ХОТЕЛ ПРОСТО ОБВОРОВАТЬ СТАРУШКУ…..

Таисия Павловна спешила по широкой сельской улице, прижимая к груди пакет со свежими булочками.

— Теперь, на неделю хватить, — думала она, — удачно я к Гавриловне зашла. Успели к автолавке.

Бабушка искренне радовалась, что удалось купить еще теплую сдобу. Конечно, она покупная, не домашняя, но заводить тесто ради нескольких булок не хотелось. А больше-то ей не осилить.

— Вот если бы сынок был жив.

Старушка уже закрывала калитку дома, когда услышала за спиной негромкий голос.

— Здравствуй, мать.

Вздрогнув от неожиданности, Таисия Павловна медленно оглянулась. Ее буровил глазами невысокий, небритый мужик лет сорока пяти.

Таисия Павловна нахмурилась, лицо мужика ей было совершенно незнакомо.

— Мать, ты глухая, что-ли? Починить чего не надо? Любой мелкий ремонт делаю.

Она будто очнулась. Конечно, у одинокой старухи всегда найдется, что подлатать во дворе. Живет то одна.

Но, уж больно лицо у мужика было подозрительное.

— Пусти такого к себе — беды не миновать.

Она уже было отвернулась, собираясь нырнуть в спасительную тишину дома. Но остановилась запнувшись. Мужик то не милостыню просил, а работу сделать предлагал. Честным трудом на хлеб зарабатывает.

Обреченно махнув рукой, побрела назад.

— Заходи, милок. Видишь, вон заборчик покосился совсем. Коль не дорого попросишь, то поправить бы.

Мужик оценивающе оглядел почти упавший плетень и кивнул.

— Много не попрошу, — кинул на лавку холщовую сумку, пошел осматривать поддерживавший забор колышек, — мне бы гвоздей, мать. Найдутся?

Таисия Павловна кивнула и посеменила к стоявшей в дальнем конце двора покосившейся сараюхе.

Толкнула незапертую дверь и махнула куда-то в темное нутро.

— Там погляди. И гвозди должны быть и инструменты всякие. От сыночка остались. Тебя как величать?

Мужик, прищурившись, вошел внутрь.

— Михаил. Ладно, разберусь.

Старушка закивала и поспешила обратно к дому. Чего под ногами путаться?

Оставшись один, Михаил осмотрелся. Увидел, сложенные у стены деревянные ящики, двинулся к ним. Лежащей рядом ветошью смел многолетнюю паутину и поднял крышку.

От увиденного внутри, он даже присвистнул. В разделенном на отсеки ящике, лежали инструменты. Рубанок, ножовка, молоток. Да все добротное такое. Советское еще, не то, что китайский, ничего не стоящий новодел.

— Сколько же сейчас все это стоит? – закралась в голову шальная мысль

Судя по тому, как аккуратно разложены инструменты, для хозяина они были, очень, дороги.

Взяв, все что нужно, мужчина вышел во двор и занялся забором.

Таисия Павловна хлопотала на кухне, поглядывая в окно на работавшего Михаила.

— Хорошо, что мужичок подвернулся, а то Ваську соседа не допросишься! – думала она.

Налила молока холодного, окно отворила:

— Миша, молочка с булочкой не хочешь?

Тот отрицательно мотнул головой, занятой работой:

— Не сейчас. Что же, Вы так двор запустили? Дети, небось, в город укатили?

Бабушка печально скривилась.

— Так нет деток то. Одинокая я.

Михаил удовлетворенно хмыкнул. Это то, что он хотел услышать. В голове мужика созрел план.

Вернувшись в сарай за очередной горстью гвоздей, он перевязал ящик с инструментами, найденной рядом веревкой. Воровато оглядываясь, выскользнул из сарая и спрятал его в лопухах у забора.

Решил, что заберет ящик, как стемнеет. Домик старухи на отшибе, никто не помешает. В заборе две штакетины болтаются, аккурат возле этих лопухов. Раздвинет и дело в шляпе.

— Зачем бабке инструмент. Да и помрет скоро, пойдет все добро прахом, — думал он.

Он быстро закончил работу и назвал старушке небольшую сумму. Бабушка вынесла деньги. Тщательно пересчитала и передала Михаилу. Тот скривился и небрежно сунул деньги в карман.

Продаст инструменты, в десять раз больше выручит. Собрался было идти, как Таисия Павловна тронула его за рукав.

— Михаил. Ты там, в сарае инструменты видел?

Мужик окаменел.

— Неужели бабка видела, как он ящик в лопухах прятал?

Отвел глаза, потупился. Стал думать лихорадочно, как оправдаться. А пожилая женщина продолжила:
— Это от сыночка моего осталось. Уже почитай лет тридцать пылится. Возьми себе. Я смотрю, парень ты мастеровой, пригодится, — потянула его за собой к сараю, — забери.

Мужчина дернулся, как от удара. Головой затряс в испуге, что воровство откроется.

— Нет, нет. Что, Вы. Инструмент там хороший. Продадите, лишняя копейка будет.

Старушка недоуменно склонила голову.

— Ну, если забрать не хочешь. Пойдем, я тебя хоть чаем напою. А то почитай весь день голодный.

Михаил торопливо кивнул и слегка подтолкнул Таисию Павловну от злополучного сарая. Ему хотелось поскорее покинуть место преступления.

Усадив гостя в маленькой чистой кухоньке. Говорливая старушка, не переставая рассказывать о сыне, выставила перед Михаилом красивую чашку в красный горох. Налила душистого чаю, пододвинула утренние булочки.

— Бери, свежие. Ой, и вареньица, сейчас положу. У меня свое из антоновки, — пошоркала к буфету.

Вытащила красивую резную вазочку и поспешила назад. Поставила перед гостем угощение и открыла старый фотоальбом.

— Вот мой сыночек. Может, знал его? Вроде, ровесники. – она показывала молодого офицера на черно-белом фото.

Михаил взял в руки затертое местами фото. Вгляделся внимательно и похолодел. Конечно, он узнал этого человека с фотокарточки!
Будто юность на него с карточки глянула. Ротный его, Серега Фадеев!!!

Тогда в Афгане, он был командиром в их саперной роте. Младший лейтенант, уже понюхавший пороха, принял под свое командование их — новобранцев, сопляков не обстрелянных. Только закинутых в чужую страну из Союза.

Узнав, что он, Михаил Акиньшин призван из соседней деревни, к себе вызвал. Расспрашивал долго про семью, про мамку, тогда еще живую, про сеструху. Интересовался, как давно Миша был в его родной Ивантеевке.

Разговорились. Серега сокрушался, что дома давно не был. Сначала училище военное, потом Афган — война. За мать свою очень беспокоился, видел ее последний раз перед отправкой. В короткий отпуск приезжал.

Друзьями, конечно, после того разговора, они не стали. Но, Серега будто взял над земляком шефство. Словно, во что бы то ни стало, хотел живым сына матери вернуть. Он ведь столько смертей уже перевидал.

Тем более, что по гарнизонам прокатилась весть, что скоро войне конец. Будут выводить войска.

В тот день, поступил приказ разминировать дорогу для колонны военной техники в узком ущелье. Начался вывод советских войск.

Их роту выкинули с вертушки на вершине перевала, ведущему к мосту через Амударью к узбекскому Термезу.

Растянувшись цепочкой, они долго спускались вниз к разбитой снарядами серой ленте дороги. Над головой висело низкое зимнее небо. На головы сыпал мелкий холодный дождь.

Возвышавшиеся с двух сторон скалистые пики, будто душили с двух сторон шедший отряд. Скрюченными от холода руками, солдаты сжимали металлоискатели и щупы. Провожатые, на коротких поводках вели замерших поисковых собак.

Они уже полчаса прочесывали местность, когда воздух вдруг разорвали первые выстрелы минометного обстрела. Раз за разом, маджахеды упорно пытались выдавить бойцов из ущелья.

Командир увел роту за скалистые уступы и по рации просил ответного огня, называя их координаты. На горизонте уже появились вертолеты поддержки, когда очередной шквал огня будто выкосил роту.

Обезумевший от страха Михаил, сидел обхватив голову руками над телом минуту назад еще живого, приятеля Лехи. Он будто оглох и ослеп, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.

Тогда-то, к нему и подлетел ротный. Миша даже ничего не успел понять, как уже лежал прижатый к земле. Совсем рядом раздался взрыв, и полыхнуло ослепительным огнем.

Потом наступила темнота.

Очнулся Михаил уже в госпитале. После контузии, он долго оставался абсолютно глухим. Его комиссовали и отправили на родину. Судьбой командира мужчина не интересовался.

От безысходности, в деревне он запил по-черному. Потом слух вернулся.

Наступили лихие девяностые. Работы не было. Михаил подался шабашить с бригадой таких же, как сам неприкаянных мужиков.

В начале нулевых, он пытался организовать свой бизнес, но прогорел.

Потом загремел в тюрьму. И отсидел от звонка до звонка, долгих пятнадцать лет за разбойное нападение с подельниками на коммерсанта.

Вышел недавно, опять шабашить начал. Матери нет. Сеструха с мужем в город подалась. Жить на что-то нужно.

И вот теперь Михаил сидел в этом доме и напряженно думал.

— Мать, когда сын то твой помер? – опасливо поинтересовался он.

Старушка на минуту замерла. Печально скривилась и утерла ладонью пробежавшие по щекам мокрые дорожки:

— Так в январе 1989 в Афганистане.

Поплелась к буфету, достала бархатную красную коробочку. Положила перед ним.

— Вот и награда есть. Солдатика собой закрыл.

У Михаила отнялись ноги. Он сидел, не в силах оторвать глаз от налитой ему чашки.

— Значит, в тот злополучный день Серега погиб закрыв его собой, – пронеслось в голове. – А, он!

Промямлив, что-то нечленораздельное мужчина сполз со скамьи. Быстро попрощался и торопливо поспешил к двери.

Он брел по сельской улице к автобусной остановке и напряженно думал. Потом вдруг развернулся и почти бегом поспешил назад.

Уже смеркалось, когда Михаил завернул за угол дома Таисии Павловны.

Тревожно прислушавшись, он стал красться вдоль забора. Развел руками две не прибитые штакетины и нырнул во двор. Через три минуты, спрятанный в лопухах ящик с инструментами, благополучно перекочевал на прежнее место в сарай.

А Михаил, гордо выпрямившись, уходил в сторону пригородного автобуса.

На следующее утро, Таисию Павловну разбудил стук в окно. Испуганная старушка, перекрестившись, закуталась в шаль и поспешно открыла створку.

Во дворе стоял улыбающийся Михаил.

— Вот, мать, специально приехал. Я вчера видел, крыльцо у тебя прогнило. Провалится, не ровен час, убьешься, ведь.

Смущенная бабушка замахала на него руками.

— Да знаю, я сынок. Обхожу гнилые ступеньки. Не потяну сейчас с оплатой. До пенсии еще неделя. Платить тебе нечем!

Но Михаил только отмахнулся.

— Чаем напоишь. Уж больно чаек у тебя ароматный.

Пока Таисия Павловна протестовала и охала, мужик развил кипучую деятельность.

Загнав в дом паникующую старушку, он натащил из сараюхи досок. Полностью разобрал крыльцо, а через три часа собрал новое, пахнущее свежей стружкой.

Потом они вместе обедали, сваренным Таисией Павловной борщом. Михаил, как и обещал денег не взял. Попросил только, стопочку беленькой и, про себя, помянул Серегу.

Перед уходом, осмелев, спросил у старушки про инструменты сына. Радостная бабушка часто закивала:

— Возьми, милок. Заработал честно!

Михаил горестно усмехнулся и, сгибаясь под тяжестью ящика, поспешил на автобус.

С этого дня мужик взялся за ум.

Оборудовал дома столярную мастерскую. Да так хорошо у него дела пошли, что через год, уже цех собственный имел. Финансово поднялся, но по соседним селам дважды в месяц похаживал.

Нет, не шабашил. Старикам одиноким помогал. Деньги никогда за помощь не брал. Будто свой грех отмаливал.

К Таисии Павловне Михаил приезжал каждый раз, как минута свободная позволяла. Почитай, уже все в ее доме переделал. Доволен был — долг отдавал.

Но, больше всего его радовали чаепития со старушкой. Она щебетала счастливая, гостя потчевала. Каждый приезд старалась порадовать Михаила чем-то вкусненьким.

Сердце бабушки не нарадовалось. Словно, сынка на войне убитого, вновь обрела.

А он сидел за столом, слушая ее щебетание и душой оттаивал. И жизнь его изломанная не такой трагичной казалась. И горизонты новые себе намечал. И понимал, что это такое счастье, иметь родного человека. Пусть, родного не по крови, но по душе!

Виктория Р.

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

ОДНО ЛИШЬ СЛОВО…

Так уж повелось в Дининой семье, что следом за одной дочкой рождалась вторая. Младшая сестра была и у бабушки, и у мамы, и у Динки.
В ту весну сестры разом заявили родителям, что выходят замуж.
– Ну, уж нет, девчата! – всплеснула руками мама. – Только не в один день!
– Справим две свадьбы, как полагается, – успокоил ее отец. – Сперва Дине, она старшая. А Анютке ближе к осени, после совершеннолетия. Так и скажите своим женихам, сватов пусть засылают по очереди.

Характер у старшей дочки был неспокойный, глаз зоркий, язык острый. Как ни старались бабушки и мама воспитывать девчат в строгости, направлять Динкину энергию в нужное русло, приструнить ее порой, остановить, буйный нрав старшенькой прорывался сквозь запреты, и доставалось от нее всем без разбору: подружкам и ребятам с их улицы, одноклассникам, а больше других – младшей Ане. На счастье, парень полюбился Дине взрослый, после армии. На ее колкости внимания не обращал, об укрощении строптивой не задумывался, рассудил, что остепенится его зазноба и угомонится, как только детишек родит. Семью хотел большую, поэтому, чем жена моложе, энергичнее и расторопнее, тем лучше.

Только Динкину свадьбу отгуляли, новые сваты на пороге. За младшенькую мать не волновалась – и пригожая, и покладистая, только очень уж молоденькая: едва школу окончила, сразу под венец. Но останавливать Анюту не стала, с женихом они дружили с пятого класса и до его ухода в армию хотели расписаться. Бабушка и ее сестра, баба Маня, на свою любимицу не могли нарадоваться, на ее свадьбу заказали у Клавы-портнихи по новому платью. Нарядились, годов поубавили. Прослезились, как невесту увидели – юную, ослепительно красивую. Глаза родителей лучились от счастья за дочку. Старшая сестра с мужем вызвались эту свадьбу провести, чтобы торжество получилось не хуже, чем у них. Так и вышло – весело и с размахом.

Дина долго держалась, шутками-прибаутками сыпала, тостами-присказками развлекала, веселые конкурсы, игры затевала, танцевальные и частушечные соревнования объявляла, не давала гостям скучать. Солировала так, что никто не мог лишнее слово вставить. Тамада из нее отменная – юморная, с огоньком, с перчинкой, с задоринкой. Но увлеклась, вошла в раж, понесло ее – один раз мужа оборвала на полуслове, второй, третий. Те, кто Динку хорошо знал, внимания не обратили, может, и вовсе не расслышали, а вот новая родня, уловив неуважение старшей сестры к мужу, напряглась. Переглядываться стали – из одного гнезда девчата, неужели и младшая такой же женой окажется?
Мать, перехватив Дину на минутку, вывела на улицу, якобы помощь нужна. Оглянулась, нет ли кого поблизости, и давай ее чистить:
– Что ж ты нас с отцом позоришь? Мы тебя воспитать не сумели, пусть муж обуздает, раз женился. Но на Анюту тень не бросай! По тебе о сестре будут судить …
– А что я такого сделала? Одно слово поперек сказала. Подумаешь! Всего-то одно слово… Прямо жизнь после этого остановится … – огрызнулась Динка.
– И одного слова хватит, чтобы жизнь разрушить, – в сердцах бросила мать. – Посмотри на тетку Маню. Хочешь такую старость?
– Рано мне о старости думать, – повела плечиком Динка, но, поймав расстроенный взгляд матери, осеклась. – Ладно, мам. Я тебя поняла.
Больше никаких выпадов в тот вечер Дина себе не позволила. Ох, и трудно ей это далось. Зато свадьба прошла незабываемо: молодожены были на седьмом небе от счастья, гости остались всем довольны, и надарили хорошо, и погуляли отменно.
***
Мать с отцом, выдав замуж обеих дочек, зажили вдвоем, заскучали. Непривычно тихо в доме без детей. Стали они дожидаться внуков и внучек, кого бог пошлет, тому и порадуются. Только вот второму зятю вскоре пришла повестка, сразу после уборочной его забирали в армию.
Осень стояла теплая. На проводы во дворе натянули палатку, накрыли столы. Чуть ли не свадьба опять собралась, только в этот раз молодым предстояла разлука. Бабушки всплакнули, вспоминая, как в сорок первом провожали мужей. Хорошо, что нынче жизнь мирная, и Леша к Анютке обязательно вернется. Не зря отцы-деды-прадеды воевали. Не зря!

Поздно ночью Дина с мамой перемывали
посуду. Сваху отпустили, уработалась она, пока стол собирала, угощений наготовила, да еще отъездом сына была расстроена. И Аня с Алексеем пораньше ушли, как-никак последний вечер перед расставанием. Медовый месяц пролетел как один день. Свидятся теперь только на присяге, не раньше.
– Мам, помнишь, ты про бабу Маню обмолвилась? – завела разговор Дина. – Муж погиб на войне. Детей схоронила. Горе такое – не дай бог никому…
– Ты о тех моих словах хочешь спросить… – мать задумалась, можно ли доверить Дине судьбу тетки Мани. Только ведь взрослая уже, должна понять и для себя выводы сделать. – Так же как вы с Аней наша бабушка и Маня, сестра ее младшая, вышли замуж в одно лето. За родных братьев, потому и одна фамилия у них в замужестве. Это ты знаешь. У нашей бабушки первая дочка всего три дня прожила, потом мы с Валей, вашей тетей, родились, погодки. А у Манечки один за другим четыре сына народилось. Представь, каково ей пришлось – роды за родами, дети мал мала. А тут война грянула. Мужья в первый призыв попали, сразу на фронт. В сорок втором на обоих принесли похоронки.

Помню плохо, но мама рассказывала, как было страшно. Поначалу все думали, что до зимы выкинут фрицев с нашей земли. Потом молились, чтобы зиму пережить, детей сберечь. Вот голод забыть нельзя. Это мы не вспоминаем, тяжело. Детства у нас не было. Матери надрывались в совхозе. Друг друга поддерживали, иначе не выжить. Мы с двоюродными братьями с весны до осени – на подножном корме, босые, плохо одетые. Зимой в нашей избе жили, вторую не топили. Мамы нас шестерых оставляли на целый день, запирали дверь на засов, чтоб никуда не убежали, не заплутали, не поморозились. Маниному младшенькому шел второй годик, мы с Валей нянчились. Андрейка шести лет за старшего, всеми нами командовал.
Возвращались мамы с работы и не знали – живы ли дети, не спалили ли избу, мальчишки ведь шалили, да и мы с сестренкой не отставали. И замерзнуть могли в холодной избе, если печка затухала. Забирались тогда на русскую печь под ватное одеяло, там за шторкой на лежанке всем вместе было теплее. А ведь еще такую ораву нужно было накормить. Не знаю, как бы мы продержались, если б не корова, огород да лес-кормилец… Война до нас не дошла, не пришлось матерям бежать с малыми детьми или под немцем жить.
Бог миловал, все мы выжили. После победы мамы ждали мужей, надеялись. А что? Такое случалось. Возвращались кто из госпиталя, а кто из плена, хотя похоронки давно на них пришли. Или другое – «объявлен без вести пропавшим», а это всегда надежда. Но наши отцы не вернулись.

После войны не намного легче стало. Совсем обносились, ходили в тряпье, голодали. Подросли за годы войны, надо учиться, а ходить в школу не в чем – ни одежды, ни обуви. Худющие, вшивые, стриженые. Волосы керосином намазывали, только ослабевших детей это не спасало. Страшно вспомнить.
Тетке Мане тяжелее приходилось – у нее росли четыре хлопца. Одень, накорми попробуй. И обуви не было никакой. Все, что от мужа осталось, в первую лютую военную зиму поменяли на хлеб. Победа – радость … А у матерей слезы не просыхали…
***
Пожалела Манечку соседка: как-то вечером привела к ней в дом неженатого солдатика – авось, сойдутся. Георгий приехал домой в сорок шестом году, а изба в разорении – отец и братья погибли на фронте, мать в войну умерла от истощения, не дождалась сына. Избу деревенские разобрали по бревнышку, думали, что и Георгия нет в живых, раз после победы не вернулся. Пришел он к нам в деревню, дружили они с Николаем Антоновичем, мужем соседкиным. Тот еще до победы, в сорок четвертом, вернулся после госпиталя, списанный по ранению, совхоз возглавил, чуть не единственный мужик в деревне тогда оказался. Посидели мужчины за столом, вспомнили и мирную жизнь, и войну, помянули погибших и умерших. Выпили крепко, война ведь так просто не отпускает, душа болит…

Дядя Коля оставил друга жить у себя, пока солдат родительский дом восстановит, взял на работу в совхоз. А его жена, тетка Глаша, присоветовала Георгию к Манечке присмотреться, познакомила их. Завидным он был женихом, мог любую девчонку засватать, каждая с радостью бы за него пошла, но увидел ватагу мальчишек и их мать, молодую еще женщину, но истерзанную горем и нуждой, пожалел, захотел помочь. Одно только слово Георгий ждал от Мани – «останься». И она от него того же – «остаюсь». Кто первым это сказал, не знаю, но он не ушел в тот вечер, стал жить с Манечкой, заменил ребятишкам отца.
По нужде сошлись, а там уж и любовь у них случилась. Что скрывать? Георгий стал семейным человеком, Мане огромное облегчение – сильный, здоровый мужчина в доме. А рукастый какой! И мальцы все время возле него, как приклеенные. Не обижал он сирот, к труду приучал, к порядку. При нем дети в школу стали ходить.

А вскоре бог послал еще ребенка, забеременела Манечка пятым сыночком. Слабеньким родился, не то, что старшие, довоенные – сказались голод и нищета. Уж как она его любила! А каким счастливым Георгий ходил, светился – не один-одинешек теперь, стало на земле его кровиночкой, Колюшкой, сынком родненьким, больше. Только недолго пришлось им на сына радоваться – напал тиф, мальчишечка сгорел от жара.
– Как же так? – ужаснулась Дина. Перетерла вымытые тарелки насухо, присела рядом с матерью. – Неужто невозможно было его вылечить?
– Какой там вылечить! Ни лекарств, ни продуктов. Ослабленные, изможденные недоеданием, тяжким трудом и годами сражений были взрослые. А дети что? Никогда досыта не евшие. Божьи одуванчики… Что ты знаешь о той жизни, дочка? Мы с отцом растили вас в достатке и сытости, о детстве своем не рассказывали. Зря, наверное. Цену мирной безбедной жизни вы не понимаете, а ведь не так много лет прошло после войны.

Подкосила тетку Маню смерть ребенка. Только-только ее жизнь начала налаживаться, крепкое плечо рядом, уверенность в завтрашнем дне появилась… Враз все прахом пошло, разбилось счастье на мелкие осколки. Убивалась она по младшенькому, хоронить не давала, все баюкала сына, насилу отняли. Заголосила Манечка, взроптала на бога: «Что ж ты, Господи, делаешь? Забрал бы какого моего из четверых, а Колюшку оставил!»

Одно лишь слово… Накликала Маня большую беду, прогневала Господа: один за другим свалились от тифа ее сыновья, ни один не поправился. Георгий хоронил детей сам, Манечка в бреду металась, едва выжила. Почернела, высохла от горя. Слез не было. Ни слова не сказала, когда Георгий уходил. Куда он подался, никто не знает, весточки не прислал, как в воду канул. Наша мама сестру не оставила. Всегда они рядом – вместе войну пережили, мужей оплакивали и Маниных детей, нас с сестрой поднимали, учили, замуж выдали, вместе внуков воспитывали, порадовались вашим свадьбам.

– Горя бабушки хлебнули через край… А на Анюткину свадьбу новые платья пошили, надо же! Сносить-то не успеют, – не удержалась, съязвила Динка.
– Какая же ты глупая уродилась, Диночка… Как та сабля острая… Вроде и не злая, а женская душа в тебе никак не проснется. Учу тебя жизни, рассказываю, а все впустую, – вздохнула мать, обняла Дину ласковыми руками. – Уймись, дочка! Сколько бабушки платьев сносили? Сколько обновок видели? На двоих с десяток не наберется. Эти платья в их жизни – последние обновы, в них, как умрут, наказали хоронить. Будь мудрее, доченька, добрее к людям, сердечнее. Семейное счастье хрупкое, мужу не перечь. Иное слово ранит хуже ножа. Не разрушь неосторожно свое счастье, другую душу резким словом не потревожь. Такой мой тебе материнский наказ.

…Шли годы. У сестер родились дети. Анна не изменилась, а вот Динка стала спокойнее, уступчивее, улыбалась устало: «Притупилась сабелька». «Сабля – в ножнах, и жизнь наладилась», – шутил муж и любил ее еще больше. Бабушки этого уже не застали. У каждого своя судьба и свой век. Всё на земле когда-нибудь кончается, чтобы продолжиться на небесах…

Автор: Наталья Кравцова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

ПРОДАВЩИЦА

Такая. Знаете, бывают такие женщины, мощного телосложения. Будто вылитые из камня. А лицо. Вот на лицо тёти Клавы никто никогда не смотрел. Не решались. Потому что, выражало оно всегда одно и то-же. Угрозу, презрение и злость. И обиду на жизнь. Казалось, она вот-вот поднимет голову и закричит к небесам.
-О, Господи! Ну почему я должна обслуживать вот этих?…
Тётя Клава была продавщицей. Именно – Продавщицей. И по профессии, и по натуре. Она принимала покупателей, уперев два пудовых кулака в то место, где должна была быть талия. И сверлила наглеца таким взглядом, что самые смелые мужики смущались, отводили взгляд в сторону и тоненьким голоском, и извиняющимся тоном просили. Она снисходила. И отрезала колбаски.
Смельчаки, решившиеся возвысить взгляд свой и голос. Наблюдали такую картину. Тётя Клава снимала пудовые кулаки с талии и клала их на прилавок. Лицо её принимало цвет свёклы, а глаза превращались в два дула. Из горла вырывался рёв, сравнимый со львиным. Очередь приседала. Как будто над ними пронёсся истребитель, а мужик.
Мужик, поперхнувшись и побелев, немедленно извинялся и был готов признаться во всех совершенных и будущих грехах, и тут-же.
Написать заявления о явке с поличным.
И никто ещё за всё время не решился перевесить и проверить. Но больше всего. Больше всего, её раздражал малец.
Наглый такой пацан. Десяти лет от роду. Который имел наглость являться к ней с завидной регулярностью, и вывалив на прилавок кучку мелочи просить тоненьким голоском:
-Тётя Клава. Пожалуйста. Отрежьте мне молочной колбаски.
Тётя Клава краснела, белела и серела лицом.
-Опять явился. Гремела она так, что дребезжали стёкла. Опять отрежь ему пятьдесят грамм!
Она торжествующе смотрела на очередь. И толпа, всегда готовая в другом месте возразить и закричать, отводила глаза.
Опять по мою душу явился, нервы мне трепать? Ишь ты, лорд аглицкий какой.
Оне, видите-ли, по пятьдесят грамм кушать изволят.
Но малец, как ни странно, не смущался и не пугался. Он поднимал на Продавщицу небесно-голубые глаза и говорил:
-Отрежьте, пожалуйста, тётя Клава. Очень надо.
Тётя Клава опять открывала рот, из которого должна была выпасть атомная бомба, но.
Но почему-то вглядевшись в его голубые глаза, замолкала и спокойно отрезала кусочек колбаски. Вздох облегчения проносился по -очереди и малец уходил, зажав в кулачке пакетик.
В этот день у тёти Клавы было особенно грозное настроение. Очередь напряженно молчала. Продавщицы из соседних отделов старались не смотреть в этом направлении. То и дело, срываясь на крик, тётя Клава бросала покупателям пакетики с колбасой и тут.
И тут опять из-под прилавка в самое неподходящее время вынырнула вихрастая голова с голубыми, как небо глазами.
Они уставились на Продавщицу, и малыш произнёс в абсолютной, звенящей тишине:
-Тётя Клава, тётя Клава. У меня сегодня нет денег. Но мне очень надо. Отрежьте мне пожалуйста, грамм пятьдесят, а я вам потом деньги занесу.
Подобной наглости никто не мог себе позволить. Это было покушение на святое. На самую суть торговли.
Тётя Клава покраснела, побледнела и издала такой рык, что все находившиеся в магазине присели, а один алкоголик, пытавшийся спрятать в трусах бутылку водки, выронил её и поднял руки вверх. Бутылка упала на бетонный пол и разлетелась на тысячи кусочков со звуком осколочной гранаты. Но никто и не обратил внимания на эту ерунду.
-Ты, ты, ты! Лорд паршивый! Опять сюда явился, чтобы меня до инфаркта довести?!
И она подняла вверх свой пудовый кулак.
Все закрыли глаза. И те, у кого было сердце, схватились за него.
Но маленький Лорд не испугался. Он не дрогнул и даже голос его не изменился. Он опять посмотрел на тётю Клаву своими голубыми глазами и сказал спокойно:
-Он очень кушать хочет. А у меня денег нет. Мама не дала на завтрак. Забыла просто.
И он поднял вверх рыжего, как солнышко, котёнка. Тот увидев перед собой страшное лицо тёти Клавы, почему-то не испугался. А вырвавшись из рук своего малыша. Спрыгнул на прилавок и пробежав по нему прижался к грязно-белому халату тёти Клавы, и потёрся об неё своей маленькой рыжей головкой.
По магазину пронёсся стон полный ужаса и боли. Всем показалось, что сейчас, поднятый пудовый кулак упадёт на рыжего малыша и раздавит его, как муху.
Пьяница с поднятыми руками упал на пол, скрючился и закрыл голову руками.
Тётя Клава сперва посерела, потом побелела, потом покраснела. И из её горла вырвался хрип. Она опустила кулак и схватив рыжего малыша поднесла к лицу. Тот мяукнул и ткнулся мордочкой в её нос.
— Это ты, что-же? Спросила она грозно. Всё это время мамкины деньги, которые она на завтраки давала, вот на этого паршивца тратил? И каждый день мне тут нервы трепал, покупая ему по пятьдесят грамм колбаски?
-Ага. Ответил малолетний преступник. Только, вы не думайте. Я завтра деньги вам занесу. Как мама даст, так я и принесу.
Продавщица из отдела с конфетами всхлипнула, и выбежав из-за прилавка вложила в руку Лорда с голубыми глазами купюру.
-А, ну. Не сметь! Крикнула тётя Клава так, что задрожали стёкла в магазине, а пьяница лежавший на полу и обнимавший голову, стал тихонько подвывать,
А ну не сметь, повторила она страшным шепотом.
Забери –ка свои деньги. Обратилась она к продавщице из конфетного отдела, и та взяв купюру отошла в сторону.
Иди-ка сюда, малец. Сказала она Лорду. И отрезав большой кусок молочной колбасы, положила в пакет.
А это вам с мамой от меня, и она положила туда-же целую палку копченой дорогущей колбасы.
Очередь стояла, разинув рты. Продавщица из конфетного уронила бумажную купюру. А пьяница встал с пола огляделся и спрятав в трусах литровую бутылку водки, спокойно вышел из магазина.
-А котёнка своего этого наглого. Сказала тётя Клава, ты мне оставь. Мне, знаешь ли, давно нужен работник на складе. По отлову мышей. Вырастет и будет охотничьим котом.
Очередь заулыбалась и продавщицы из соседних отделов тоже.
Рыжий, как солнышко, котёнок мурлыкал и тёрся о тётю Клаву. Она подняла его и на несколько минут исчезла в подсобке. Потом опять появилась перед прилавком и строгим голосом сказала:
-Ну? Кто следующий?
Следующие почему-то улыбались, несмотря на грозный вид тёти Клавы. Они тихо и уважительно разговаривали с ней и она.
Отвечала им так-же, а иногда. Можете мне, конечно, не поверить. На её каменном лице возникало подобие улыбки.
Теперь в этом магазине два кота. Один рыжий и один серый. Этот голубоглазый Лорд, таки притащил ещё одного котёнка. Все продавщицы подкармливают котов, но те.
Можете мне конечно не поверить. Но они всегда предпочитают тётю Клаву и старательно мешают ей работать, а та.
Рычит, ругается и мечет громы и молнии. Поглаживая две шерстяные спинки и очередь.
Очередь улыбается.
Такая вот история о Лорде, Продавщице и колбасе.

Автор: ОЛЕГ БОНДАРЕНКО

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.

Перед тем, как мы расстанемся

Валя просила небеса помочь. Хотя до этого в Бога не верила. Просто она очень любила своего мужа. И даже узнав о том, что у него другая женщина и он серьезно настроен уйти от нее, не метала посуду в стену и не устраивала истерик. Она просто вдруг поняла, что до боли, до крика не хочет, чтобы он уходил.

И готова была простить его. Только Мише не нужно было ее прощение. И она не нужна.
Он хочет другой жизни. Валя горько усмехнулась. С подобным сталкивались многие. И столкнутся еще.
— Гордость, мать, надо иметь! Ничего, не ты первая, не ты последняя. Поживешь одна! Пусть катится! — авторитетно заявила ее подруга Катя.

От той муж давно ушел. Еще 8 лет назад. И теперь Катя всем советы давала.
Считала себя бывалой. Только Катя видела, каково ей, за внешней бравадой.
Тяжело Кате одной. С двумя детьми. Очередь из претендентов не выстраивается. Время идет.

И любому тяжело одному. Это только в книжках и модных журналах пишут, что все можно пережить.
Занять себя. Много чего еще. Но она, Валя, не хочет быть одна!
Миша уже вещи собрал. И виновато смотрел на нее.

И тут мамин звонок. Собралась вдруг к ним, хотя до этого не приезжала, все они к ней.
И Валя попросила мужа:
— Миша, перед тем, как мы расстанемся, дай мне неделю. Приедет моя мама, у нее сердце больное, нельзя ее волновать!
Миша вздохнул. Его уже ждала любимая женщина.
Но он знал, что Валину маму, Ольгу Ивановну и правда лучше не волновать.
Он согласился.

Перед приездом мамы Валя не спала всю ночь. Все прокручивала в памяти счастливые моменты.
Вот они на речке. Вот она ногу подвернула, а Миша ее нес.
И когда ребенка потеряла, говорил, что все впереди.
И почему Катька говорит, что все мужики одинаковые и одним местом думают?
Не так это.

Женщины тоже виноваты. В своих истериках и скандалах. В том, что думают, раз муж есть, он никуда не денется.
И как бы это сказать… Привыкают, что ли.
Все становится обыденным. И вдруг раз — последняя черта.
Уснула Валя только под утро.

А тут как раз Миша проснулся. И долго смотрел на спящую жену.
Улыбнулся.
Опять нацепила свою пижаму с зайцами. И спит со старым медвежонком, прижимая его к себе.
Он давно ей его подарил, еще когда встречались.
Вспомнил, как Валя готовит не умела. Решила на него впечатление произвести. И сварила жуткого вида суп, обмотав мясо какой-то зеленой бечевкой.
Суп сварился. И стал тоже зеленым.
А еще она делала макароны с сыром. Тот не растворился, как в рецепте. А стал единой клейкой массой.
Но он давился и ел. И утешал ее, что вкусно. Очень.
Потому что любил. Безумно любил свою жену.
А потом встретил Вику. Куда же ушла любовь к Вале?
Она же была!

Он вспомнил, какой трогательной и беззащитной бывает его жена.
Как ни единого упрека не было с ее стороны, когда она потеряла малыша. А это ведь он виноват.
Настоял на этом сплаве. Беззаботно решив, что ничего не будет, он же рядом.
Но лодка перевернулась.
И Валя замкнувшись в себе, плакала год. Он устал от этого.
А тут Вика.
И ее обещания родить ему хоть троих. Он же любит детей.
Вика совсем молоденькая, красивая.
— Твоя жена старая. Она лишний груз. И детей не будет. Оно тебе надо? — Вика в чем-то невообразимо-розовом призывно улыбалась ему.

А дома Валя. В своей дурацкой пижаме с зайцами.
Только… Почему-то именно сейчас какое-то непонятное чувство было внутри.
Словно готовилось уйти что-то родное, близкое.
С утра он Ольгу Ивановну встречал. И делал вид, что все хорошо.
И Валя тоже старалась. Они, словно два актера играли роль под названием «Моя счастливая семья».
Хотя никакой семьи не было. Одни лохмотья от нее остались.
Валина мама ничего не заметила.
Вечером ей захотелось сока томатного. Валя убежала в магазин.
— Смотрю на вас и сердце радуется. Что вместе. Повезло моей дочке. У нас в роду все счастливые. Бабушка моя ослепла однажды. И дед остался с ней и двумя маленькими детьми, — утирая слезы, произнесла Ольга Ивановна.
Миша помолчал. А потом спросил:
— И что?
— Да что. Любил он ее пуще жизни. Ухаживал. Уж сколько на него девчонок вешалось! Он же красавец был! Черноглазый, черноволосый, здоровый. И все шептали, что не узнает жена. Она же не видит. Но дед отвечал: «Зато я знать буду. Нет. Я люблю ее!». Ему кричали, что слепая, зачем жизнь-то портить? А он просто отвечал: «С ней я живу. Без нее я никто. А глаза… Я ее глазами буду! Муж и жена вместе должны быть. И что послано, все испытания — они одни на двоих. Кольцо на палец одел. значит, ответственность. И так испокон веков было!». Таким он был. Правильным. Вон, у моей соседки дочь. Третий раз замужем. Говорит, что на ее век мужиков хватит. Неправильно это. Любые трудности преодолимы, если вместе. ну, да чего я о грустном? У вас, слава Богу, с Валюшей все хорошо! Я прямо не нарадуюсь! Всем говорю, что зять мой, Мишенька, золотой человек! — покачала головой Ольга Ивановна.

«Золотой человек» сидел и чувствовал, что у него не только лицо красное, но даже уши.
И когда Валя пришла из магазина, пробурчал, что дела в гараже и туда спешно ретировался.
Вика звонила. Телефон разрывался. Но Михаил трубку не брал.
Он думал. Нет, не то, чтобы совесть проснулась.
Но за живое слова задели. Смог бы он, также? Если бы Валя не могла видеть? Как тот далекий дед?

Память все подсовывала разные картинки прошлого. Вот он тяжело болеет.
Денег нет. И Валя по знакомым ищет их. Устраивается на подработку.
Читает ему вслух. Подбадривает. А когда однажды он чуть не сорвался со скалы, рискуя собой, тащила его наверх.
Сколько их было, таких моментов?
И… стоила Вика их?

Домой Миша за полночь вернулся. Все уже спали. И все думал, сказала ли жена его матери, что эта неделя в их жизни — последняя?
Но увидев утром блинчики и гору сырников, которые радостная Ольга Ивановна на стол выставляла, понял — нет.
Его жена всю неделю была в самом, что ни на есть распрекрасном расположении духа.
Шутила, смеялась. В легкомысленном сарафанчике и с хвостиком, напомнила ему ту девчонку, в которую он без памяти влюбился.
Да и сам Миша решил вжиться в роль.
Да так, что забыл уже, что играет.
И в последний день прибывания Ольги Ивановны у них искренне прижал к себе жену, зарывшись лицом в ее волосы.
А утром Валя с замиранием сердца ждала, как Миша возьмет сумки (давно приготовленные и лежащие в багажнике машины) и уйдет в новую жизнь.

Только Миша не торопился.
Он решил, что еще неделю поживет с женой, хоть ее мама и уехала. Так сказать, доброе дело сделает. Так он себя успокаивал.
И Вике объяснял. Только неделя переросла во вторую. И месяц уже прошел.
Валя молчала. Миша тоже. И однажды за ужином он вдруг поднял на нее глаза и произнес:
— Слушай, Валь. Это… Не хочу я уходить. Не знаю, помрачение какое-то нашло. Если ты зла не держишь, то… Может, сначала попробуем? Ты же мне не только жена, а родной человечек. А та, другая… Чужая она, Валь. Прости.
А Валя взяла и простила. Сколько ей подруга Катя у виска пальцем не крутила и не вещала про гордость.
-Надо давать шанс. Иначе всю жизнь бы себя потом ругала. Я его люблю! — прошептала она.

Увидела я Валю в начале мая. С коляской. Точнее, с двумя. Родились у них с Мишей близняшки, Паша и Саша..

Автор: Татьяна Пахоменко, 2021

Рейтинг

5 из 5 звезд. 2 голосов.