Потом была просто жизнь…
Галине было двадцать, когда они познакомились с Николаем. И она сразу поняла, что это именно он. Тот единственный, кто ей нужен. Даже не поняла, скорее почувствовала. Всей кожей, всем своим женским естеством, каждой клеточкой своего молодого тела. Это было настолько явно, и вместе с тем, так просто и внезапно, что она сначала даже не поверила. И заставляла себя сомневаться, думать и анализировать:
— Разве так бывает? — размышляла она.
— Бывает, — тут же отзывалось сердце.
— Ну, конечно, — складывались в слова её собственные губы.
— Да сколько угодно, — позёвывая от такой скучной, недостойной его светлого гения темы, вставлял даже разум.
А душа, не знающая компромиссов и не вступающая в диалог, лишь тихо улыбалась и пела.
Больше спрашивать было не у кого. Не у родителей же, которые работают от зари до зари и которым только этого не хватает. Да и к сёстрам не побежишь.
Старшая Люба, — очень добрая и славная, но она только что похоронила с мужем своих новорождённых близнецов и всё ещё не оправилась от этого. Почему хорошим людям, так часто выпадает в жизни столько горя? Кто знает…
Люба и мужа себе нашла — такого же, как сама, милого, тихого Кирилла, у которого, когда он улыбался, от его серых глаз разбегались-брызгали в стороны уютные и добрые лучики. Этим двоим, казалось бы, на роду было написано иметь много детей. Ведь оба они обладали большим сердцем и открытой нараспашку, чистой и искренней душой.
В их глазах и сердце было столько любви, так теплы были их добрые, мягкие руки, что это не вмещалось в них, требовало выхода и неизменно выплёскивалось наружу. Растекалось ручейками, журчало в арыках, звенело над головами и согревало каждого, кто оказывался поблизости, лучами щедрого, как их казахское лето, солнца.
Валентина — самая близкая ей по духу, тоже уже замужем, ждёт ребёнка. Ещё и строятся сейчас. Разве им до этих глупостей, которые терзают Галю, заставляют краснеть до самых корней волос, смеяться невпопад и плакать от переизбытка чувств?! Эти образы, мысли, чувства связанные с её состоянием, неведомым до сей поры, не дают уснуть до рассвета, мучают, и в то же время делают самой счастливой…
Кому расскажешь об этом?! Мария, ещё одна сестра — слишком хитрая, непонятная и будто чужая. Простая и прямолинейная Галина ощущала опасность, исходившую от родной сестры. Рядом с ней она будто находилась в зоне высокого напряжения и потому бессознательно сторонилась её, несмотря на то, что та на целых три года была младше. Ну а Танюшка, так и вовсе девчонка ещё сопливая, тут и разговору-то никакого не может быть даже.
Они встречались с Николаем каждый день, хотя бы на полчаса, на час, как получалось. Потому что в противном случае не представлялось возможным дожить, добежать, додышать до следующего дня. Она смотрела в его глаза и понимала, что тонет, тонет, неумолимо, отчаянно и безнадёжно. И ничего не могла с этим поделать, да уже и не хотела.
Они стали близки настолько, что ближе просто не могло и быть. Потому что это бы означало раствориться окончательно и безвозвратно. Они даже ещё официально не стали парой, когда Галя поняла, что беременна.
И это был не гром среди ясного неба, как пишут в дешёвых, бульварных романах, это был смерч и цунами в одном флаконе. Вернее, в одной, отдельно взятой Галине. Только этого единственного факта хватило бы вполне, но ведь, известно, что одна беда не приходит.
Незадолго до этого, она с матерью и сёстрами похоронила отца. Кроме того, положение осложнялось ещё и тем, что её Николай был двоюродным братом мужа старшей сестры — Валентины.
Братья почти не общались и отношения между ними были не то, чтобы очень плохие, а скорее довольно натянутые и отчуждённо-нейтральные. По какой причине это происходило, Галя не интересовалась, никогда не была любопытной, да и что бы это, в конце концов, изменило?
Она обо всём рассказала Николаю. Он обрадовался. Обнял, закружил, сказал, что пришло время срочно засылать сватов. Воспрянувшая духом Галя решила сначала поговорить с сестрой и её мужем. Почему? С какой целью? При чём тут вообще сестра, пусть и самая любимая, да ещё её муж, будь он хоть трижды брат её ненаглядного Коли. Кто знает…
На это, особенно по прошествии стольких лет, не смогла бы ответить, пожалуй, и она сама. В ту ночь, она впервые за долгое время заснула почти сразу и без всяких, пугающих её сновидений. Только успела подумать, какая же она счастливая, что встретила своего Колю.
Это ведь он сказал, что ребёнок — счастье, а не позор и ужас, как она, опустив непокрытую, повинную голову, ему прошептала. Он посмеялся над ней, назвал дурёхой, и велел не говорить глупостей. А потом подмигнул и сказал, чтоб в субботу ждала гостей.
******************************************
— Что это ещё за семейные браки? — нахмурив густые брови и глядя на Галю пронзительно-голубыми глазами, спросил Алексей, муж Валентины, — Зачем это? Других парней на свете не осталось? Затем подошёл ближе и с высоты своего роста, проговорил тихо, слегка наклоняясь, над испуганной, хрупкой Галей:
— Не нужен он тебе… Ты не знаешь его совсем… — и упреждающе строго глядя на Валю, тревожно переводящую взгляд с мужа на сестру и обратно, добавил:
— И думать не смей, поняла?
Галина и Николай расстались. Глупо как-то это вышло. И несерьезно, что ли… Настолько, что забыть об этом она так и не смогла. И часто, мучительно часто, закрывая глаза, всё продолжала видеть ту его усмешку, когда она сказала, что его брат не разрешает ей идти за него, Николая и то, как он вдруг посмотрел на неё.
С застывшей в его больших, влажных глазах болью и каким-то… разочарованием… Именно так… Он взглянул, будто только что впервые заметил. И это увиденное не принесло ему ни радости, ни утешения. И вот тогда он откинул назад свою красивую голову и усмехнулся: беззлобно и горько. И бросил:
— Вот как, значит?! Ну что ж, раз братуха сказал, значит, так тому и быть… Ну, бывай, Галина, не поминай, как говорится, лихом…
И ушёл, не оглядываясь, засунув руки в карманы, и даже негромко что-то насвистывая… И всё… Больше с Колей она не виделась. Так уж вышло.
А потом… Потом был аборт в городе, страшный, болезненный, с тяжёлыми осложнениями, и она едва не умерла. Когда ей об этом рассказали, добавив, что всё позади, она совсем не ощущала радости. Или хотя бы облегчения. Ей было всё равно. Она только заранее почувствовала усталость, от того, что надо как-то собирать себя по частям, зачем-то снова продолжать жить, общаться с людьми, где-то работать, к чему-то, вдобавок, стремиться.
На первых порах пришлось буквально себя заставлять, вытаскивать из тягучего болота, как Мюнхгаузен за собственные волосы, хотя в нём было так хорошо, тепло и безопасно. Но не лежать же вечно, отвернувшись носом к стенке.
Пришлось подниматься, хочешь-не хочешь. А затем, как-то незаметно, жизнь вошла в свою колею. А потом её позвал замуж Михаил. Рослый, сильный, надёжный и молчаливый. Похожий на доброго великана из детской сказки.
Свадьба была, по меньшей мере, по тем временам, богатая. Миша был из состоятельной семьи. Надарили молодым очень много всего: ковры, хрусталь, золото. А самое главное, кооперативная квартира, ключи от которой были торжественно вручены новобрачным в самый разгар свадьбы.
Спокойная, воспитанная, какая-то очень правильная Галина, пришлась по душе Мишиной родне. И она регулярно убеждалась в этом, получая подарки, практически, к каждому празднику. Тем более, кого ж ещё и баловать, детей-то у молодых, вот ведь беда, нет. А уж который год живут-то…
О своём решении уйти к женщине с двумя детьми, Михаил сообщил ей первой. Без лишних подробностей, которыми она, верная себе, нисколько, впрочем, не интересовалась, но честно и открыто:
— Мне нужны дети, — сказал, он, — прости, но я не могу больше приходить в пустой дом…
Он избавил её от участи большинства жён, узнающих о неверности мужа последними…
— Не нужно тебе никуда уходить, — спокойно и тихо ответила Галя, — Это я уеду, сегодня же… А вы тут живите… Это ведь твоя квартира…
И ушла… С одной небольшой сумочкой. Не взяла ничего из подаренного.
— Галка, — причитала мать, — А шуба? А жемчуг? Ну, тебе ведь дарили-то!
— Не могу я, — выдавливала из себя с трудом, — не моё это… Не нужно… А у них дети, — и замолкала…
— Ой, дура-а-а, — закатывала чернющие, как южная ночь глаза, сестра Маша. А Валя, беременная уже третьим ребёнком, всё старалась, да никак не могла проглотить огромный, не дающий нормально дышать ком в горле…
*********************************************
Дни Галиной жизни катились ровненько и однобоко. Разнообразием не баловали, зато разочарований и личных драм в них тоже не наблюдалось. Да и саму Галину, в общем-то, всё устраивало.
Она переехала в город. Скромная, непыльная должность в заводской бухгалтерии, крошечная комнатка в семейном общежитии. Жизнь её сама собой как-то выровнялась, упорядочилась и приняла геометрически строгие формы.
Как будто спокойная, но мелководная река, она из года в год всё текла и текла в одном и том же изначально заданном ей направлении. Со временем, как это часто бывает при строго организованной и размеренной жизни, Галя уже знала наизусть все излучины, все подводные течения своей реки жизни, все её водовороты и была заранее к ним готова.
Каждое утро Галина накручивала волосы на бигуди и обязательно красила красной помадой губы. Это единственное, что она позволяла.
Галина и тут оставалась верной себе. Из всего широкого косметологического спектра — только помада. Одного-единственного интенсивно-красного цвета. И так в течение многих лет. Но, разумеется, даже такая режимная и лишённая импровизации жизнь не может быть втиснута, ни в один, самый продуманный график и расписание. Она неизменно будет вносить свои коррективы.
Адам был русский немец, плотный, приземистый, громогласный и добродушный. Его с Галиной познакомил кто-то из коллег. Она даже не помнила точно кто. И вообще отмахнулась, мол, не выдумывайте глупости, к чему мне это на пятом десятке. Но коллега оказалась настырной… Галина вздохнула и пригласила их в гости.
Она увидела невысокого полного человека и почему-то улыбнулась. Меньше всего он был похож на немца. Немцы представлялись Гале рослыми, холодными и тускло-блондинистыми. Здесь же, ей широко улыбался скорее итальянский актёр, причём играющий исключительно в комедиях. Волосы у Адама росли везде, кроме головы. Нет, там они тоже присутствовали, но весьма в ограниченном количестве и на отдельных, произвольно выбранных участках.
Галя не помнит, как её коллега невнятно попрощалась и вышла в коридор. А Адам, старательно изображая, что не замечает её пассов из прихожей и выразительного жеста, означающего, что пора уходить, всё сидел, улыбался Галине всем своим крупным, с богатой растительностью телом и рассказывал забавные истории из своей жизни, перемежая их байками и анекдотами.
Хлопнула входная дверь. Ещё через какое-то время, Галина уже перестала различать, где реальная история, а где вымысел. Чайник, дважды за вечер кипевший и разливавшийся, снова остыл. И теперь уже окончательно. Галя ловко и почти незаметно убрала со стола, оставив лишь фрукты.
Адам делал короткую передышку, глядя на неё почему-то умоляющими глазами, и снова начинал рассказывать что-нибудь, словно боялся, что если он будет молчать слишком долго, то ему придётся уйти.
— Поздно уже… — сказала она, наконец, и тут же пожалела о своих словах. Такая тоска и такая боль плеснулась вдруг в его глазах, что Гале стало страшно. За него. За себя. А ещё, совсем неожиданно, от того, что он возьмёт вот прямо сейчас, встанет и уйдёт. Навсегда. А она останется. Здесь. Одна. В этой тесной, казённой комнатке, и тоже навсегда.
— Знаете, Галя, вы извините, — вдруг совершенно серьёзно произнёс Адам, — мне так хорошо с вами, что я просто… не могу уйти… Вы мне верите? — спросил он, глядя на неё всё так же умоляюще круглыми, и блестящими, как две маслины глазами.
— Верю, — просто ответила Галя, — мне почему-то тоже кажется, что вам не стоит уходить…
Адам так и не ушёл в тот вечер. Он ушёл только через десять лет, но уже туда, откуда пока ещё никто не вернулся. Галя прожила с ним свой очередной, спокойный и размеренный отрезок жизни.
Временами он даже казался безоблачным и почти счастливым. Особенно, если смотреть сквозь избирательные, туманные и имеющие обыкновение сглаживать напряжённые, садняще-острые углы очки времени.
Она рано ушла на пенсию, когда спрашивали почему, отвечала: «У меня давление».
После смерти Адама и выхода на пенсию, её жизнь снова потекла однообразно, скучно и ровно, словно по раз и навсегда составленному персонально для неё расписанию.
Галина никогда и никому не жаловалась. Как и раньше, была молчалива и сдержана. Со стороны было трудно понять, что она на самом деле чувствует, о чём думает, когда вот так долго и неподвижно смотрит вдаль, словно пытается высмотреть или угадать очертания чего-то очень далёкого и бесконечно дорогого.
Однажды, словно очнувшись от такого вот длительного созерцания, она подумала, что на самом деле уснула ужасно давно, наверное, в тот самый миг, когда Николай, усмехнувшись и насвистывая, уходил от неё, засунув руки в карманы широких штанов. Вот так же, как он, старательно делая вид, что им всё равно уходили вместе с ним её любовь, счастье да и сама жизнь…
Иногда Галя вздрагивая, просыпалась, но и тогда не совсем до конца и лишь для того, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам либо убедиться, что всё нормально, всё на своих местах, всё так, как и должно быть… Но причин для этого, с каждым годом становилось всё меньше.
Одна из них случилась, когда Галина увидела полуторагодовалого ребёнка старшей дочери сестры Валентины. Вот тогда, совершенно точно, она проснулась полностью и окончательно:
— Отдай мне её, — вдруг с несвойственной ей горячностью и мольбой, обратилась она к племяннице, — Я ещё крепкая, воспитаю, у неё всё будет! А вы молодые, родите себе ещё.
— Да ты что, тёть Галь? Что ты такое говоришь? — забирая у неё малышку, испугалась та, — Как же это можно ребёнка своего отдать?
После этого, Галина вскоре снова погрузилась, будто в некое оцепенение из которого явно не видела никакого смысла выходить.
Она хоронила родных, провожала тех, кто уезжал, не видя перспектив, не желая оставаться в её родном Казахстане. Она держалась до последнего. Пока не осталась совсем одна, как предчувствовала когда-то, сидя в той маленькой, общежитской комнатке напротив Адама, когда неожиданно так испугалась, что он встанет и уйдёт.
Уже давно канула в лету та комната. Не стало милой Любы с её славным Кириллом, которым бог так и не дал детей. Так скоропостижно и неоправданно рано ушла Валентина, а их с Алексеем дети и внуки разъехались, разлетелись по всему свету. Мария и Татьяна живут так далеко. Их жизнь ей чужда и непонятна.
Галину забрала к себе, в далёкий северный город младшая дочь Валентины. Уговорила. Убедила. Привезла. После солнечного Казахстана, его ярко-синего неба, полуденного жара, наполненного ароматом яблок и винограда, сухим треском спелого арбуза и журчанием в сочной траве арыков, холодный, серый город показался Галине тесным, свинцовым ящиком. Она не приняла его, как и он не принял её. Его серое, низкое небо давило на голову и стискивало грудь. Галина не прожила там и трёх лет.
По странной иронии судьбы, жила она в комнате, в которой до этого умер отец её племянницы, перевезшей её сюда. Тот самый Алексей, который однажды насупив брови и нависая над ней, запретил даже думать о свадьбе с его двоюродным братом. С Николаем. С её Колей.
Когда её не стало, кто-то рассказал, что завещание она написала ещё в пятьдесят пять лет. Уже тогда сосредоточенно, тщательно и серьёзно, как делала всё в своей жизни, она готовилась к смерти.
А ещё не так уж давно выяснилось, что на самом деле, по документам она никакая не Галя, а Ганна. А точнее, Анна Ивановна. А Галя это так, для простоты и краткости… Наверное… Она и сама никогда не вспоминала своё настоящее имя, может забыла, а может, ей и это было всё равно.
*************************************************
Я хорошо помню её. С ярко накрашенными неизменной красной помадой губами, рядом с улыбающимся, с сильными волосатыми руками Адамом. Сейчас я, тот самый ребёнок, которого Галина так страстно, так горячо просила у моей матери отдать ей, уже сама приближаюсь к возрасту, в котором она написала своё первое завещание.
Мне неизвестно, что явилось первым толчком к такой её вялой, будто застывшей в анабиозе жизни. Может, отвергнутая и пропавшая не за понюшку табаку, любовь. Или её так и не рождённое дитя. А может даже то, что всю жизнь, как оказалось, её звали чужим именем. Или причины уходят своими корнями ещё дальше, и ещё глубже, туда, откуда их уже невозможно достать.
Я помню бабу Галю в том неприветливом городе, который так и не стал ей своим, незадолго до её смерти. Она была немногословна и сдержанна, как всегда. Только снова пожаловалась, что «это серое, свинцовое небо на неё давит».
— Хочешь, я куплю тебе шикарную красную помаду? — спросила я.
Она посмотрела на меня светлыми, в крапинках глазами, и я внутренне вздрогнула. На меня смотрели как-то особенно ласково и тепло, глаза моей матери. Но тогда я совсем не думала, как сейчас о связи поколений, о родовой преемственности и наследственной печати. Она улыбнулась:
— Нет, моя хорошая… Теперь-то зачем? Я уже слишком старая…
И снова надолго замолчала, кутаясь в тёплый платок и глядя куда-то вдаль. Я проследила за её взглядом и поняла, что она видит совсем не то, на что смотрит. Вовсе не эту, петляющую между двумя рядами домов, чужую, пустынную улицу. Нет, совсем не это…
Она смотрит туда, где яркая синь бесконечного неба плавно и незаметно сливается с чуть расплывающейся августовской дымкой, а в воздухе тонко, но настойчиво растекается яблочно-медовый аромат…
Туда, где всё шагает и шагает, лёгкой непринуждённой походкой, засунув руки в карманы и насвистывая незатейливый мотивчик, её давно потерянная, но одна-единственная и самая настоящая Любовь…
Автор: Лариса Порхун
