не боятся, мал ещё. Ладно, показывай, — и старушка, накинув старую шаль и велев Коту разжечь печь, выскочила за дверь.
Яга, несмотря на возраст и негнущееся колено, была весьма шустрой, до озера добрались быстро. Мальчик сидел, прижавшись спиной к дереву, и доверчиво смотрел на пришедших.
— Охти ж, да он же босой! — покачала головой Яга
— Где обувь-то твоя, малец?
— Там птица страшная была. Я испугался, побежал и потерял, — шёпотом сказал мальчик.
— От беда-то. Как звать-то? Лет сколько?
— Никита. Пять.
— Ладно, пойдём ко мне, не в лесу же ночевать будешь, — и Яга подняла Никиту на ноги.
— Бабушка, я не могу идти, у меня ножки болят, — и Никита заплакал. Яга, присев, посмотрела на ноги мальчика. Они были сильно поцарапаны, в грязи и крови.
— От ить горе-то… Матвей, иди сюда. Повезешь на спине Никитку, сам не дойдёт. Добрались уже заполночь.
Кот успел поставить горшок с кашей в печь и нагреть воды. Постелил мальчику на сундуке чистую постель.
— От помощник, молодец! — похвалила Яга.
— Мазь мою зеленую достань, ранен немного ребёнок. Сама, не мешкая, принялась помогать Никите помыть ноги. Матвей топтался у двери.
— Ну чего застыл? Обутку сыщи сбегай, чай недалеко где должна быть, — распорядилась бабка. Волк бесшумно исчез за дверью.
Пока Никита умывался и ел, Яга расспросила, как он в лесу один на ночь глядя оказался. С бабушкой за грибами пошли, то ли сам отстал, то ли бабушка потеряла.
— Эти мне бабушки! — вполголоса ругнулась старушка. Уложила спать спасеныша, и вышла на крылечко. Матвей уже принёс ботинки мальчика, мокрые и грязные, но вполне целые.
— Забеги хоть поешь, а то и на охоту не успел, — пригласила волка Яга.
Засиделись допоздна, обсуждая нерадивых родителей да бабушек. Утром Никита был совсем здоров, от ран на ногах остались тоненькие шрамики.
Яга, угощая ребёнка яичницей, расспрашивала его обо всём.
Никита оказался очень разговорчивым, не смущал его ни убогий вид избушки, ни огромный Кот. Ближе к обеду прибежал Матвей.
— Нашёл! У Старого Бора ищут, — сообщил волк.
— Ну что, Никита, домой хочешь?
— Хочу!
— Ну вот и хорошо, Матвей тебя проводит. Не страшно?
Вместе с волком Никита пошёл туда, где его искали. Отойдя метров на десять, мальчик обернулся, чтобы помахать старушке, но избушки уже не увидел.
— Не смотри, не найдёшь, — сказал Матвей, — Её только я могу найти да сама бабушка. Пойдём. Когда крики людей стали отчётливо слышны, волк велел Никите идти в ту сторону.
Сам незаметно наблюдал из чащи, как двое людей, увидев мальчика, побежали к нему, подхватили на руки и радостно закричали — Нашли!
Вечером Яга, Матвей и Кот пили чай.
— Бабушка, а может уйдём куда, где людей поменьше, — сказал волк.
— Да куда уж, Матвей? Кто ж их выручать будет? — и Яга сделала очередную запись в заветной тетрадке: «26 837 — Никита, 5 лет.»
Никиту искали почти двое суток.
Рассказам ребёнка, что он ночевал «у бабушки, у которой есть огромный кот и говорящий волк», никто не верил, списали на стресс.
Но врачи не нашли у Никиты ни переохлаждения, ни истощения, ни стресса,ни каких-либо травм.
Жил в деревеньке Анютино Макарка-плотник. Да и то сказать, плотник-то был из него негодный. За что ни возьмется, все у него криво да косо.
Свою избу, и ту не мог поправить. Брал, правда, недорого за свою работу, вот и тянулись к нему такие, что победнее.
Была у него и жена, Дарья хроменькая, да померла. Остался Макарка с дочуркой, ну, ту женина родня к себе забрала. На что мужику-бобылю девчушка меленькая? Он и о себе-то позаботиться не может.
Зато уж праздники Макар любил! Вот где погулять можно, побалагурить, а то и выпить на чужой счет — своих-то денежек у него всегда в обрез было.
Вот раз бабка Лукерья, сводня деревенская, ему и говорит: — Ты бы женился, Макарка! А то гляди: изба не метена, щи простывшие, огород сорняком зарос.
— А ты не с нашего села сватай, а с дальнего, где тебя не знают. Ищи девку победнее да подарочков посули.
— И то дело! — обрадовался Макар.
— Пойду верст за сто, авось, засватаю какую. Бедные-то девки разбирать не станут, сладкой жизни они не знают, а к работе привычны.
Сказано — сделано. Подпер Макарка дверь колышком, вышел за ворота и отправился искать дальнюю деревню победнее.
Подарочки прихватил: серебряная брошечка от Дарьи осталась, да перстенек с красным камушком — вот и все наследство. Думает Макар: пряничек еще прикуплю по дороге, али леденец какой, вот и ладно будет.
Шел он шел, уж и надоело ему. Пряник в дороге прикупил, да сам и съел в тот же день.
«И так сойдет, чего там!» — думает. А солнце печет, жарко. Дома бы Макар на лавке растянулся, а тут деваться некуда. Вот так шел он и дошел до развилки.
Стоит думает: куда бы теперь? Места все одно незнакомые. Поглядел на обе дороги — одна, вроде как, больше езжена, стало быть, там деревня поболе да побогаче будет. А вторая — поуже, ну, стало быть, там и безлошадных больше.
Стоит Макарка, раздумывает. Глядь — на узенькой дороге вдалеке — девка с лукошком. Саму-то ее не разглядеть, а только и видно, что коса у ней светлая да рубаха на ней красная. Ну, раз так, то решил Макар на узкую дорогу свернуть.
Прошел он поле, дорога в лесок ведет. Вошел Макар в лес — темно, непривычно, даже страх напал. Тут бурелом да там валежник, дорожка совсем узенькой стала.
Думал было Макар назад к развилке поверотить, а смотрит — девка-то так и идет чуть впереди. Ну, не пугливей же он девки-то?
Побежал Макар за нею, а та будто все дальше и дальше, никак ему ее не догнать. Хотел было Макарка ее окликнуть, глядь — пропала девка, а в лесу просвет показался. Добежал Макар туда и вышел к лугу.
Постоял, огляделся. Чуть в стороне — деревня, небольшая совсем. Впереди луг, сенокос, девки работают, сено в копны метают.
А наверху, на копне, стоит с вилами давешняя девка в красной рубахе. «Ну, — думает Макар, — была не была!» Подошел.
— Бог в помощь!
— Спасибо! — отозвались несколько голосов.
— Что за деревня будет?
— Залесье. А ты сам откудова?
— С Анютина иду.
— Это где ж такое? — спрашивают девки, — Небось, далече?
— Верст сто отсюда. — говорит девка в красной рубахе.
— Верно! — обрадовался Макар. — Как есть сто верст!
— Ты кто же будешь? На богомольца не похож, на нищего, вроде, тоже. Засмеялся Макар: — А может, я купец, торговый человек?
— Эвон! — говорит одна девка.
— Где это купца безлошадного видали, чтоб пешком сто верст тюхал!.. И куда ж ты, горе-купец, идешь?
— А к вам и иду. Невесту хочу сватать. Засмеялись девки, заговорили все разом, шум, гам поднялся.
— Что же у вас в Анютине, девки кончились? — спрашивает та, что в красной рубахе.
— Так ведь… — замялся Макар, — Я ж уже вдовый.
— Что ж за грех, что вдовый? — отвечает она.
— Не хозяйственные наши девки, — пустился врать Макар, — Работать не любят. А мне хозяйка нужна.
— Ишь ты, девоньки! Работницу дармовую ищет!
— Пошто дармовую? У меня и подарочки есть, во, глядите-ка. Развернул Макарка платочек, где брошечка с колечком лежали. Окружили его девки, смотрят.
Только та, что на копне стояла, глянула мельком и снова за работу взялась.
— Детки-то есть у тебя? — спрашивает одна.
— А то как же! Девчушка, Глашенька. Годков пять, не то шесть.
— Эх ты! Пять, не то шесть! — засмеялась девка.
— Это женино, поди? — кивнула на подарки.
— Так то не твое, мужик, а Глашенькино приданое. Что ж ты у родного дитяти отнял? Видать, совсем бедно живешь? Засуетился Макар.
— Я, — говорит, — плотничаю, с этого и хлеб ем.
Смеются девки, а та, в красной рубахе, только головой покачала: — Хлеб-то ты ешь, а родимой дочушке от тебя, чай, и сухарика в праздник не перепадает…
Давайте-ка работать, девоньки! Чудной этот мужик, не об чем с ним балакать.
— А ты, — говорит Макар, — девка с гонором, мне такие по нраву. Я за тобой по лесу шел сейчас, вот, думаю, она меня и выведет к деревне.
Опустила девка вилы: — Пьяный ты али глупый? Какой тебе лес? Самая страда, каждый час год кормит, а я с тобой по лесам бегать буду!
— Да как же? Ты с лукошком шла, а я уж бегом за тобой, вот сюда и вышел.
— Ой, беда, девки! Видать, он грибов поганых объелся… С утра я тут работаю, мужик, ни в какой лес не ходила. Нечего там и собирать в эту пору. А ты шел бы себе с Богом, а то вернутся наши мужики, наваляют тебе.
— Драчливые у вас мужики? — спрашивает Макар.
— Мужики как мужики. Забоялся, что ли?
— Я смирный. — говорит Макар.
— Пойдешь за меня — не обижу. Сказывай, где твоя изба, приду сватать тебя.
Снова девки в хохот, визги, веселье, совсем на смех его подняли. Пока этак Макар девок развлекал, подоспело время к обеду.
Только девки работу закончили, слышат — что такое?
Бегут две бабы от деревни. Оказывается, на широкой дороге, что от развилки шла, мужика из соседнего села ограбили и убили.
Перекрестился Макар: — Кабы я по той дороге-то пошел, так и меня бы там прибили, а то вот свернул за тобой… — кивнул девке в красной рубахе.
— Как звать-то тебя?
— Степанидой меня звать, а вдругорядь тебе говорю — не шла я по лесу.
— Шла — не шла, — говорит Макар, — а мне смерть стороной. А звать тебя, как мою матушку покойную, тоже Степанидой была. Пошел Макарка в деревню, на ночь постой искать.
Только поравнялся с первым двором, как вся прыть с него слетела. Дома стоят крепкие, заборы ладные, дворы у всех широкие, ребятишки высыпали — одежа на всех хорошая. Богатая деревня оказалась.
Испугался Макарка, а потом думает: а ну, как примаком возьмут в избу? В хорошей-то избе чего б не работать?
Только насилу нашел постой. Никто в деревне на ночь не принимает, но бабушка одна добрая пустила его к себе.
Крылечко попросила ей поправить. Ну, Макар тут расстарался! Все приладил, как надо, накрепко. Обрадовалась бабушка, говорит: — Руки у тебя золотые, сынок, спасибо тебе. На совесть сработал!
Макару непривычно, что его работу хвалят, стоит, как язык проглотивши.
А бабушка допытывается: — Ты, слыхала, за невестой к нам? Что ж, работник ты хороший, мужик молодой. Присмотрел какую?
— Эх, — отвечает Макар, — да пойдет ли она за меня? Есть тут одна, Степанидой зовут. Задумалась бабушка, и головой качает: — Девок наших я всех знаю, а никакой Степаниды промеж них нет.
-Да как же нет! Сама мне сказала. Матушку мою, покойницу, тоже Степанидой звали, я оттого и запомнил.
— Да так ли, сынок? — качает головой старуха, — Есть у нас одна Степанида, да та уж такая, как я. А других в нашей деревне не припомню.
Дивится Макар. Ну, думает, насмеялась надо мной девка! Но ничего, завтра с утра повыпытываю!
С утра пошел Макарка снова на сенокос. Работают девки, а как ни смотрел, нет средь них вчерашней Степаниды! Стал спрашивать — девки смеются, говорят, не бывало у них такой.
— Да как же? — кричит Макар. — На копне же стояла, на самом верху. Все-то надо мной смеялась.
— Все мы там по очереди стояли, мужик, а уж и смеялись-то над тобой все.
— Кто вчера из вас в красной рубахе был?
— Что ты! — заливаются смехом девки, — Красную одежу у нас по праздникам надевают, а не на работу! Поди-ка, ты вчера пьяный был, мужик, лешиха тебе и привиделась!
Задумался Макарка. Так, да не так! Погостил Макар у той бабушки еще денек, и в обратную дорогу собрался. Делать нечего, не вышло у него сватовство.
Бабушка ему и говорит: — Ты не кручинься! Не бывало еще такого, чтоб молодцу невеста не нашлась, а красна девица жениха не дождалась. Господь управит как и не ожидаешь.
Пошел Макар назад в деревню. Вот на полдороге нагоняет его телега. Едут три монахини в город, предложили подвезти.
Смотрит Макарка — две монашки пожилые, а третья — та самая девка и есть, что ему привиделась, Степанида!
— Когда же ты, сестричка, постриг успела принять? — спрашивает.
— Да уж как два года. — отвечает.
— Как так? Я тебя два дня назад видал в Залесье!
— Что ты! — засмеялась монашка.
— Мы сегодня только выехали, в Залесье не сворачивали.
— А звать тебя как? Не Степанидой ли?
— Степанидой. Да только это в миру я была Степанидой, а сейчас я сестра Нектария. Ты откуда же меня знаешь?
— Я и сам не пойму, — отвечает Макар. И рассказал монахиням все, что с ним приключилось.
— Матушка твоя о тебе печется. — сказала та монахиня, что лошадью правила.
— Ты ежели без Бога живешь, так ей тяжко это, вот и хочет она тебя на верный пусть наставить.
Задумался Макар, может, впервой в жизни так крепко задумался. Ведь и впрямь, жил он без Бога.
Работу делал кое-как, дитя родное совсем позабросил, гульба да баловство на уме, женино малое наследство и то чуть девкам не роздал.
А теперь как людям показать, что не таков он? Кто поверит, что он и работать может на совесть? Вот сказала же бабушка, что руки у него золотые! Да что теперь уж, эх…
Старая монахиня словно мысли его прочитала:
— Ты о том не тужи. Работай не для людей, а для Бога. Чтобы мир Божий от твоей работы краше становился. Такому труженику Бог завсегда пособит. Христос-то и сам плотничал!
* * *
Долго народ тогда дивился. С тех пор, как Макарка за невестой ходил, вернулся, как подмененный.
Избу наладил, забор поправил, сараюшку укрепил. Все, что делал али в починку принимал — в лучшем виде сдавал, и цену не ломил, по-божески брал.
А коли человек старый, или совсем бедный, так тем даром помогал, никакой платы не взимал.
И на гулянки Макар успевал, да только гулял в меру, чтобы сраму никакого не было. Никто больше его Макаркой и не звал, а как положено, величали Макаром Григорьевичем.
И невеста нашлась потом, верно бабушка та сказывала. Сосватала бабка Лукерья Макару вдовицу с их же деревни, и не надо было за сто верст ходить.
Баба аккуратная, хозяйственная, и собой хороша. Дочка у нее была, Глашеньке ровесница, так и стали девочки вместе расти, даже и замуж в один год вышли.
А на матушкину могилку Макар каждый год ходил, и Бога благодарил за то, что жизнь его совсем по-другому пошла. Материнская-то любовь она вон какие чудеса творит!
Давно это в нашем лесу случилось. Теперь у тех, которые те времена помнили, уж и правнуки состарились. Но, а тогда-то — тогда люди не думали еще, что про них сказки складывать будут, жили да жили себе.
А было вот что! Поехали как-то мать с отцом, да еще родни набралось, в лес за дровами. Ехать им далековато случилось, лес, где попало не рубили, а только там, где кому приказчик укажет. Вот поехали они, значит. Дорога знакомая, народу много, весело всем!
Одна Дашутка дома с бабушкой осталась. Дашутка еще маленькая, а бойкая девчушка, по хозяйству хлопочет, помощница бабушке на радость. Что Дашутка ни делает, все песенки поет, много она их знала, хоть и махонькая была.
— Где ты, Дарьюшка, такие песенки выучила? — спросят ее.
— А вот на гулянье пели, я и слыхала. — отвечает.
— Что ж, так и запомнила?
— Да я только разок услышала, а уж будто всегда ее и знала. — разводит руками Дашутка.
Вот так хлопочут они с бабушкой дома, Дашутка песенки напевает, а бабушка вздыхает. Глянет в оконце, и вздохнет. Прислушается к чужому бубенчику, да и снова вздохнет.
— Что ты, бабанька, вздыхаешь? Устала али болит чего? — затревожилась Дашутка.
— Боюсь, деточка, чтобы Леший наших в лесу не попутал в дороге-то. Им за дальнюю заимку ехать, путь неблизкий.
— А на что, бабаня, ему людей путать, Лешему-то?
— Любит он баловать с нашим братом. — ворчит бабушка.
— В прошлом годе девки по малину ходили, так насилу домой вышли. Уж, говорят, вон и деревня видна, и тропочка наша, а закружил так, что к ночи только и выбрались. Уж они ругались-ругались!
А то еще Пахом за грибами ходил, а уж он-то грибник на всю округу! В такие места дикие хаживал, а и того Лешак покружил в трех соснах.
— Да как же так может быть, бабаня? Нешто он, Леший, нас не любит?
— А за что ему нас любить? Озорует он, баловать бы ему только.
— Ну как, бабаня, он за то нас и не любит, что мы браним его? А вот ежели бы…
— Вот подрастешь ужо, сама и узнаешь. — засмеялась бабушка.
— Ложись-ка ты спать лучше! Вон, слава те, Господи, наши воротились, сейчас ужинать да отдыхать.
Забралась Дашутка на лавку, укрылась, а сама все думает: отчего Леший рядом с людьми живет, а людей не любит? Может, он это не озорует со зла, а пошутковать ему хочется? А люди-то сразу браниться да кричать! Всякому обидно будет!
Побегу-ка, — думает Дашутка, — в лес, спою Лешему песенку да пирожок оставлю. Утром попросилась у мамки с тятей в лесок с подружками. Те ничего, позволили. Велели только дальше полянки в березнячке — ни ногой!
Взяла Дашутка пирожок, уложила в корзиночку и побежала в березнячок, что сразу за покосом начинался. Вышла на светлую полянку, села на пенек. Стала веночек плести и песенку завела. Голосок у нее звонкий, что ручеек звенит.
Вдруг смотрит — по тропинке старичок идет. Сам маленький, согнутенький, в руках клюка березовая, а борода у него длинная белая. Увидал он Дашутку, остановился.
— Ты кто такая? — спрашивает. — Дашуткой меня кличут. Из деревни я, дедушка.
— Хм… А здесь чего делаешь? — Лешему песенки пою.
— Чегооооооо? — удивился старичок, и даже за бороду свою схватился, — Лееееешему? Пеееесенки?
— Ну да! — отвечает Дашутка.
— Я ему еще пирожок принесла, да вот веночек сплету.
— Н-дааа… — крякнул старичок.
— А тебе чего в лесу от Лешего надобно? Грибов, али там ягод? Али орехов?
— Да нет, дедушка! — смеется Дашутка,
— Мне ничего и не надобно. Я еще маленькая, мне и в лес-то ходить не разрешают, вот только до этой полянки. Стоит старичок, на палку свою опирается, смотрит задумчиво.
— Значит, ты Лешему песенки петь выдумала, да еще и гостинца не пожалела?
— Жалко мне Лешего, дедушка. Старичок только головой качает да бороду гладит.
— А что же тебе его жалко, Лешего-то?
— Сам ты посуди, дедушка. — отвечает Дашутка, — За дровами едут, устанут люди, и ругаются. Грибов не найдут, так опять ругаются. Заплутают в лесу, так снова бранятся. Кому же приятно, когда о нем слава дурная идет?
— Ишь ты! — усмехнулся старичок, — По-твоему, выходит, Леший и не злой вовсе?
— Я так думаю, дедушка, шутник он. Да только людям часто не до шуток, вот они и серчают… — вздохнула Дашутка.
— Ладно, — говорит старичок, — Пирожок ты, давай-ка, сама съешь, чай, проголодалась уже. А вот песенка твоя Лешему понравилась, и веночек ему, старому, приглянулся, бородищу украшать будет!
— Ты разве его знаешь, дедушка? — обрадовалась Дашутка.
— Да видал иной раз, — засмеялся старичок, — Бродит тут, дурень старый, только не каждому покажется. Ты вот что. Держи-ка свою корзиночку, беги домой, да смотри, до дома в нее не заглядывай. А будут спрашивать большие, сказывай, что никого в березнячке не видала. Все ли поняла?
— Все, дедушка! Спасибо тебе, добрый ты! Передай Лешему поклон от меня! Схватила Дашутка корзиночку, а она тяжелехонька! Насилу донесла до дома. Глянули там, а в корзиночке — грибов!.. Да такие все крупные, чистые, ровненькие!
— Ты где же, Дашутка, такой красоты набрала? Не я ль тебе велела дальше березнячка не ходить? — спрашивает мать. Дашутка помнит старичков наказ, не сказывается.
— Да я, матушка, в березнячке и набрала. Смеются большие, не верят.
— Березнячок наш вдоль-поперек истоптан, откуда там таким грибам взяться!
С того дня так и повелось. Как ни пойдет Дашутка в березнячок, так целую корзинку домой притащит. И ягод, и грибов, и орехов! Дивятся дома, а Дашутка, знай, помалкивает.
Вот прознал такое дело Пахом-грибник, вздумал проследить за девчонкой. Сам-то Пахом на всю округу славился, места грибные все ведал, даже самые потаенные. Поговаривали люди, что Пахом грибы найдет и там, где их отродясь не бывало! Знал он грибное дело и любил, да тут вот зависть одолела!
Как так, столько лет он леса исхаживает, а какая-то девчушка, саму-то еще из-под гриба не видать, а туда же! Дождался Пахом, как увидал, что Дашутка с корзиночкой в березнячок пошла, так за ней чуть поодаль и увязался.
Вот Дашутка на полянку выбежала, корзиночку свою на пенек поставила, песенку завела, а Пахом за кустом притаился. Глядит, значит, вдруг чувствует, как его по плечу кто-то похлопал.
Обернулся Пахом — стоит позади него солдатик. Шинелька потертая, сапоги стоптанные, лицо худое, совсем щетиной заросло.
— Не угостишь ли махорочкой служивого? — говорит, — Давно иду, устал я, мил человек.
— Да ты поди в деревню, — отвечает Пахом, — там и на постой оставят, и махорочкой поделятся. Обрадовался солдат: — Спасибо тебе, мил человек! Да только еле иду я. Проводи ты меня до деревни, в долгу не останусь. Что ты будешь тут делать? Ну, как и впрямь служивый не дойдет один? Совсем он, видать, издалече…
Пахом — мужик сердобольный был, пошел провожать солдатика. В другой раз снова Пахом Дашутку соследить взялся. Та опять на полянку прибежала, песенку поет, веночек сплетает. Пахом наш глядел-глядел, да и сморил его сон. Устроился Пахом под кустиком и задремал. Проснулся — ан уж и свечерело! На полянке нет никого.
В третий раз решился Пахом глядеть в оба! Не дремать, с прохожими не заговаривать. Снова пришел за Дашуткой на полянку, за кустом притаился, глаз с девчонки не сводит.
Стоит этак, хоронится, а только слышит позади себя тихий такой вздох, с укоризной: — Эх, Пахом-Пахом… Разве ж я тебе не пособлял? Разве ж я тебе когда глаза отводил? А ты дитю позавидствовал…
Обернулся Пахом — нет никого. Глядь по сторонам — батюшки-святы! — а места кругом незнакомые! Посмотрел туда, где полянка была — нет полянки, и березнячка нет.
Один лес непролазный, темный, чужой. Только что деревня была видна, тропинка широкая, покосы, а тут с сплошь бурелом, колодья да выкорча. Куда идти — неизвестно.
Испугался тут Пахом не на шутку, за голову схватился. Заплакал, повалился на колени: — Прости ты меня, — говорит, — Правда твоя, жадность меня одолела, разум замутился. Проучил ты меня! Да только смилуйся, дома детишки малые. Ни разу я боле на чужое не загляжусь!
Плачет Пахом, горько ему, что по своей глупости да жадности деток сиротами оставит, да жену одинешеньку, да матушку старую.
Понял, что и солдатик тот неспроста на него вышел, и сон его сморил недаром! Тут бы ему понять, ан жадность-то все пересилила! Повинился Пахом, а слезы так и бегут, что градины.
— Ты чего, дядька Пахом? Горе у тебя какое? Охнул Пахом, открыл глаза, отер лицо — глядь-поглядь: вот и березнячок, и поляночка, и тропинка, и деревня, и покосы, а вот и Дашутка перед ним стоит, за рукав тянет. Как и не бывало наваждения.
— Пойдем, дядька Пахом, вместе. Ты захворал, чай? Так и пошли они в деревню вдвоем. Пахом пришел к себе, жену, детишек обнял, рад-радехонек!
Дашутка, как подросла, стала с подружками и подальше в лес захаживать. Всегда она песенку пела и гостинчик с собой несла, а уж и ей, и подружкам все грибы-ягоды-орехи открывались, полные корзинки девушки набирали.
Пахом тоже леса не оставил, ходил, еще дальше прежнего забредал. Все опасности в лесу его стороной обходили. Лес — он смелых любит, а пуще того — добрых да независтливых.
» Михал Михалыч застрял. Подлец поезд ушёл точно по расписанию, за полчаса до того, как Михмих приехал на вокзал.
— Зараза, — сплюнул мужчина и культурно про себя перечислил десяток ругательств. До следующего поезда оставалось еще пять часов. Тратиться на гостиницу было жалко, и Михмих решил пересидеть на вокзале.
Взял билет у сонной кассирши, сел на железную скамейку в зале ожидания, достал сканворд и принялся ждать. Слова в головоломке закончились.
Михмих оторвал взгляд от серого листа и огляделся. Вокзал опустел. Только в будочке около выхода дремал полицейский, да спал у дальней стены мужик в засаленном ватнике. Встав и размяв затекшие ноги, Михмих прогулялся до газетного ларька за новым сканвордом. Но киоск был закрыт. Только мухи обсиживали стекло над газетами.
Привокзальное кафе на втором этаже тоже оказалось заперто. А табличка на двери обещала, что даже на завтрак он не успеет. Тяжело вздохнув, Михмих вернулся на свое место. Минуты тянулись, как прилипшая к подошве жвачка. Даже представить, сколько ждать до поезда, было тяжело.
— Скучно? Михмих обернулся. На соседнем кресле сидел маленький человечек. В заношенной, но чистой одежде. С окладистой седой бородой.
— Угу.
— Давай в картишки перекинемся? На интерес. А то меня тоже скука одолела. Мужчина пожал плечами. Развлечение ничем не хуже сканворда. Играли в дурака молча. Человечек азартно шлепал картами, горестно вздыхал при проигрышах и бурно хлопал в ладоши выигрывая. Счет партий перевалил за второй десяток.
— Может, ты есть хочешь? Заботливо осведомился у Михмиха противник.
— Кафе закрыто.
— Да это ерунда! Сейчас организуем. Пойдем. Человечек вскочил и резво побежал к служебному входу.
— Не отставай! Они пару минут проплутали по темным коридорам и оказались в маленьком буфете с тремя столиками, сиротливой геранью на подоконнике и дремлющей официанткой за стойкой.
— Машенька! А сделай нам кофе и бутербродов.
— А? Машенька, румяная и пышная, как булочка, протерла глаза.
— Опять чужих водишь? Ох, влетит тебе, — ворчала она для порядку, но заказ принесла. Михмих расплатился и впился зубами в бутерброд. Человечек сидел напротив и умиленно смотрел, как ест мужчина.
— Может, тоже будешь?
— Не. Я ужинал плотно. — Спасибо. А то я с голоду помер бы, пока поезда дождался. Кстати, надо же познакомиться. Я Михал Михалыч, инженер.
— Пафнутий Федорович, — новый знакомый солидно кивнул, — домовой.
— Кто?
— Домовой. Не слышал про нас разве?
— А что на вокзале делаешь? Вы же вроде в обычных домах живете.
— Потерялся, — грустно вздохнул Пафнутий, — пару лет назад мои переезжали. Я тоже с ними думал. На вокзале замешкался и не нашел, на каком поезде они едут. А обратной дороги не знаю. Вот и кукую тут.
Михмих покачал головой.
— Дела.
— Ты поел? Давай развлекать тебя, пока поезд не пришел.
Домовой устроил Михмиху экскурсию по вокзалу. Затем они заглянули в диспетчерскую, где долго пили чай с баранками. Катались на маневровом тепловозе со знакомым машинистом Пафнутия. Посмотрели на город из башенки над вокзальными часами. И заглянули в кабинет начальника вокзала — полить фикус.
— А то засохнет, — пояснил домовой, — про него все забывают. Наступало утро. Появились первые пассажиры. Сонная уборщица нехотя возюкала шваброй в зале ожидания.
— Быстрее! — домовой заволновался, — идем, там твой поезд подходит. Они вышли на перрон.
— Слушай, — вдруг оживился Михмих, — а давай я тебя заберу к себе. Чего ты тут маешься? Домовой опешил.
— Как?
— Да просто. У меня свой дом, сад яблоневый. Коровы нет, уж извини. Семья у меня хорошая, дружная. Поехали. Что ты тут забыл? Пафнутий всхлипнул.
— Правда?
— Честно-честно.
— Я сейчас! Домовой бросился в здание вокзала. Подошел поезд. Михмих показал билет проводнице.
— Заходите, пять минут всего стоим.
— Да-да, сейчас. Домового всё не было. Снова потерялся? Передумал?
— Проходите, мужчина. Уже отправляемся. Вздохнув, Михмих прошел в своё купе. С шумом открыл дверь. На верхней полке сидел улыбающийся Пафнутий и радостно болтал ножками. В руках домовой сжимал горшок с фикусом из кабинета директора.
Автор : Александр «Котобус» Горбов из книги пятничных рассказявок
