Пасынок.

Людочка не испытывала к новорожденному малышу никаких материнских чувств. Говорили, что чувства должны проснуться после того, как младенец впервые приложится к материнской груди. Но и этого не произошло: малыш так больно кусал дёсенками сосок, что у Людки выступали на глазах слёзы. Тем более,что этот не вовремя появившийся младенец просто мешал молодой женщине. Он не пускал её на фронт, туда, где, быть может, сейчас умирал её любимый. Или, что было ещё хуже, возможно, наслаждался ласками с какой-нибудь медсестричкой. Людка даже вздрагивала от такой мысли.

Но Вовка этого, конечно же, не понимал, противно вопил во всю глотку, когда хотел есть или был мокрым. И тогда, с трудом преодолевая отвращение, молодая мама разворачивала сына, протирала его мокрой салфеткой и меняла пелёнки. Она не понимала, за что её так наказал Бог, послав ребёнка тогда, когда началась война, когда все её сверстники рвались защищать Родину, погибали, делая небольшой, но весомый вклад в победу.

А тут ещё вдруг неожиданно у молодой мамы пересохло молоко. Нет, конечно, пересохло оно очень даже понятно от чего — от переживаний, от недоедания и недосыпа. Того пайка, который она получала ежедневно, едва хватало только позавтракать. А потом тянулся долгий день, ещё один день борьбы с сильнейшим голодом и слабостью, от которой подкашивались ноги.

Конечно, теперь так жили все. Женщина разумом понимала всю безысходность положения. Но Людмиле от этого совсем не становилось легче. Скорее, наоборот. Ведь теперь ей ещё нужно было думать, чем накормить это орущее существо.

Очень удачно как раз тогда пришло ей письмо из родной деревни от сестры Валентины. Валька была старой девой, замкнутой и некрасивой. Зато сверх меры доброй и жалостливой.

«Людочка! Сестричка моя! Как тебе, наверное, тяжело одной в городе, да ещё с малышом на руках. А у нас благодать: вот-вот начнём копать картошечку, яблоки в саду — что бабушкины клубки. А в лесу грибов — море! Приезжайте вместе с сынишкой, хоть покушаете в волю. Наголодались, поди, в городе-то? Да и с малышом я тебе помогу: я же, почитай, тебя одна и растила, после смерти мамы…»

И Людмила, недолго думая, собралась за полчаса, завернула Вовку в тоненькое одеялко и выскочила из квартиры. Раньше в их деревню можно было добраться легко: мимо селения проходила железная дорога. Попросись у любой проводницы, отдай червонец, и — вот моя деревня, вот мой дом родной! Дёргай стоп-кран и быстрым лётом выскакивай из поезда. Теперь же влезть в вагон проезжающего мимо состава было так же трудно, как перейти границу. Однако, немцы же сумели, гады, как-то же перешли… Значит, и она сможет.

Володька , сначала довольно спокойно терпевший эту вынужденную прогулку, очень вовремя стал капризничать и вопить таким дурным голосом, что солдатики, битком набитые в теплушку, сжалились, вскинули в вагон мамашу с орущим чадом и сразу же как-то вновь растеклись, поглотив «зайцев».

Пока всё складывалось благоприятно. Людке быстро нашли местечко, усадили на кучу чьих-то вещмешков. Но Володьке всё это было безразлично: он , как всегда, не вовремя потребовал еды. Хотя, почему не вовремя-то? После последней кормёжки прошло уже, почитай, 4 часа. Самое время ещё разок пообедать.

И тут Людка вдруг с ужасом осознала, что кормить-то мальца ей и нечем!

-Ты дитё-то почто мучаешь? Стесняешься, что ли? Так мы чичас отвернёмся,- склонился к ней пожилой мужик, скорей всего, доброволец.

-Я, дядечка, вовсе не стесняюсь. Просто… незачем отворачиваться!- и, неожиданно для самой себя, Людка вдруг разревелась.

О чём она плакала? О мучительной любви к Борису, ушедшему на фронт и оставившему её одну? О своей усталой душе, которой так нужна была сейчас хоть капелька доброты и ласки? О страхе за этого маленького, хоть и ненужного, но ведь живого существа? Она ревела, а мужик гладил её по головке, словно свою родную дочь.

— Ну-ну, поплачь, оно авось и поможет… Слёзы — они душу омывают да страдания облегчают… — а другой рукой мужик осторожно шарил в своей котомке. Потом радостно улыбнулся и достал какую-то плюшку, заботливой женской рукой уложенную в дорогу.- А таперича и пообедаем!

Булочка была свежей, поджаристой. От неё так изумительно пахло домашним хлебом! Голова тихонько поплыла от голода… Желудок сжало резкой болью, аж до тошноты. «Почему это от голода вдруг появилась тошнота?»- подумала Людка, но , уже почти теряя сознание, прошептала:

-Нет, дядечка, что вы! Я не хочу!- и с усилием отвела от своего лица руку с плюшкой.

-А я тебе и не даю. Я вот его угощаю,- добродушно усмехнулся мужчина.

Людмила распахнула глубоко запавшие удивительные небесно-голубые глаза, и они заняли половину её лица.

-Так он же ещё совсем маленький… Ему молока нужно. Как он будет хлеб-то есть?- с трудом шевеля губами, пробормотала она.

-Эх, молодо-зелено! Как-как! А так: сама булку жуй, жуй хорошенько да слюной смачивай, а потом ему в роток-то с губ своих и впрыскивай… ПонЯла теперь, мамаша-а-а,- покачивая укоризненно головой, разъяснил ей солдат предназначение угощения.

Людка осторожно взяла булку, откусила кусочек и стала тщательно жевать эту невыразимую вкуснотищу. Казалось, булка просто сама таяла, не оставляя после разжёвывания никаких следов. Но Людка всё-таки наклонялась к Вовке и «впрыскивала» в его «роток» то малое, что непостижимым образом ей удавалось сохранить у себя во рту.

Вовка смешно чмокал, получая непривычную еду таким странным, до сей поры неизведанным способом. И, наконец, насытившись, утомлённо закрыл глазки. Мать неуверенно протянула солдату оставшиеся полбулки.

-От еть глупышА! Кто ж теперя опосля тебя есть-то её будет? Сама закусила — сама и доёдывай!- усмехнулся мужик. И, довольный своей шуткой, отвернулся к соседу, продолжая прерванный разговор. И Людка, смущённо пробормотав «спасибо», уничтожила в мгновение ока остатки Вовкиного обеда.

А через полчаса стали проезжать мимо Людкиной деревни. Она засуетилась, собираясь высаживаться. Только сама ещё толком-то и не знала, как всё это будет выглядеть. И тут ей опять помог всё тот же, добровольно взявший над ней шефство, мужик.

-Давай-ка дитё к спине платком привяжем, вдруг ненароком сорвёшься. Падай только вперёд, ежели что. А мы чичас высунемся да машинисту посигналим, чтоб притормозил около твоей деревеньки-то,- помогал он матери приспосабливать младенца.

И правда, солдаты помахали машинисту, высунувшись из теплушки, и состав слегка притормозил. Людку двое солдат на руках спустили чуть ли не до самой земли, потом разом отпустили. Освободившись от поддержки, она неловко проковыляла — проскакала метров двадцать и влепилась в объятия Валюхи.

— Родненькая моя! А я так вас и жду! Каждый день на дорогу хожу встречать, думаю, приедут, обязательно приедут! Как ты исхудала-то, прозрачная вся! А Володька где? Ты…неужто оставила его в вагоне? — трещала Валентина без умолку.

— Здесь он. Вот тут, к спине привязан,- устало пробормотала Людмила, тяжело садясь прямо на землю.

…Валентина, даром что старая дева, сразу взяла на себя все заботы о малыше. Она так ласково ворковала над ним, так нежно обмывала и заворачивала в тёпленькое, предварительно нагретое у печи, словно это был её собственный ребёнок. И от этого Людкин тайный план приобретал очертания всё чётче и чётче.

А через неделю утром Валентина обнаружила отсутствие сестрицы. На неприбранной постели лежал клочок старой газеты, на котором огрызком карандаша было нацарапано: «Уехала на фронт. Люда.»

— Вот ведь, сучка мокрохвостая! Даже дитё её не держит,- укорила она сестру. А сама облегчённо вздохнула… И перекрестилась на маленький мамин образок, занавешенный шторкой.

…Людмила добралась до призывного пункта только на следующий день, питаясь в дороге варёной картошкой. Военному, который записывал добровольцев на фронт, она ничего не сказала про малыша, потому что ещё и не успела занести его в паспорт. Тот, правда, немного покочевряжился, удивляясь худобе и бледности женщины. Но врач, осматривающий призывников, вынес вердикт: «Здорова». А потом, немного подумав, добавил: «А на фронте хотя бы кашей отъестся…»

Потом ей ещё пришлось узнавать, где сейчас находится её муж, проситься в его часть, уговаривать, угрожать, плакать, унижаться… Но она прошла все эти адовы круги и добралась, наконец, до своего родного и ненаглядного. Как же были они счастливы! А уж как им завидовали однополчане…

Только судьба не даёт подряд два счастливых билета. Убили Людку в первом же бою. Снаряд прямым попаданием разнёс их передвижной госпиталь на мелкие кусочки. Только воронка осталась на этом месте.

…Остервенело воевал Борис. Мстил за жену. Сына защищал. Дошёл до самого Берлина. Был два раза ранен, имел медаль «За отвагу». Только в сентябре 45-го добрался он до Людкиной деревни, в которой до сей поры не доводилось ему ещё быть.

С будущей женой они встретились в городе, где она училась в ФЗУ. Любовь как-то быстро закрутила их обоих, и они поженились без всякой свадьбы, известив о своём решении сестру Валентину письмом. Попозже хотели понаведаться на Людкину родину всем семейством. Но война перепутала все планы, продиктовав людям свои законы.

И сейчас Борис шёл по незнакомой местности, чувствуя какую-то необъяснимую благодать. Такая стояла вокруг упоительная тишина, такой покой был разлит во всём, что казалось, ляг прямо посреди дороги — и ни одна мошка, ни один листочек не нарушит твой сон. Странно это было после четырёх страшных лет грохота, ужасов, криков и стонов умирающих… Эти звуки не отпускали Бориса ни на минуту, так и звучали постоянно в его мозгу. А тут вдруг разом отпустили. И благоговейная тишина обволокла его существо мягким и ласковым облаком…

Он шёл, отвлечённо разглядывая деревню, потихоньку начиная осознавать, что война закончилась, и наслаждаясь новыми чувствами. И тут в одном из дворов он увидел своего сына. Да-да, это был именно он, его сынок! Да и разве могли быть ещё у кого-нибудь такие небесно-голубые Людкины глаза, такие милые непослушные пшеничные вихры?

Борис остановился и спрятался за толстым стволом вяза, росшего неподалёку от дома. Он наблюдал за сыном, а щёки его щекотала… наверное, мошка. Ведь солдат, видевший столько смертей, плакать не умел. Значит, это была мошка.

Вовка ловил дымчатую пушистую кошку. Та поджидала его, подпуская поближе, потом срывалась и пряталась под крыльцо. Вовка наклонялся, заглядывая в щель, а кошка неожиданно выпрыгивала в другом месте. И малец заливисто хохотал, задрав личико к чистому светлому небу! Только за один этот беззаботный детский смех не жаль было этих страшных четырёх лет жизни.

Вот пацан побежал, неловко споткнулся о длинный стебель травы и упал.

— Мама! Мамочка!!!- резанул слух детский горький плач.

Тут же из покосившейся хибарки выскочила крупная деревенская баба, совсем непохожая на маленькую, стройную, юркую Людмилку, подлетела к малышу, подняла его и, что-то нашептывая и прицеловывая ранку на коленке, быстро его успокоила. Борис, наконец, решился и вышел из-за своего укрытия, подошёл, широко улыбаясь, к Валентине.

— Здравствуйте, Валентина! Это я, Борис…

И поразился, как побледнело лицо женщины, как задрожали её руки. Как безжизненно поникли плечи…

— Вернулся… сынок, твой папка…вернулся…- а слёзы выскакивали из бабьих глаз и медленно ползли по восковым щекам щекам.

— Папка? — мальчишка осторожно выглянул из-за Валиной юбки, внимательно вглядываясь в лицо незнакомца. Потом просиял и громко, так, чтобы слышали все вокруг, заорал. — Ура! Мой папка вернулся! Ура!!! — и бросился к отцу на шею.

Борис держал в руках своё чудо, своего СЫНА. Того, за жизнь которого отдали свои жизни его жена и многие из его друзей. Он прижимал эту драгоценность к себе и жадно вдыхал детский запах, доселе незнакомый, но уже такой родной и близкий. Радость переполнила всё его существо, вырвавшись всё-таки наружу не мелкой мошкой, а чем-то горячим и солоноватым.

А неподалёку стояла добрая деревенская баба и тоже плакала. Только из её глаз лились непрерывным потоком слёзы великого горя… Свисая с подбородка, они горошинами падали на грудь, оставляя на платье мокрые пятна.

Потом все вместе вошли в чистую избу. Борис стал выкладывать на стол гостинца и подарки. Валентине он привёз из Германии красивый фарфоровый сервиз на 6 персон. Людка бы от такого просто сошла с ума! А эта женщина, не поднимая глаз, сунула его под кровать, даже не взглянув. Молча накрыла на стол, молча нарезала привезённый Борисом хлеб, молча поставила в центр бутылку мутного свекольного самогона, заткнутого скрученным куском газеты. И села, сложив на коленях руки.

Борис вытащил из бутылки бумажную затычку, разлил по рюмкам мутноватую пахучую жидкость. Потом он поднялся из-за стола, чтобы произнести тост.

— Спасибо вам, Валентина, за сына… Даже не могу найти слов, чтобы выразиться… Я… — тост не получился. Солдат вдруг заморгал и торопливо опрокинул в рот содержимое рюмки.

— Вы закусывайте, Борис. Вот картошечка, своя, а вот огурчики… Помидоры в этом году не уродились… Зато тыквы , будто кабанчики, вымахали…- лепетала Валя, просто для того, чтобы не молчать. Чтобы опять не расплакаться.

Она говорила и говорила, рассказывая о том, как по весне, когда картошка уже закончилась, тушила лебеду, добавляя в невысокую кастрюльку ложечку молочка и укропчика. Как варила краснопятник, конский щавель и крапиву — это был зелёный суп, он особенно хорош с сушёными грибами. А иногда Вовке даже перепадали «конфеты»- высушенные в печи кусочки тыквы, моркови и свёклы. Объеденье! Это вам не какой-то шоколад, а самые что ни на есть полезные витамины. Сок берёзовый и кленовый тоже вот собирали по весне. Кленовый намного слаще берёзового, его Вовка любит больше всего….

И Борис слушал ровный монотонный рассказ о том, как эта женщина, сидящая сейчас перед ним, боролась с трудностями, как отказывала себе во всём, не досыпала и недоедала, чтобы только взрастить ЕГО сына. И постепенно ему стало казаться, что всё, что пришлось пережить ему, сильному мужику, на передовой — ничто по сравнению с тем подвигом, который незаметно, изо дня в день, совершала Валентина. Простая баба, с таким же небесно-голубым взглядом, какой был у его сына, со скромно сложенными на коленях руками и горько опущенными плечами…

А Вовка, гордо демонстрирующий в это время друзьям отцовы подарки — губную гармошку, настоящий солдатский ремень и фуражку с кокардой — вдруг в этот миг влетел в дом и заорал:

— Мама! Папа! А чего бабка Семёниха дразнится и обзывает меня сиротой? Какой же я сирота, когда у меня теперь и мамка, и папка есть? Правда?

На мгновение в избе воцарилась напряжённая тишина. Затем Борис поднял глаза и посмотрел на Валентину. Кончиком ложки она обводила контуры цветочков на старой, мытой-перемытой клеёнке… На тарелке так и лежала единственная картофелина, к которой женщина даже не прикоснулась. И Борису вдруг стало так легко-легко, так спокойно и так радостно, что он от всей души улыбнулся Валюхе. И, встряхнул кудрями, громко ответил мальчонке:

— А и правда, сынок, ну какой же ты сирота?! Теперь у тебя есть и папка, и мамка! Иди на улицу и скажи об этом всем-всем! Пусть завтра идут к нам. Свадьбу будем играть!!! Вы согласны, Валентина?- опомнился он, обратившись к невесте.

…Свадьбу играли «всем миром», то есть в складчину. Борис так и остался жить в деревне. Его назначили председателем колхоза. Валентина родила ему ещё двоих сыновей. Но «первенца», Вовку, она так до самой своей смерти и любила крепче остальных. Говорила: «Он мне счастье принёс. Новую жизнь открыл.»

Людмила Уланова

Автор написала рассказ по реальным событиям. Этих людей она знала лично.

Рейтинг

5 из 5 звезд. 3 голосов.

Половинки большого сердца

Часть 1. Приёмная дочь.

Доктор говорил спокойно, слова были правильные и обнадёживающие, но невольно каждое из них беспощадно ударяло по самому потаённому и болезненному, и Маша не выдержала: расплакалась горько, безутешно. Слёзы — жгучие обильные, что давно загоняла вовнутрь, выплёскивали мучительный страх, беспомощность и невысказанную обиду.
Закрыла лицо руками, склонившись к коленям, и выплакивала тоску, порой судорожно вздыхая и вздрагивая, и только острые лопатки трепетали, как подбитые крылья, под тонкой тканью блузки.

— Доктор, — резко откинув волосы назад, подняла голову, — я не смогу родить. Я никогда не смогу родить ни второго, ни третьего… и я не знаю кто и от кого родил Варю – она у нас приёмная.
Сказала негромко, но ей показалось — гром ударил с небес, давно не произносила глубоко личное и сокрытое: «Приёмная дочь».
Врач печально покачал головой: «М…да … такие мысли у меня мелькали — уж слишком девочка на вас с мужем не похожа».
Они замолчали и каждый думал о своём.
Где есть семья без секретов и тайн, без горя и страданий? Вряд ли такую найдёшь … а растревожив, море покаянных да горючих слёз прольётся.

Очень ловко для своих преклонных лет худой и сутулый доктор поднялся из-за стола и сел рядом с Марией на диван, откинувшись на его мягкую спинку.
— Пока мы живы – можно всё исправить, и не только можно, а нужно, — заглянул ей в глаза, ободряюще улыбнулся, — взяли одного, возьмёте и второго. Вон – сколько их по детским домам мытарится. Я всё равно уверен, что для Вари просто необходимо иметь сестру или брата, и чем больше, тем лучше. Вы – сильная и умная, у вас, вроде бы, неплохой муж и, повторяю, Варя совсем не безнадёжна. Девочке несказанно повезло, что вы встретились на её пути. В детском доме такого ребёнка задавили бы, затравили и дети, и воспитатели и дорога ей была бы только во вспомогательную школу.
Маша вздрогнула, представив дочку вне семьи.

— Вот, вот, — доктор легонько погладил её по плечу, — какая разница, кто родил – она ваша и при правильной системе воспитания из Вареньки можно вырастить даже гения. Да-да, и Эйнштейн, и Моцарт, и Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин и много других талантливых известных людей имели ярко выраженные черты данного отклонения.

Слова успокаивали и вселяли столь великую надежду, что Мария улыбнулась, но предложение усыновить ещё одного ребёнка всё равно казалось невыполнимым. «Ну да ладно, — подумала, — чему быть, того не миновать».
— А если ещё один окажется больным? Я ведь опять о нём ничего не буду знать: кто зачал, как носил, как родился.
— Ну, снаряд два раза в одну воронку не падает, — доктор улыбнулся, — обсудите с мужем, но для Вари братья и сёстры необходимы. Чем больше общения, тем легче ей будет устанавливать коммуникативные связи через имитацию поведения окружающих. Да и вам, поверьте, станет легче.

Маша встала, засобиралась домой. Прощаясь, доктор в очередной раз напомнил, что самым эффективным лечением данного психического отклонения является любовь и ласка, огромное терпение и железная выдержка.

* * *

Николай Фёдорович – заслуженный врач психиатр самозабвенно любил своё дело, отдавался ему настолько, что так и не успел создать семью. Встретил старость в полном одиночестве, и верной спутницей ему по жизни была работа. О нём Маша узнала из дневника своей мамы. Часто перечитывая, заучила почти наизусть, а когда пришло понимание, что Варя имеет явно психические отклонения, кинулась разыскивать маминого учителя и наставника.

«Надо же, — часто думала, — мама была психиатром и оставила мне в дневнике сведения о враче, который оказался для меня самым важным человеком и единственной моей надеждой».

О нём было написано много, казалось, что мать сознательно указывала путь дочке к спасению в будущем. И сколько же было утеряно других вещей, что трепетно пыталась сохранить, а уцелела только эта общая тетрадь. Чудеса и только! Обрадовалась, воспрянула.
Маша всегда умела получать радость и быть благодарной за то, что имеет и никогда не переживала, и не страдала о том, что ей не подвластно. А ещё главным для неё было действие: не стенать и плакать, а преодолевать, добиваться, искать и побеждать.

Адрес доктора нашла быстро и решительно отправилась к нему домой. Дверь открыл высокий старик с пышной седой шевелюрой и умным взглядом выцветших серых глаз. Поразительно быстро он вспомнил свою студентку. И совсем не удивился, что случай свёл его с её дочкой – он много жил и много видел, и понимал, что любой шаг на нашем пути неслучаен и каждый оставляет след, связывающий прошлое с будущем. Знал, что завтра мы делаем сегодня и поэтому главным для нас является правильная и праведная жизнь здесь и сейчас, а все непредвиденные трагедии и катаклизмы – результат общечеловеческого беспредела и неподвластных природных явлений. А ещё профессор понимал, что есть в мире что-то независимое от нашей воли, простое да неоспоримое, как истина и непостижимое, как вечность.
Он распахнул шире дверь и, по-старомодному поклонившись, пригласил жестом руки Марию войти.

С волнением переступила она порог профессорской квартиры. Всё в ней показалось очень большим и высоким. Огромная библиотека, тяжёлые бархатные портьеры, массивный письменный стол со старинной лампой под зелёным абажуром. Глубокий, с высокой спинкой, кожаный диван. Под ногами мягкий ковер, на стенах картины, фотографии. Уютно, покойно!

Она возбуждённо, но очень последовательно и подробно рассказывала о странном – просто дикарском поведении дочки: о её непримиримости, эмоциональной тупости, отрешённости, безразличии, холодности и беспомощности. Делилась своими наблюдениями, выводами и с такой просьбой глядела в глаза психиатра, что он согласился помочь. Через неделю привела Вареньку … А потом ещё раз и ещё …

— Шизоидное расстройство детского возраста, так называемый «Синдром Аспергера», — вынес, спустя некоторое время, как приговор, свой диагноз врач, — но к вашей радости и счастью девочки заболевание протекает в относительно лёгкой форме.
Мария вздрогнула, как от удара и так сильно сжала кулачки, что ногти впились в ладони.

— Ну-ну, без паники, — видя сильный испуг, поспешил успокоить её доктор, — вообще-то неправильно считать данный синдром заболеванием. Просто Варя живёт в ином, своём мире, словно закрывшись в скорлупе, и на своей волне. Вызвано это некоторыми аномалиями в функционировании мозга и нервной системы – вам это надо принять, как и смириться с тем, что она — другая.
Каждый человек по-своему уникален и неповторим, и грань между здоровым и нездоровым очень тонкая. Это ещё не самое страшное, что могло бы быть, но вы всегда должны помнить, что Варе и ей подобным, требуется намного больше любви и заботы. Эти дети глубоко страдают от дефицита внимания, испытывают постоянную тревожность и страх.

Он объяснял, что только в силу своего психического развития, Варя не способна к сопереживанию, сочувствию и выражению эмоций. Девочке абсолютно не понятен язык тела, мимики, жестов; неподвластны будут юмор и ирония, никогда она не научится «читать между строк» …

Он много рассказывал о сложном и ещё мало изученном расстройстве психики и трудно было принять, и смириться, что «социально неуклюжая» Варенька, как назвал её доктор, навсегда останется для всех окружающих странной, непонятной, эгоистичной. Такими их видят люди и не станешь же всем объяснять, что она – другая.

— Откуда это у неё? – спросила еле слышно, словно, на выдохе.
— Могли быть аномалии внутриутробного развития, вирусная инфекция матери во время беременности. Возможно, что имели место подобные отклонения по линии отца. Причин множество и наука ещё не дала полного и точного ответа на этот вопрос.
Бешено заколотилось сердце, не хватало воздуха и обида, даже злость на судьбу, что не смогла родить своего ребёнка, вмиг захлестнула, жаром запылало лицо. «Вот оно – усыновление, не известно кого, с какой наследственность, — мысли малодушные, недобрые молнией стрельнули в мозг и тут же стало стыдно, — прости меня, дочка… Всё для тебя сделаю, всё стерплю …»

И делала всё возможное. Изучение расстройств аутистического спектра в стране только зарождалось и блуждали пока впотьмах учёные, отталкиваясь от «материнской холодности» до биологического расстройства мозга и конкретных способов лечения не было.

Рядом с Николаем Фёдоровичем ей было надёжно и спокойно и, никогда не зная своего отца, представляла его именно таким: добрым, внимательным и очень умным.
Маша почти не помнила и свою мать. Воспитывалась в детском доме, и взрастила в себе мечты о большой дружной семье, а ещё она поставила перед собой цель стать врачом, как и её мама, что умерла от рака, когда девочке было шесть лет. Близкой родни не оказалось, а дальняя не нашлась, и росла девчушка в большой группе ничейных обездоленных детей, без любви и привязанностей.

Врачом она не стала, но с отличием закончила медицинское училище. Замуж вышла за фельдшера скорой помощи, но вот детей родить не смогла. Просмотрели в детском доме здоровье сироты. И разве можно найти слова, чтобы выразить безысходное женское горе, когда она слышит жестокое и роковое, противоестественное самой природе: «Бесплодие»! И есть ли что ещё больнее для неё?

Сколько великих сил надо приложить, трезвого рассудка, смирения, чтобы не озлобиться и не сломаться, а подняться и жить дальше. В первое время замкнулась, затаилась в своей горе-беде и, словно зверь, что зализывает раны в одиночестве, переживала молча, без лишних слов, стенаний и эмоций, жестокий удар судьбы. Анатолий, хоть и любил жену, хрупкую и анемичную внешне, но сильную и стойкую внутренне, не выражал особой жалости и сочувствия, избегая болезненной темы, и давал Маше возможность и время самостоятельно осмыслить, принять и смириться. Ему казалось, что лишние сантименты только усугубят страдания любимой, да и не нашёл он нужных слов. А зря …

Но, претерпев, Мария справилась и научилась опять радоваться жизни, а через три года удочерили они брошенную новорожденную малышку. Назвали Варварой. По мнению врачей, девочка была физически здоровенькой, правда какой-то нескладной и некрасивой, но с лица хорошенькой и летали новоиспечённые родители от счастья и не сразу поняли причину столь невыносимо трудной доли обретённого материнства. Варя с первых дней показала себя своевольной, своенравной, капризной и плаксивой. Раздражалась от всякого внимания к себе и от невнимания тоже; странным казался страх — до истеричных припадков — любых прикосновений; полное непризнание чужих и пугал заторможенный взгляд девочки – уставится в одну точку и смотрит … смотрит, слегка раскачиваясь.
Говорить начала вовремя, но громкий голос был блёклый, лишённый интонаций, и улыбка на милом детском личике появлялась крайне редко.

Года через два догадались, что у Вари явное психическое отклонение, но какое? Поди разберись в бесконечных лабиринтах человеческой психики медицинской сестре. Официально обращаться к врачам не стали – испугались, что поставят девочку на учёт и лишат нормальной жизни. Долгое время пытались постигнуть науку сами, но ещё больше запутывались и только год назад показали дочку Николаю Фёдоровичу.
Варе к этому времени уже исполнилось четыре года. Девочка и физически и умственно развивалась хорошо, но абсолютно не умела взаимодействовать с окружающими, была слишком замкнута и в свой внутренний мир никого не пускала. Любое общение для неё было непосильно трудным и мучительно было молодым родителям понимать и принимать столь необычного ребёнка: без чувств и эмоций.

* * *

Мария возвращалась домой пешком. Она – детдомовская, а значит сильная, выносливая и не имеет права «накручивать сопли на кулак», как учил сирот сторож детского дома. Дети любили старика, с протезом вместо ноги, что потерял на войне, и жил в своей тесной сторожке у центральных ворот. Чуть ли не каждый день забегала к нему малышня послушать истории о войне. И все рассказы его были о героях – смелых и отважных. Они совершали подвиги, преодолевали невозможное и обязательно оставались живыми, но … калеками. «Они не привыкли жаловаться и некогда им было думать о себе, — заканчивал он историю, доставая папиросу, — и вам – сиротам – тоже жалиться некому, а потому не стоит накручивать сопли на кулак … Подтёрлись и домой, а то мне из-за вас — пострелят, опять достанется». И протягивал каждому по карамельке.
Вспомнив доброго сторожа, Маша улыбнулась – слишком теплы и приятны были воспоминания о нём, и тут же укорила себя за слёзы у доктора.

Зажмурившись, подставила лицо под ласку нежного солнца, вздохнула полной грудью сладкий густой насыщенный апрельский воздух, и жизнь уже не казалась безнадёжной.
Весна радовалась капелью, щебетаньем и суетой птиц, и ярким солнечным светом. Устало опустилась на скамейку в парке. Залитые солнцем проталины слегка зазеленели, раскрытые почки вербы, словно серые пушистые птенчики дружными рядами весело сидели на ветках. Ещё раздетая и разутая весна уже пьянила и волновала, пробуждая к жизни и любви, весь живой мир. Внезапно зажмурилась, ослеплённая солнечным зайчиком, а открыв глаза, увидела на скамейке напротив мальчугана лет семи с маленьким зеркальцем в руках. Озорник, активно размахивая ногами в резиновых сапожках, рассмеялся, втянув голову в плечи и одарил Марию широкой беззубой улыбкой, но тут же получил от мамы, что рядом качала малыша в коляске, лёгкий беззлобный подзатыльник. «Никогда моя Варя так не улыбнётся и даже страшно представить её ударить, — подумала, но вмиг себя одёрнула, — не завидуй – в нашей семье по-другому, но мы тоже имеем счастье радоваться жизни и весне».
Поднялась и стремительно направилась домой, решив пока не говорить мужу о втором ребёнке. Впереди два выходных, и они будут отдыхать, гулять и пускать солнечные зайчики.

Автор Людмила Колбасова
Продолжение следует

Половинки большого сердца

Часть 2. Агата.

Прошли весна и лето, а Мария так и не решилась на разговор с мужем, да и сама не принимала никаких решений.
В сердце всегда таилось чувство вины, что не принесла она в семью дивного чуда рождения ребёнка, не дала мужу счастья стать отцом и оно незримо являлось некой преградой для полноценных отношений. Словно гвозди, торчали темы, которые старались не задевать и осторожно обходили.
Временами угрызения совести разрастались, накаляясь и обдавая испепеляющим жаром, и корила она тогда себя отчаянно и больно. В порыве самобичевания предлагала мужу развестись с ней, а после тайком плакала.
Муж не умел успокоить, он лишь раздражённо пресекал подобные разговоры, а с появлением Вареньки пришёл праздник в дом и заполнилась их жизнь приятными хлопотами, подавив это разрушающее чувство, но оказалось, что ненадолго …

* * *

Как-то спросила дочку, а хочет ли она братика или сестричку?
— Нет, — монотонно ответила Варя, как всегда даже не повернувшись.
— Ты бы с ней вместе играла.
— В мои игрушки? – Варя слегка повысила голос, — я же сказала, что нет.
И, собрав свой конструктор, ушла в другую комнату. Она явно была не расположена к разговору. Впрочем, как всегда …

— Зачем ты пристаёшь к ней с такими глупыми вопросами? – рассердился муж, — и абсолютно пустыми.
Мария нервно сглотнула: «Почему пустыми?»
— Ты что-то задумала? – спросил настороженно, тревожно.
— Да нет, — неуверенно протянула Маша.

Не знала она как подвести Анатолия к принятию решения о втором ребёнке и какое-то интуитивное чувство подсказывало, что рано ещё об этом говорить. Казалось, что всё разрешится само собой, хотя понимала, что нерешённые проблемы сами не рассасываются, чаще они наворачиваются, как снежный ком и срываясь, крушат всё на своём пути или заводят в безвыходный тупик.
Но она молчала.

Осень выдалась хмурой, неприятно промозглой и ненастной. Ещё не облетела листва, как начались обильные снегопады и, смешанные с дождём, да подгоняемые студёными ветрами, разогнали эпидемию гриппа. Школы и сады закрылись на карантин, а больницы и поликлиники жили в авральном режиме.

Детское терапевтическое отделение, в котором Мария работала медсестрой, было переполнено. Беспокойные родители атаковали врачей и медсестёр звонками и посещениями, которые были запрещены, но найдите мать, которая не найдёт способ проникнуть через любой карантин к родному дитя. И мешали обеспокоенные мамы и бабушки слаженной работе отделения, но куда было деваться – не поставишь же милиционера перед каждым входом.

— Быстрее бы уж зима, — подумала Мария, с удовольствием переодеваясь в белоснежный накрахмаленный халат и, спустя некоторое время, пошла по палатам, проверить маленьких пациентов.
В одной из них, среди сытых, напичканных фруктами и куриными бульонами, больных деток, сиротливо выделялась тоненькая, взъерошенная, словно воробышек, девчушка трёх-четырёх лет, что сидела на кровати в старой растянутой и застиранной маечке, вытянув вперёд худенькие длинные ножки. Кое-как причёсанные гладкие чёрные волосы небрежно собраны резинкой в хвост. На бледном узком личике, как нарисованные угольком, огромные чёрные глаза. Смотрит насторожено и вопросительно, а сама такая жалкая.

Мария подошла, присела на кровать: «Тебя как зовут?»
— Агата, — ответила почти шёпотом, и подняв взгляд, словно искры метнула своими жгучими цыганскими глазёнками, а в них такой потаённый страх, тоска и растерянность, что сердце заныло от сострадания.
Протянула конфету, взяла осторожно, зажала в кулачке и кивнула головой – поблагодарила.
Смотрит в глаза прямо, открыто, а пальчиками нервно мнёт конфету. Нижнюю губку закусила – волнуется. Как замёрзшего щеночка, захотелось нежно прижать к себе испуганную кроху, закрыть, словно, крылами, от невзгод – уж такой потерянной она смотрелась, да эта ещё маечка, пережившая похоже не одно поколение …

Тронул образок Пресвятой Богородицы, что висел на верёвочке поверх.
— Кто это у тебя? — спросила.
— Мама, — слегка улыбнулась. На бледных щёчках вдруг проступил румянец.
— Чья мама? – Мария растерялась.
— Моя …
— Кто тебе это сказал?
— Бабушка, — голосок тоненький, тихий.
— А бабушка где?
— Спит, — ответила и закашлялась хрипло, надрывно. Затряслись тоненькие плечики, потекли слёзки.
— Господи! — вскричала Маша, — порывисто обняла, слегка постучала по худенькой спинке, уложила, накрыла. Посмотрела на тумбочку: яблоко, два печенья и две конфеты – угостил кто-то и больше ничего. «К ней, поди, никто и не ходит», — подумала, вздохнув, и пошла к старшей узнать чья девочка и откуда.

— Да уж мы тут вчера обревелись все, — рассказывала старшая медсестра, — из деревни привезли. С бабкой жила, где-то на отшибе. Та померла во сне и малышка несколько суток сидела в доме одна с покойницей. Соседи не сразу заметили, что печь не топится. Зашли в избу, а Агата укутала бабку всем, чем можно и сидит рядышком.
«Спит, — говорит, — бабушка. Совсем замёрзла, я её тепло накрыла». Хорошо, что холодно было да все окна-двери закрыты и труп не начал разлагаться. А сама голодная – крупу сырую жевала, да озябшая до посинения. Вот привезли на обследование. Вроде воспаления нет, но бронхит серьёзный.
— А родные есть?
— Говорят, что нет. Из опеки обещали вещи привезти, да вот уж третий день везут. Мы тут нашли кой-какое бельишко. А девчушка-то – красавица, да и нравом хороша: тихая, спокойная, в детском доме-то ей не сладко будет. Ох, и жалко. «Да, очень жалко, — подумала Маша, а вслух сказала, — я одежду завтра принесу».

Вот и пригодились аккуратные стопки, ставших маленькими, детских вещей, что хранила на антресолях. Анатолий часто ворчал и предлагал отдать кому-нибудь эти коробки: «Ну нам-то они зачем?»
А Маша не могла с ними расстаться. Выходит, ждали маечки, да костюмчики своего часа.

Не шла из головы рассказанная история и печальные глаза Агаты. Она помнила этот сиротливый взгляд детей из детского дома и хорошо понимала его – страх, потерянность и глубочайшая травма, что живёт у каждого отверженного. Даже уже в подростковом возрасте, когда они становились ершистые, порой агрессивные и озлобленные, в душе всегда оставались неуверенными и недоверчивыми, и в каждом из них жила потаённая обида и разочарование.

Дома сбивчиво рассказывала мужу об Агате. Не заметила, что к разговору прислушивается Варя.
— Так не бывает, — девочка явно испугалась, — чтобы не было мамы.
— Бывает, — резко ответил Анатолий. Временами он становился очень нетерпимым к дочке. Никак не хотел понять, что это не испорченный характер и не избалованность.
— Нет, не бывает. Мамы всегда есть.
— Бывает, бывает, — глупо настаивал на своём отец.
— Зачем ты так? – в сердцах крикнула Маша.

Варя испугалась, глаза заполнились слезами. Быстро обняла дочку: «Конечно, не бывает и у тебя всегда будет мама … А давай мы Агату к себе заберём и у неё будет мама».

Муж вдруг недовольно, даже зло, пробурчал: «С ума сошла! Мало нам одной беды!»
Как плетью ударил. Не ожидала она такого от него и не знала, что сказать. Провели весь вечер молча и только глубокой ночью уже в постели, рассказала она рекомендации доктора.
— Вспомни, — убеждала, — как трудно найти ребёнка для усыновления. Чем меньше он, тем легче с ним. Брать уже из детского дома ещё опасней. А Агата всё-таки жила с родной бабкой.
Анатолий молчал.
— Я заберу её, возможно, а ты делай, что хочешь, — отвернулась обиженно, — подумай, случись, что с нами – Варя одна ведь пропадёт.

Любая обида делала Машу решительней и настойчивей. Жил в ней какой-то протестный дух и умела она рассердиться так, что способна была горы свернуть – такой сильный нрав имела и не смотрите, что бледная и анемичная, худенькая и маленькая, словно подросток. Не сила духа в ней была, а силище!
Сон не шёл. Выбирала из коробки маечки, футболки, трусишки; собирала игрушки, гостинцы и обдумывала вопросы, которые предстоит решить.

Информация об Агате, что она узнала, была неутешительной. Её умершая бабушка никогда не была замужем, с рождения имела увечье – одна нога короче другой, да ещё и косая на один глаз, а нравом была лёгким, добродушным. Детей любила и умела заговаривать много детских болезней.

Как-то подкинули ей на крыльцо коробку с малышкой. Кто, откуда – так и не узнали, но все догадались, что не случайно. Ох и обрадовалась же она находке, добилась оставить подкидыша у себя и полюбила всем сердцем. Холила и лелеяла, да видно кровь была дурная. Не успела школу закончить, как начала с дальнобойщиками ездить. И ремнём, и уговорами боролась мать с блудливой дочкой – ничего не помогло. Всё реже домой возвращалась и как-то пропала надолго, а четыре с лишним года назад вернулась с животом. Родила Агату – от кого – неизвестно, пожила чуток и опять сбежала. И ни слуха о ней, не духа до сих пор.

Расстроилась Мария, ребёнок вообще без корней, а те, что есть – напрочь гнилые. Да и мать, по всей видимости жива. В органах опеки ей объяснили, что пока будут разыскивать родных, жить Агата будет в детском доме и вопрос об усыновлении пока поднимать рано. «У девочки есть мать», — сухо отрезала представительная дама в строгом костюме. «Почему они все такие одинаковые и злобные, — подумала Маша, — как можно быть такими истуканами, работая с обездоленными детьми».
— Но проведывать девочку в детском доме я могу?
— Да, согласно расписания.

* * *

Муж не поддержал Машу. Недовольно молчал, часто раздражался и, чтобы вразумить жену, решил заручиться поддержкой своей многочисленной родни. В своё время, это суетливое мещанское семейство развернуло такое сражение против их брака, что до сих пор непонятно, как зависимый от них и слабовольный Анатолий посмел ослушаться. Видно Маша сильнее их всех оказалась.

«Детдомовская, бесплодная, худая да страшная», – били словом, стараясь уколоть больнее, а после махнули рукой и подчёркнуто не замечали. Варю не приняли – своих родных детей и внуков был полон дом и вот сейчас, когда встал вопрос об усыновлении второго ребёнка, поднялась недовольная орда родни и каждый был уверен, что творит благое дело.

— Я же добра тебе желаю, — первой пришла старшая сестра мужа, — пока ты устраиваешь жизнь брошенных детей, ваша собственная проходит мимо. Мало, что ли, вам племянников – любите, как своих родных, кто мешает и ходите в театры, музеи – наслаждайтесь жизнью – возьмите из неё то, что недоступно другим.
После приходила средняя и младшая. Вроде бы случайно, пробегая мимо, заходили тётки и другие и каждый считал своим долгом предостеречь Марию от роковых ошибок и даже звучало кощунственное — отказаться от «дикарки», то есть Вари.

— Зачем ты всё это делаешь? – спросила, — Для чего меня так жестоко атакуют твои родственники? Мы же всё это должны решать сами.
— Да я просто им рассказал.
— Нет, не просто — ты жаловался и просил у них поддержки. У тех, которые так и не признали ни меня, ни Варю.

А после подключилась «тяжёлая артиллерия» — пришла свекровь.
Глядя на неё, Маша порой думала, что лучше вырасти в детском доме, чем маяться всю жизнь под тяжёлым прессингом психопатической натуры, но всегда терпеливо сносила все поругания ради мужа и благополучия своей семьи.

Она молчала и стоически выдержала все набеги, отбила все атаки, так и не сумев разобраться — от добра и любви они это делают или нет.
Да вскоре перестала об этом печалиться и продолжала навещать Агату в детском доме.

Автор Людмила Колбасова
Продолжение следует

Половинки большого сердца

Часть 3. Знакомство.

Агата пленила всех своей кротостью и добротой, какой-то недетской рассудительностью и ангельской открытостью.

На новогодний утренник в детском доме уговорила Анатолия пойти всем вместе.
С подарками и нарядные пришли они на праздник. Это была первая попытка вывести Варю на такое массовое и шумное мероприятие. Маша боялась не меньше дочки и каждую минуту была готова к её капризам и бегству.
Варя же, как всегда, оцепенела и испуганно прижалась к матери. Настороженно озираясь, девочка, нервно закусив нижнюю губку, бросала любопытные взгляды вокруг. Испуганная, зажатая, одинокая в своём мире, она опешила от неведомого её душе веселья и суеты.

В воздушном платье снежинки и маленькой блестящей короне Агата танцевала. Изящная, просто воздушная, гибкая и артистичная, она очаровала всех.
— Девчушка очень талантлива, — рассказывали воспитатели, — ей просто необходимо учиться.
Выступления закончились, и детей собрали вокруг ёлки.
Варя в хоровод, конечно же, не встала, но продолжала с неким интересом наблюдать за всем и крепко держалась за руку матери.

Подошли к Агате. Разрумяненная и возбуждённая, она восторженно смотрела на Машу, искоса поглядывая на Варю.
— Это Агата. Помнишь, я тебе о ней рассказывала? — Маша наклонилась к дочке.
Варя кивнула головой и отвела глаза в сторону: то ли специально подчеркнула своё равнодушие, либо ей и на самом деле было всё равно.

Зная, что любой физический контакт для дочки сложно преодолим, Маша всё-таки предложила девочкам поздороваться за руки. Агата тоже немного съёжилась от стеснения, но тут же протянула узкую ладошку, Варя сжала кулачки и спрятала руки за спиной.
— Ну же, смотри, как я это сделаю, — Мария взяла Агату за руку и слегка потрясла её, — я очень хочу, чтобы вы подружились.
— Я … не хочу … здороваться, — нервно сглатывая, ответила Варя и это уже было победой. Она была напряжена, но не заплакала, и не запросилась домой. Всё происходящее вокруг: нарядные дети, музыка, смех и в целом праздничная утомительная суета вызвала в ней интерес.

Дома Варя, взяв ажурную накидку с подушек, вдруг начала танцевать. Смешная и нелепая, с короткими полными ножками, маленькой, словно вросшейся в плечи шейкой, очень серьёзно и старательно, подняв головку, кружилась, напевая мелодию себе под нос. Она тянула носочек, взмахивала руками, растопыривая пальчики, и лицо её при этом было расслабленным от удовольствия.

Вечером Маша строчила на машинке дочке пышные юбки из старого тюля и марли, Анатолий мастерил корону, и наутро, увидев всё это, Варя улыбнулась.
И с этих пор она каждый день танцевала. Иногда стеснялась, когда её заставали за этим занятием, порой же сама просила быть её зрителями.

Спустя некоторое время спросила дочку: «Мы пойдём в гости к Агате?»
— А она танцевать будет?
Невероятно. Варе покупали карандаши, кисти и она много рисовала, собирали всевозможные конструкторы, клеили аппликации и даже пытались научить петь, но никому не пришли в голову танцы. Тяжеловесная, негибкая совсем не располагала к этому, и вот надо же … «Неуклюжий» во всех смыслах ребёнок стал раскрываться под музыку и в движении.

А вскоре пришло время, когда разрешили Маше взять Агату на выходные домой.
Варя предварительно попрятала все свои игрушки. «Пусть приходит, но я ей ничего не дам, — и спать в моей комнате она не будет».
— Вот и все твои мечты, — Анатолий с укоризной посмотрел на жену.
— У меня сюрприз, — не теряла надежду Маша, — всё будет хорошо.

Все дни накануне она до поздней ночи что-то шила, бегала по магазинам и с вечера напекла пироги. Даже купила электрокамин, так как отопление уже отключили и в квартире было прохладно, а Агата, предупредили, часто мёрзнет – видно сказалось длительное переохлаждение.
В кладовке был спрятал целый арсенал коробок и пакетов с подарками.

С утра подъехали к детскому дому. Вывели Агату. Она подросла и пальтишко ей стало коротким. Из грубых ботиночек отвратительного коричневого цвета, торчали серые шерстяные носки, чулочки оттянулись и сморщились на коленках, а вязаная шапка из ровницы свалялась и только розовые атласные ленточки-завязки на ней были красивы во всём этом убогом и нелепом наряде.

Волнуясь, переступили порог квартиры и в тесном коридоре дети сжались от страха в комочек.
— Сколько же страдания может выдержать человеческое сердце, — вскричала про себя Мария, увидев перепуганных маленьких человечков, которые прижались от смущения – одна к стене, другая к маме, и бросали испуганные взгляды друг на друга. Но это она подумала не про своё сердце, а про маленькие робкие детские сердечки: понимала Варю, ущемлённую в тисках болезни и осиротевшую Агату, для которой вся почва ещё под ногами была зыбкой и топкой.

Взяла за руку одну и вторую, и повела по квартире. Говорила, говорила, почти не делая пауз, а потом вкусно кормила и дарила подарки. При этом каждой: вначале Варе, учитывая её характер, а затем такое же – Агате. Два новых пальто купила, два платья, две куклы и две коляски для них. А после достала две балетные пачки, что сама смастерили из многих слоёв марли. Жёстко накрахмалила и вышила на груди буквы «В» и «А». Засветился взгляд у девочек, тут же нарядились и … меж собой заговорили, крутясь перед зеркалом трюмо. И началось танцевальное представление.

— Смотри, как надо, — учила Агата, ловко разворачиваясь в прыжке.
— Я не могу так, — Варя неловкая, ну совсем некоординированная.
— А ты через не могу, — Агата осмелела, — мне бабушка говорила, что нет такого слова «Не могу».
— Как это? — Варя поняла буквально, — и … резво развернувшись, прыгнула.
Обрадовалась, повторила ещё раз и ещё. Радостью и улыбками наполнился дом. Детское щебетанье, музыка – доселе неизвестной благодатью покрыли всё вокруг.
А потом, пресытившись эмоциями, Варя расстроилась, что она танцует хуже, закапризничала и опять скрылась в «своей скорлупе».

— Ты где деньги взяла? – вечером спросил Анатолий.
— Потратила те, что на море откладывали.
— С ума сошла! – он аж привстал, — столько выкинула на ветер ради одного дня. Зачем Варе пальто купила? У неё же почти новое.
— Агате надо было. И не ради одного дня, а ради всей жизни.
— Не понимаю я тебя, — рассерженно отвернулся.
— И я тебя, жестокосердного, — тоже демонстративно отвернулась и, вспомнив, корявый тяжёлый прыжок Вари, рассмеялась.
— А ведь день прошёл прекрасно, правда?

Воскресные встречи продолжались. Все вместе ходили в зоопарк, кукольный театр, лакомились в кафе мороженым и пирожными. Рискнули сходить в комнату смеха. Агата заливалась колокольчиком, Варя же вначале пугалась и судорожно начинала себя ощупывать, вызывая удивление и смех окружающих, а после тоже несмело смеялась и, как казалось, не от того, что ей было весело, она просто имитировала поведение Агаты и других посетителей. Это было как раз то, о чём говорил доктор. «А может и было смешно? — надеялась Маша, — ведь смеялась же она с детьми в кукольном театре».
Но, как бы там ни было, общение и интеграция в общество сыграли свою положительную роль.
Летом Варе исполнилось шесть лет и её привели в детский сад.

Жизнь тихонько налаживалась, но легче не стала. Девочки медленно привыкали друг к другу, но уживались. Рассудительная маленькая Агата, проводившая много времени со старой бабушкой, своими суждениями, напоминала иногда старушечку — ворчала на Варю, когда у той что-то не ладилось и невероятным было — Варя её слушалась.

— Ну как ты делаешь? Руки твои крюки, — тряся ладошками и смешно подняв бровки, Агата учила её чистить арахисовые орехи.
— Она хуже воспитательницы, — недовольно бубнила себе под нос Варя.

Сделал дело – гуляй смело; сама кашу заварила – сама и расхлёбывай; глаза бояться, а руки делают и много подобных поговорок вставляла девчушка к месту и нет. Смешно было, когда радостно подняла на улице копейку и протянула Маше: «Копейка рубль бережёт».
Одним словом, девочки были проблемные, но удивительным образом дополняли друг друга.

* * *

Да, легче не стало. Увеличились расходы, и они еле-еле доживали до зарплаты. Выходные пролетали в бешенной суете и напряжении, но Варенька раскрывалась, словно цветок, становясь чуточку общительней, и каждая её улыбка, эмоция дарили Маше необъятную радость.

Летом, конечно, на море не поехали, да и не заметили, как оно пролетело. В сентябре Варя пошла в первый класс, а осенью разыскали мать Агаты, которая совсем не раздумывая отказалась от ребёнка. Процесс усыновления долго не тянулся и вскоре девочку проводили детдомовцы грустными взглядами в новую семью.

— Ну вот, — Николай Фёдорович, улыбался, — убедились, что я был прав.
Мария кивнула: «Всё хорошо, только слишком тесная квартира у нас – танцевать моим балеринам негде».
— А с квартирой что-нибудь придумаем, — доктор стал серьёзным, — мне недолго осталось и не хочется оставлять такие апартаменты государству.

Автор Людмила Колбасова
Продолжение следует

Половинки большого сердца

Часть 4. Два Ангела.

Две сестры…две личности…два сердца,
Две души…две жизни…две судьбы.
Две Луны…два Солнца…два мгновения,
Две Вселенской дали…две звезды.
(Ю. Сопелкин)

Время бежало быстро, только успевали девочки обрывать по очереди календарные листочки. Агата ходила за старшей сестрой хвостиком и Варе это нравилось, но иногда мятежная, склонная к одиночеству душа, противилась.
— Уеду я от вас, надоели вы мне все, — сердилась она тогда и, собрав свои игрушки, пряталась в дальнем углу комнаты, но продолжала незаметно наблюдать за Агатой. Они уже привыкли друг к другу. Связующая их нить была ещё слишком слабой, но она была и под неусыпным контролем матери крепла с каждым днём.

Мария настолько растворилась в детях и их благополучии, что жизнь её напоминала марафон. Научить их жить, стать опорой друг другу – было её главной задачей, и она не отдыхая, торопилась, забыв про себя, словно боялась, что у неё мало времени.
Душой и телом отдыхала только на вечерних танцевальных представлениях, что устраивали малышки.

Лидировала Агата – она была учителем и невероятным оказалось, что и для Вари танец явился способом выражения своих скрытых эмоций. Движения были грубоватыми, тело неуклюжим, но каждый, кто видел её в танце, поражался выражением её лица: настолько оно было воодушевлённое и одухотворённое. Она словно раскрепощалась, снимая мышечные и эмоциональные зажимы, раскрывалась, как цветок на рассвете. Это было удивительно!

«Вот вам и эмоциональная тупость, — думала Маша, — в ней есть все чувства, она просто не умеет их выражать. Сказал же врач, что отклонения в слабой форме».
— Болезнь тайная, неисследованная, — размышляя, удивлялся, доктор, — вы необыкновенная мать и, похоже, нашли ключик к той скорлупке, в которой пряталась душа девочки. Кто бы мог подумать, что это будет танец! И ведь есть в этом заслуга и вашего Ангела – Агаты.
— И правда – Ангел, – теплом любви и благодарности наполнилось сердце, — мои Ангелы». Эти две брошенные девочки стали главным смыслом её жизни и самой большой любовью.

Будущее уже не казалось таким мрачным и безнадёжным. Даже Анатолий смирился, немного повеселел и временами ходил с девочками гулять. Читал им на ночь книги и беззлобно поругивал за баловство. Мария была ему благодарна, в семье воцарился мир, но шаткий и тревожный – муж вроде бы и был рядом, но сердце её чувствовало, что он не с ними. «Вроде бы хороший, — вспомнила слова доктора и подумала, — вроде бы рядом … Не муж, а сплошное «вроде» …

Не всегда, конечно, между девочками был мир, иногда вспыхивали ссоры, мелкие и не очень, не обошли стороной и крупные.
Первый скандал разразился в новогодние каникулы.
Стояли трескучие морозы, и дети сидели дома. Весь день они вредничали, капризничали и просились на улицу.
Пришёл час балета. Агата, как всегда, изображала педагога.
— Это называется арабеск, — рассказывала Варе, — смотри и повторяй.
Девчушка важничала. Она легко и стремительно отвела ногу назад, встав на носочки, и, изогнув тонюсенький стан, вытянула вперёд руку, ладошкой вниз, изящно сложив пальцы, слегка приподняв указательный. Вторую руку плавно отвела назад. Подняла головку вверх и замерла.

Это было красиво, все замолчали, любуясь, и вдруг раздался недовольный Варин крик: «Это называется ласточка!»
— Нет, арабеск, — Агата постаралась смягчить букву «р», копируя своего педагога.
— Ласточка, — настаивала на своём Варя.
— Арабеск, — повысила голос Агата, — не знаешь, не говори.
— Знаю, знаю, — в голосе появились истеричные нотки, — и хватит воображать. Надоела ты мне! Уходи в свой детский дом, я не хочу с тобой жить». Подскочила к Агате и резким движением сдёрнула с неё накидку: «Отдай – это не твоё».

Малышка настолько растерялась, что как-то затряслась вся и … столь сильно толкнула Варю, что та упала, а после дрожащим голоском прошептала: «И уйду … Навсегда». Села на пол, и, заливаясь тихими слезами — она всегда в отличии от Вари, плакала беззвучно — достала образок и зашептала ему что-то, всхлипывая.

Варя заревела во весь голос и, собрав все юбки и накидки, убежала в другую комнату. Давно Мария не слышала такого громкого плача.
Кого первым успокаивать? Рванула было к Варе, но вдруг услышала: «Мама, я хочу к бабушке, забери меня к себе».
— Господи, — вскричала про себя, — бедное дитя!

Схватила Агату на руки, прижала к себе: «Я твоя мама».
— Нет, мама вот, — протянула образок Пресвятой Богородицы, — а ты – тётя Маша … Бабушка мне говорила, что это моя мама, а я её Ангел».
— Ангел ты мой! — боль сдавила сердце. Второй раз девочку так назвали.

— Я тоже хочу такую маму, — Варя, выглядывая из-за дверного косяка, подслушивала. Голос резкий, капризный. Необычным для неё оказалось, что не её кинулись мать успокаивать первой, как это бывало раньше.

Маша тяжело выдохнула, потерев рукой грудь, успокаивая сердце.
— Значит так, дети мои, — поставила всхлипывающую Агату на пол, — ваша мама – это я, а вы – мои дети и между собой — сёстры – самые родные и близкие. Вы должны любить друг друга, заботиться и жалеть. Толкаться, драться, обзываться сёстрам нельзя.
Вы, как два ростка из одного корня; вы, как листочки одного цветка; вы, как лучики одного солнца … Как два ушка, два глазика, две ручки и две ножки одного тельца. Как пальчики одной руки.

Маша подняла руку и растопырила пальцы: «Какой важнее для меня? И разве могут они меж собой драться? Нет. И разве может драться левая рука с правой?»
Она подняла руки и соединила ладони: «Они могут только обнимать друг друга».
Потерла левой рукой правую и наоборот: «Они могут приласкать и унять боль».
Подняла двумя руками стол: «Они могут помогать друг другу. Одной рукой я бы стол не подняла»
— Вы поняли?

Говорила громко, эмоционально, девочки опешили – не привыкли к таким интонациям и, искоса поглядывая друг на друга, дружно кивнули.
— А это, — Маша указала на образок, — Божия Матерь и она, правильно говорила Агате бабушка, наша самая верная заступница. Она – мама всех людей на Земле. Понятно?

— Я тоже хочу Божью Матерь, — упрямо повторяла Варя, — мне тоже нужна такая мама.
— Завтра она у тебя будет, — Маша устало выдохнула. Она разволновалась настолько, что почувствовала непомерную усталость, словно товарный вагон разгрузила.
— Подойдите и помиритесь, обнимитесь.

Агата несмело подошла к Варе и вытянула руки, готовая обнять, Варя же потянулась к образку: «Дай поносить». Малышка испуганно заморгала своими бездонными глазами и беспомощно посмотрела на Машу. Маша ей кивнула, зажмурив глаза: «Дай».
Тут же, послушно, сняла образок и протянула Варя. «Ангел, — сжалось материнское сердце, — нет, они два моих Ангела».

Обняла их крепко: «Ангелочки мои, лебёдушки мои» …
Пылко прижала к своей груди два тельца и, слушая частый встревоженный стук детских сердечек, ярко представила их половинками одного большего сердца.

Вечером в детской услышала смех. Заглянула и увидела, как девочки, растопырив пальцы, пытались ими «подраться».
Это была первая крупная ссора, которая, как ни удивительно, заметно сблизила девочек. А Маша с тех пор стала называть их Ангелами, и они хорошо отзывались.

Почему-то Варя после этого танцевать перестала, но каждый вечер заставляла это делать Агату.
— Иди занимайся, — приносила ей чешки и садилась на диван контролировать.
Один Ангел танцевал, другой хлопал, отбивая такт, и у каждой под маечкой висел на верёвочке образок Пресвятой Богородицы.

День за днём, сменяя зимы вёснами, прошло несколько лет. Маша стала старшей медсестрой. Варя перешла в третий класс, Агата готовилась к школе в следующем году.
Николай Фёдорович ушёл из этой жизни в прошлом году, успев прописать у себя Машу с девочками. Для этого пришлось ей с Анатолией фиктивно развестись. Они с удовольствием переехали жить в большую квартиру в элитном доме в центре. Маше было ближе к работе, а школа, в которой пришлось учиться девочкам была не простой, а физико-математической.
Успехи у Вари в учёбе были отличные. Усердная, ответственная и всегда нацеленная на успех. Доктор оказался во всём прав. Нежная и утончённая Агата смягчала резкий неуклюжий характер старшей сестры. Разные, как день и ночь, как зима и лето, как солнце и луна, они удивительно дополняли друг друга и оттачивали важные жизненные навыки. Нрав Вари становился мягче и гибче, Агата же набиралась смелости и упорства.

Но Варя всё равно не стала обычным ребёнком, трудности общения у неё останутся навсегда и Маша это понимала и, как обычно в силу своего характера, радовалась тому, что имеет. Тем более она сделала всё, что могла.

Накануне женского дня отдел культуры района организовал большой детский концерт. Агата солировала в музыкально-хореографической композиции на музыку П.И. Чайковского из балета «Щелкунчик». У юной балерины был необыкновенно красивый наряд: нежно голубое платье из невесомой прозрачной ткани, отделанное серебристыми блёстками, с пышной удлинённой юбкой и диадема в чёрных волосах. Тело девочки словно специально природой было создано для балета: длинноногая с высоким подъёмом, длиннорукая и длинношеяя, худая и высокая, гибкая и ритмичная. Её одухотворённое пластичное тело пело в танце, а возможности гибкости поразили зрителей.

Варя завороженно смотрела на сцену. Было видно, как она переживает за сестру, сжав кулачки и нервно облизывая губы. Музыка стихла, в зале воцарилась тишина и аплодисменты зазвучали не сразу. Шум восхищения, крики «Браво!»
Агата, лёгкая и счастливая, выбегала кланяться. Варя довольно улыбалась и, когда хлопки стихли, неожиданно встала со своего места и, поворачиваясь в разные стороны, громким немного механическим голосом объявляла: «Это моя сестра – Агата!» и кланялась, вызывая смех в зале. И ей тоже захлопали …
— Толя, — Маша шепнула мужу, — а мы победили. Смогли через «не могу».
И счастливая вздохнула, с благодарностью вспомнив Николая Фёдоровича.

* * *

Разводилась Мария с Анатолией фиктивно, но сочетаться повторно браком он не спешил и делал вид, что не замечает её просьб об этом, либо отшучивался. Мысленно он уже утекал из семьи – Мария это чувствовала и понимала, что расставание неизбежно, но прикладывала все силы его задержать. Не для себя, для девочек, страшась, что разрыв для них будет болезненным. Грустно ей было, что муж про душу забыл, доброту растерял, сердцем окаменел и, заглушив голос совести, потонул в похотливой лжи.
Много слышала и видела она, как часто мужчины не выдерживают трудности, что приносят больные дети — даже свои родные, а у них чужие, да ещё приведённые в дом против его воли. Что уж тут роптать …

Автор Людмила Колбасова
Продолжение следует

Половинки большого сердца

Часть 5. Вместе мы сила.

Как не пыталась Мария задержать Анатолия в семье, всё-таки наступил момент, когда навсегда за ним захлопнулась дверь. Думала, что захлестнут сердце боль и досада, а оказалось, что всё давно отболело. Ничего не испытала, кроме огромного облегчения. Почувствовала, словно «корка запёкшейся крови» отвалилась от раны и стало чище и легче.

— Надо же, — удивлялась, — чтобы вновь стать счастливой, давно надо было расстаться с мужем, скинув гнёт его лжи и нанесённых обид, и впустить в жизнь новый поток чистого воздуха и света. Пожалела, что не отпустила раньше.
Удерживая мужа, она всегда была напряжена, раздражена и беспокойна. Анализировала каждое сказанное слово, каждый взгляд, каждый поступок и, боясь его ухода, жила в постоянном стрессе. А теперь пришло чувство освобождения и вместе с ним воцарился душевный мир и покой.

Агата, казалось, никак не отреагировала на уход Анатолия – он не открыл для неё своё сердце и девочка даже не успела привыкнуть к нему, а вот Варя переживала.
Мария не знала, как правильно себя вести: сочинять ли детям банальную сказку, что папа уехал в Африку или вычеркнуть его из жизни сразу? Решила отрубить все концы мигом – больно, но один раз, и в итоге не страшнее, чем резать долго и по чуть-чуть.

Чтобы отвлечь девочек, устроила «великое переселение народов», и детская комната перекочевала в другую. Дети обрадовались и целый месяц все дружно клеили обои, красили, переставляли мебель и раскладывали на полках учебники, игрушки.
— Значит папа никогда к нам не вернётся? — спросила Варя, увидев, как сиротливо прижалась к стене собранная тахта в маминой комнате.
— Нет, он будет жить со своей мамой, — сказала, не подумав, первое, что пришло в голову.
Агата, смешно округлив глазки, изображая удивление, часто заморгала и прошептала Варе: «Как маленький». Варя улыбнулась в ответ.
Сколько разных объяснений готовила Маша для девочек, мысленно прокручивала разговоры с ними, а всё это оказалось лишним. Она растерялась и ответила быстрее, чем подумала, но больше вопросов они не задавали.

Невероятным оказалось и то, что случайно брошенные слова оказались пророческими. Не сейчас, а спустя много лет.

Оставив семью, Анатолий стал жить в их прежней квартире. Думал, что свобода от обязанностей и семьи принесёт одни радости, а оказалось, что лёгкой жизни не бывает. Он менял женщин, надеясь найти ту, с которой ему будет предельно комфортно, но у всех были свои требования. У многих подрастали дети – опять же для него не родные. Женщины имели свои привычки, капризы и частенько вспоминал он Машу, понимая, что не дотягивают до неё все его подруги.

В итоге остался один и начал выпивать, а тут заболела мать. Случился удар, и она ослепла. Старушка топталась по квартире, сама себя обслуживала, но ничего не видела. Сёстры вмиг перессорились меж собой – кому ухаживать за мамой, и все дружно кивнули на брата. Живёт один, работает на скорой помощи …

Мария, узнав об этом, содрогнулась, вспомнив, как часто свекровь, рассердившись, повторяла: «Глаза бы мои вас не видели!» …

А сейчас в сердце Марии был покой и в доме поселилось счастье. Такое нежданное: простое и земное, уютное и домашнее, тихое, повседневное. Счастье в настоящем, без тягостного прошлого и волнений за неизвестное будущее. Оно проявлялось во всём: в беспорядочно раскиданной детской обуви в прихожей, в учебниках на столе, в школьных формах на вешалках, игрушках, воскресных прогулках, пирогах, а главное – в детском смехе. Не было большей радости для Марии, как заходить в детскую поздно вечером. Раскинувшись и сбросив одеяла сопели носиками девочки во сне, ставшие самыми родными на свете. Накрывала, целовала и счастливая уходила в свою одинокую холодную постель …

Кто-то спросит, а зачем ей всё это было надо? Кто знает? Человек ведь не просто так появляется на свет – у каждого есть своя миссия, главное понять её и тогда жизнь не будет прожита напрасно и не станет тяготить. Возможно, в детях она видела свой смысл бытия и в них ощущала непрерывность жизненного цикла. Ведь каждый мечтает, оставить после себя что-то значимое, важное. Для неё – сироты – это были дети.

Жили бедно, но справлялись.
Девочки ходили в школу. Варя отличалась необыкновенной усидчивостью, ответственностью и приносила в дневнике одни «пятёрки». Агата – душой чуткая, доверчивая, но эмоционально возвышенная, мятежная в лирических порывах, училась средне. Зато писала стихи, сочиняла сказки, а главное танцевала.

А в переходном возрасте у неё заболели суставы. Врачи ставили мудрёные диагнозы, но вылечить не смогли и с танцами пришлось расстаться.
Очарованная душа поникла, закрылась, и невероятным для всех оказалось Варино участие и сочувствие к сестре. Она не только разделяла с ней боль, она словно брала её на себя. Когда болезнь Агаты осложнялась – у Вари от сопереживания поднималась температура.

— Сёстры же, — говорил врач ревматолог, — связаны одной кровью.
И только удивлялся, насколько же девочки не похожи меж собой и как подходят к ним их имена. Худенькая просто прозрачная бледная долговязая Агата с глазами чёрного агатового камня и крепенькая, приземистая, похожая на шкафчик, Варя, вся какая-то одноцветная: смуглая с нездоровой желтизной кожа, каштановые густые волосы и карие глаза. Некрасива она была, но беспомощно-растерянный взгляд её глаз притягивал, вызывая жалость и располагал к себе. И очень приятной у неё была улыбка.

Неуклюжая, неконтактная, неприветливая для посторонних, даже равнодушная к чужим, она оказалась необыкновенно преданной и заботливой для мамы и сестры.
Болезнь Агаты сильно подкосила здоровье Маши. Ушла в несколько месяцев. Череда сердечных приступов и обширный инфаркт. Смерть мгновенная, сама, наверное, не успела понять … Скорая лишь зафиксировала остановку сердца.
Умерла, немного не дождавшись совершеннолетия маленького Ангела …

Варя, не раздумывая, оформила опеку над сестрой, перевелась на вечернее отделение в политехническом институте и пошла работать на завод.
Держалась стойко и по-прежнему опекала сестру, которая очень тяжело переживала потерю матери. Опять воспалились суставы, она забросила школу, но каждый день старшая сестра упорно заставляла её учиться, как раньше танцевать.
— Ты должна, — твердила своим бесцветным голосом.
И вдалбливала ей в голову формулы, писала с ней сочинения, решала задачи и, с горем пополам, Агата сдала выпускные экзамены и даже поступила в культпросветучилище.

А потом к девушкам пришла любовь. Варя, не умеющая понимать полутонов, подтекста, иронии – отдалась первому, кто сказал ей о любви просто так, играя, а она поверила.
Родила дочку. Назвали Марией. И на этом все её романы закончились.

Жизнь Агаты кипела в постоянных страстях и страданиях неразделённой любви, что сама себе придумывала. Похоже, проснулись и играли гены непутёвых родственников. В связях была не разборчива, расставалась тяжело, рыдая и заламывая руки, угрожая закончить жизнь самоубийством, а затем быстро переключалась на другой объект. И так продолжалось до тех пор, пока жестоко не ударила её — слабенькую, болезнь, быстро излечив от любовной зависимости.
Она слегла надолго и … так же страстно включилась в воспитание племянницы.
Так у маленькой Марии стало две мамы.

Сёстры во всём дополняли друг друга. В каждой были те черты характера, которых не доставало другой и они, воспитывая одну на двоих дочку, сумели дать ей очень много хорошего и полезного.
Так и жили они долго и очень дружно, безумно любили Машу и вкладывали в неё все свои силы, а она каждую звала: «Мама».

Эпилог.

Я подхожу к подъезду и рядом с дверью, держась за стену, стоит моя соседка. Улыбается всем проходящим мимо и со всеми здоровается. Она ничего не видит. Её слепые глаза закрыты тёмными солнцезащитными очками. Длинные ноги неустойчивы и периодически подкашиваются, и тогда она начинает мелко переставлять их, слегка раскачиваясь. В смешной белой панаме и розовом спортивном костюме, тонкая и бледная, она трогательно беспомощная и жалкая.

— Здравствуйте, Агата Анатольевна, — приветствую её.
— Зд..ра…вст…вуй…те, — с трудом отвечает она и кивком приглашает сесть на скамейку рядом. Ей хочется поговорить.

Предлагаю помощь – отказывается. Говорит, что должна держать себя в форме.
Так же, держась за стену, она самостоятельно на своих непослушных ногах спускается и поднимается на четвёртый этаж.

— Зачем вы себя так изнуряете? Есть же лифт, – я не понимаю.
— Надо. Надо через «не могу», — отвечает, — пока я хожу – Варе со мной легче будет. Вы ведь знаете, она недавно микроинсульт пережила.
И медленно, с глубокими паузами, слегка заикаясь, рассказывает мне о сестре.
Она жалеет её и в каждом слове любовь к ней.

— Она мои глаза и ноги, — говорит с благодарностью.
— А вы для неё?
Долго думает.
— Наверное … душа, — лицо становится задумчивым, — каждая по себе – мы не приспособленные к жизни, а вместе — сила. Мы, как две половинки одного целого.
Смеётся. Сегодня она неплохо себя чувствует и у неё хорошее настроение …

Они несколько лет живут в нашем доме. Маша перевезла их сюда досматривать и ухаживать с Дальнего Востока.
Купила им рядом с собой квартиру – одну на двоих.

Как-то мы с ней разговорились.
— Их, как сиамских близнецов, нельзя разделять, — посмеиваясь, рассказывала она, — когда я узнала, что они не родные – я не поверила.
— А как вы это узнали?
— Когда собирала вещи для переезда, случайно обнаружила дневники Николая Фёдоровича, которые после продолжила бабушка.
— А мамы ваши его читали?
— Нет, что вы. Мама не знает, что она тоже приёмная …

Мы продолжаем, сидя на лавочке, неторопливую беседу с Агатой. Из подъезда выходит Варвара Анатольевна – вечно недовольная, неулыбчивая. Здоровается через раз, а то и реже. Бросила настороженный взгляд на меня и тут же перевела его на сестру, уже тёплый и ласковый. Заботливо поправила панамку: «Не замёрзла? Тебе не дует?»
Села рядом и стала беспокойно оглядываться по сторонам.

Невдалеке на стоянке остановилась машина. Широко распахнув заднюю дверцу, из неё вышли две девочки подростки и кинулись наперегонки к моим странным соседкам: «Бабушки!»
Агата вся затрепетала, нервно засучила ногами, словно ребёнок, порываясь встать, а Варвара – полная, тяжеловесная, суетливо и смешно размахивая руками, побежала к ним навстречу.

Маша с мужем выгружали из багажника многочисленные пакеты …

Все нужно пережить на этом свете,
Все нужно испытать и оценить…
Несчастье, боль, измену, горе, сплетни —
Все нужно через сердце пропустить.

Но главное — во тьме безумной века,
Что б ни случилось в жизни — устоять!
Быть чутким к горю, оставаться человеком
И теплоту сердец не потерять… (Алёна Карасенко — найдено на стихи.ру)

Автор Людмила Колбасова

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Мачеха

Света всегда была очень развитым и живо интересующимся всем вокруг ребёнком. Её личико светилось особой, одухотворённой красотой. Мать развивала в ней способности к рисованию, музыке и поэзии. Они вместе читали серьёзные, не по возрасту книги и маленькая Света прекрасно понимала их смысл.

После школы девочка с отцом садились в старый, видавший виды «жигулёнок», и ехали в районный центр в школу искусств. Света тонко чувствовала красоту вокруг, могла внезапно забежать с улицы домой, схватить лист бумаги с карандашом и начать рисовать какого — нибудь воробья, живописно сидящего на ветке. Она писала короткие рассказы, прекрасно пела и знала наизусть множество стихов.

А потом всё рухнуло. Не стало матери, и девочка напрасно исписывала целые тетради посланиями к ней, рисовала её портреты, чтобы хоть как — то прикоснуться к любимому облику, но боль не становилась тише. Отец тоже сильно сдал, начал болеть, и Света всерьёз беспокоилась за него. Как оказалось, напрасно, девочка училась в одиннадцатом классе, когда он привёл в дом новую женщину.

Света недоумевала, как можно после стольких лет жизни с умной, творческой и талантливой женщиной, позариться на ЭТО!

Тамара была абсолютно серой и невзрачной, как внутренне, так и внешне. Лицо её никогда не окрашивалось никакими эмоциями, в глазах не светилось даже искры интеллекта. Она монотонно выполняла домашние дела, мало говорила, не выражала ни к чему интереса, ела, спала, готовила, убирала и снова спала.

«Тупое животное» — называла её про себя Света. Настоящее святотатство тот факт, что она живёт в этом доме. К счастью, терпеть это ей пришлось недолго, так как школьные годы остались позади и она уехала в большой город, где её ждали большие возможности и совсем иная жизнь.

Света с удовольствием окунулась в атмосферу художественного училища, здесь обитали люди с которыми она была на одной волне, близкие ей по духу и мировосприятию. Было весело и безумно интересно, а мачеха с отцом отодвинулись на второй план и мало занимали её мысли.

Через пару лет отца тоже не стало, Света была в подавленном состоянии. Первые восторги студенчества и свободы прошли, она всё чаще думала о своих корнях, о доме своего детства. В этом доме теперь была хозяйкой Тамара, конечно, по закону это был и Светин дом. Но по факту, она уже не может запросто туда приехать и не испытывать дискомфорта.

Куда бы не занесла нас судьба, наша малая родина всегда останется в сердце. И где — то в потайных кладовках Светиной души собраны ценные воспоминания, о раскидистой вишне у забора с крупными бусинами ягод, о резных наличниках — где каждый кусочек дерева произведение искусства, о степи вокруг родного села, что колышется словно морская гладь, и хочется бежать вперёд, смеясь и обнимая ветер. Вспомнится вдруг звук щеколды у родной калитки, и сердце возьмёт в тиски тоска. ..

После училища, Свету закружил роман с одним талантливым режиссёром. Он был старше и взял шефство над юной художницей, всячески помогал и баловал. Он создал для неё все условия, и она целиком погрузилась в творчество, словно в глубокий омут, лишь изредка всплывая на поверхность реальности. Может, не будь она столь одержима своими картинами, то не упустила бы тот момент, когда режиссёр охладел к ней. А он, со свойственной многим творческим людям ветреностью, уже крутил любовь с молоденькой актрисой, о чём та и сообщила Свете в неприятном телефонном разговоре.

Она поспешила съехать из его дома и оказалась в весьма незавидном положении. Все её друзья теснились в общагах и съёмных квартирах. Света временно поселилась у одной своей подруги, там было так тесно, что даже некуда разместить вещи.

Тут — то и родилась идея отвезти всё лишнее к мачехе. «Я имею право приезжать туда, когда мне вздумается, — рассуждала Света, — пусть только попробует мне слово сказать!» Может это был просто предлог, чтобы вновь оказаться в доме с резными наличниками, где прямо от окон начинает свой разбег степь.

Таксист отказался подвозить её прямо к дому, дорога заросла, раньше отец на своём «жигулёнке» постоянно накатывал её. Теперь в их конец улицы больше никто не ездил, и Свете пришлось, взвалив свои баулы на спину, тащить всё самой.

Мачеха встретила её настороженно и держалась отстранённо. «Что не позвонила, — поинтересовалась она, — я бы подсобила вещи донести. » Света лишь фыркнула. «Подсобила, — раздражённо думала она, — что за слово, так уже даже древние старухи не говорят!»

Они разошлись по спальням, и Света осталась наедине с собой. «Зачем я здесь? — думала она, — Что я хочу от этого дома, конфликта с мачехой? Просто выплеснуть свою боль от предательства и агрессию на эту никчёмную бабу? Как глупо. .. Наверное, мне просто хотелось зарядиться энергией от этих мест, чтобы потом, заново родившись, вновь штурмовать большой город. Но больше некуда приклонить голову, родителей не вернёшь. .. «

Следующим утром Света не смогла встать с постели. Спина болела так, что даже просто повернуться на бок было проблемой, таскание баулов сказалось на непривычном к физическому труду организме.

Обращаться за помощью к мачехе было неловко и она долго лежала, блуждая взглядом по стенам и слушая, как Тамара деловито топает по дому. Так не могло продолжаться вечно и в конце концов ей пришлось позвать мачеху. Та молча полезла в аптечку, после принесла ей в комнату завтрак. К вечеру Света начала потихоньку ходить держась за стенку.

После проявленной заботы грубить Тамаре не было желания, однако и говорить им было не о чем. Света уселась в кресло, подложив под спину подушку и открыла книгу с рассказами Бунина.

«Вы не читаете книги?» — спросила она мачеху, заранее зная ответ. Та отрицательно покачала головой. «Глаза не видят, — пояснила она, — вот отец твой читал мне вслух. .. «

«Хорошо, я тоже могу вслух. » — сказала Света.

Она читала, а Тамара сидела рядом, гладя серого кота и тот лениво мурлыкал, сощурив жёлтые щёлочки глаз. Тамара расплакалась так внезапно, что кот опрометью кинулся из комнаты, а Света от неожиданности захлопнула книгу. «Что с вами?» — изумлённо спросила она.

«Так всё красиво написано и про природу и про любовь! — всхлипнула она, — Душу выворачивает!»

Света была поражена, что эта женщина, которую она считала безнадёжно толстокожей и чёрствой, может что — то чувствовать так же тонко — как и она сама.

«Ну, будет вам. .. » — растерянно проговорила Света, протянув руку и погладив её по спине. В этот момент, словно прорвало плотину, и Тамара рассказала, что ей в жизни любви особо не перепадало ни родительской, ни мужской и даже просто человеческой.

«Всю жизнь, как собака, где погладят, к тем и прибьюсь, как надоем, так пошла вон, — говорила она, — только с твоим отцом голову подняла, свет белый увидела, но ненадолго. .. И снова одна неприкаянная. ..

» При воспоминании об отце Света обняла мачеху, и глаза мгновенно защипало. Тамара внезапно устыдилась своей вспышки эмоций, опустила глаза и была готова вновь спрятаться в свою скорлупу.

«Я поняла, о чём вы, — сказала Света, — тяжело, когда некуда приклонить голову. Но вы ещё не старуха! Давайте вам сделаем причёску, волосы подкрасим и кавалеры толпами повалят! А ещё я нарисую ваш портрет, не отмахивайтесь. Я нарисую не только лицо, но и душу. Вам понравится, вы увидите себя с иной стороны!»

Тамара смущённо заулыбалась. «Ну посмотрим, — неуверенно сказала она, — а сейчас пора ужинать. Я пойду накрою стол на веранде. Там на закате свет становится такой мягкий, словно розовая дымка. .. «

«Надо же, вы тоже это заметили!» — удивилась Света и порывисто встала с кресла, тут же схватившись за спину. Мачеха поспешила ей на помощь: «Давай я помогу тебе, держись за меня. Вот так, опирайся. «

Ковыляя в сторону веранды, Света думала о том, что иногда достаточно просто обнять человека, проявить душевную теплоту, и вот вы уже можете опереться друг на друга в прямом и переносном смысле.

Две разные по возрасту и образу жизни женщины могут оказаться не такими и разными, и им есть о чём болтать на старенькой веранде в розовом свете уходящего дня.

Автор: Анфиса Савина

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Чанг

— Как это, вернуть Витю? Они в своем уме? Парнишка только привык, всё наладилось…
Денис Васильевич положил трубку и нахмурился. Директором этого детского дома в небольшом провинциальном городке он работал без малого 20 лет и успел повидать всякого.

Были и среди его воспитанников те, кого приемные родители возвращали. Но обычно это дети с тяжёлыми патологиями, да и то крайне редко. Когда люди не рассчитали собственные силы и столкнулись с проблемой, которая оказалась для них неразрешимой. Денис Васильевич не осуждал, даже жалел такие пары. Хотели ведь как лучше.

Но Витя… Мальчик попал к нему в 10 лет. Растерянный беззащитный взгляд, несколько домашних игрушек, среди которых самодельный мягкий котёнок с пуговичными глазами, и два свидетельства о смерти. Мама и папа.

Автокатастрофа оборвала сразу три жизни. Витя первое время тоже словно не жил. Сидел, окаменев, на своей кровати, прижимая пуговичноглазого котёнка. Эту игрушку сшила мама. Котенок стал той единственной тонкой ниточкой, которая ещё связывала мальчика с прошлой счастливой жизнью.

Очень тяжело и долго Витя привыкал к детскому дому. Директор сразу передал его анкету в базу данных на усыновление. Но брать домашнего, здорового, но уже десятилетнего мальчика никто не спешил.
«Брать…» Слово-то какое.» — Подумал вдруг Денис Васильевич смущённо. — «Словно котёнка или щенка на пристройство отдаю.»

Витя провёл в их доме три года. Вежливый, аккуратный мальчишка, только печальный не по годам. Ребят не сторонился, но и друзей не завёл. Больше тянулся ко взрослым. Особенно подружился с Дмитричем.

Иван Дмитриевич работал завхозом, а по совместительству и сторожем, много лет. Семьи у него не сложилось, и он по праву считал подведомственный ему детский дом своим домом тоже. И хоть была у него квартира в городе, жить предпочитал в отведённой ему комнате — сторожке, работая практически без отпусков и выходных.

Витя часто проводил время не в ребячьей компании, а помогая Дмитричу по хозяйству. Они и мебель ремонтировали вместе, и площадку малышам во дворе мастерили. Сообразительный рукастый мальчишка быстро нашел общий язык с завхозом. Да и тот привязался к мальчику.

Но вот, год назад, Денису Васильевичу позвонили из опеки, сообщив, что есть на Виктора потенциальные усыновители. Пара не молодая, состоявшаяся, с хорошим достатком, положительная. Мужчина — капитан дальнего плавания в отставке, его супруга — медик по образованию, сейчас домохозяйка. У супругов небольшой бизнес, свой дом. Мальчику с ними будет хорошо.

Директор обрадовался конечно. Дай Бог, чтобы всё сложилось, как надо. Расстроился только Дмитрич. Больно уж прикипел к мальчонке. Хотел сам его усыновить, но получил отказ.

Пара действительно оказалась солидной и надёжной. Капитан мечтал о наследнике, но не сложилось у них со своими детьми. Супруга его с таким положением дел смирилась, а он нет, уж очень хотел сына. Когда увидел Витю в базе, сразу сказал: вот он, сын. Мальчик и вправду внешне походил на приемного отца: русые волосы, выразительные глаза, даже подбородки казались одинаковой формы.

Витя поначалу в семью идти не хотел, за три года прижился в детском доме. Но Денис Васильевич уговорил попробовать, сначала в гости поездить, а там, мол, сам решишь. В семье всяко лучше, чем в казённом учреждении. И Витя согласился.

Уже после двух гостевых поездок настроение его улучшилось. Немаловажную роль сыграло то, что в доме была собака. А собак Витя любил! И книжки про них читал, и породы все знал, как заправский кинолог. Как-то рассказал Дмитричу, что родители обещали завести щенка, да вот оно как получилось.

А у приемных родителей собака уже была, не щенок, правда, но зато известной породы: бордер-колли. Чанг сразу подружился с мальчиком и полюбил его. Видно, чувствовал, что и Витя его любит. Возвращаясь после выходных, мальчик с восторгом рассказывал Дмитричу про то, какой Чанг умный и послушный. Они с псом даже умудрились выучить несколько новых команд, и Витя просто светился от счастья.
Собственно, Чанг и стал для Вити решающим аргументом, сыгравшим роль в согласии мальчика жить в приемной семье.

Но даже пёс не мог помочь ему быстро привыкнуть к новым родителям. Если капитан искренне пытался стать мальчику настоящим отцом, то супруга его вела себя отстраненно, как бы Витя не старался быть хорошим сыном.

Он отлично учился. Учителя в новой школе хвалили мальчика, отмечая его аккуратность и трудолюбие. Уроки Витя делал без посторонней помощи, стараясь выполнить все задания правильно с первого раза, чтобы оставалось время поиграть и погулять с Чангом. Иногда мальчик вместе с четвероногим другом прибегал к Дмитричу, показывая тому, как много новых трюков выучил Чанг. Знал об этих визитах и Денис Васильевич, не ругался, напротив, интересовался, как у Вити дела.

О приёмном отце мальчик рассказывал охотно, но когда речь заходила о матери, старался тему замять. Денис Васильевич даже позвонил капитану, чтобы узнать, всё ли у них хорошо, и капитан уверил, что всё в порядке, а если и возникают какие-то трудности, то они вполне успешно их преодолевают.

Знал, что жена его женщина со сложным характером, но надеялся, что и её сердце оттает, мальчишечка-то чудный. И когда она пожаловалась, что Витя куда-то надолго уводит собаку, велел ей к мальчику не придираться, а лучше попробовать найти с ним общий язык.

Так и жили. Со временем и жена капитана, и Витя смирились с существующим положением дел и заключили негласный мирный договор. И вот теперь, как гром среди ясного неба: опекуны хотят вернуть ребенка.
— Витьку вернуть? — Дмитрич даже присвистнул. — Денис Васильевич, серьезное что случилось? Чего натворил он?
— Да в том-то и дело, Иван, что ничего не натворил. Учится хорошо, не хулиганит. Да вот жена нашему капитану поставила условие: или я или он. Не смогла ни привыкнуть, ни полюбить. Говорит, устала себя переламывать, проблемы по психике начались. Она ж, медик, умеет с научной точки зрения всё объяснить. Эх, жаль мальчика!

— А он, что ж за мужик такой! — Возмутился Дмитрич. — Не может на своём настоять!
— Ну, Иван, здесь не нам с тобой судить. Чужая семья, как и чужая душа — потёмки. Так что забираем опять к себе нашего Витю.
— И правильно! Слышь, Денис Васильевич, а может всё же мне разрешат Витьку усыновить? Раз уж эти отказались. Ещё попробовать?
— Нет, Иван Дмитриевич, дорогой, сомневаюсь. Ты без семьи, без жены. Квартира у тебя, конечно, есть, но зарплаты у нас, сам знаешь, какие. А там куча условностей по закону. Ты ж давно работаешь, лучше меня всё знаешь.
Дмитрич досадливо махнул рукой и ушёл к себе.

Витя, казалось, даже рад был, что вернулся. Только очень скучал по Чангу. Дети говорили: плачет ночами. Свою фотографию, где в обнимку с псом, он носил в учебнике, а после школы ставил на тумбочку и грустно подолгу рассматривал.

И ещё одна беда случилась у мальчика. Где-то, в доме опекунов остался кот с пуговичными глазами, единственная память об ушедших близких. Директор хотел просить незадачливых родителей поискать дорогую для мальчика вещь, но, оказалось, что те уехали на какой-то курорт.

Повез капитан свою вторую половину восстанавливать душевное равновесие. Куда на это время дели собаку, непонятно.
А через пару недель к воротам детского дома прибежал Чанг. Слегка похудевший, но такой же активный и непоседливый. Заметили его ребятишки из окна, а через несколько минут Дмитрич уже впустил пса в свою сторожку.

Чанг весело махал пушистым хвостом, сжимая в зубах немного послюнявленного, но целого и невредимого Витькиного самодельного кота.

Ворвавшегося в сторожку мальчика он встретил визгом и высокими прыжками. Выронив игрушку, Чанг лизал Витьке глаза, нос, губы — особо не разбирая. А Витька, не стесняясь катившихся слёз, обнимал лохматую собачью шею, повторяя:
— Чанг, Чангушка, собака ты моя хорошая! Ты пришёл. Я так скучал по тебе! Хороший мой, самый лучший мой! Ты меня не бросил!

Сбежавшиеся на шум ребятишки, притихнув, смотрели на Витьку и Чанга, а Дмитрич, отвернувшись, быстро и незаметно вытер глаза…
— Витя, ты же понимаешь, что Чанга нам придется вернуть хозяевам?
— Да, Денис Васильевич, я понимаю.

Витя сидел в кабинете директора, глядя в стену сухими воспаленными глазами. И такая обречённость и безысходность была в этом его «понимаю», что повидавший много чего за годы работы директор невольно замолчал, не зная, что сказать, чтобы хоть немного уменьшить боль сидящего перед ним маленького человека.

Сжавшийся в комочек, прижимавший к себе обслюнявленного потрепанного кота с пуговичными глазами, он вдруг опять превратился в того растерянного убитого горем домашнего малыша, которого четыре года назад привезли сюда сотрудники из опеки.
— Тогда я звоню?
— Звоните. Можно я пойду к Чангу? Пока… — Мальчик на секунду запнулся и, сглотнув, продолжил осипшим голосом. — Пока он здесь…
— Иди, Витя.

Денис Васильевич вздохнул и набрал номер. Капитан обрадовался, что собака нашлась. Оказывается, они только позавчера вернулись и забрали Чанга с передержки.

Но пёс повел себя странно. Он беспокоился, метался по дому и двору. Потом, вроде, притих. А, когда хватились, оказалось, что собаки нет. Подумали, что Чанг обиделся за передержку, даже пожалели, что отдали его туда. Стали искать. И вот, нашелся, слава Богу. Да, он приедет и заберёт пса. А то жена переживает очень.

«Ишь ты, собаку в передержку, значит, зря отдали, а мальчика в детдом, выходит, не зря.» — Больно царапнула мысль. — «Про Витю даже не спросил…»

Витя плакал, забившись в угол игровой комнаты. Он специально ушел из Дмитричевой каморки. За Чангом вот-вот должен был приехать хозяин. Пёс рвался к мальчику, но завхоз решительно приказал собаке лежать и ждать. Чанг послушно лег.

Увидев приехавшего хозяина, обрадовался, завилял хвостом, но уже взятый на поводок, неожиданно упёрся и замер, глядя в сторону главного корпуса.
— Слышь, усыновитель, можно спросить тебя? — Дмитрич хмуро смотрел на мужчину. — Это как же так получилось, что из всей вашей семьи только собака человеком оказалась?
Капитан молча смотрел на завхоза, а тот продолжил:
— Витька — мальчишка золотой. Он же с вами почти год жил. А ты даже словом про него не вспомнил. Как же так получилось? У собаки сердце рвётся, а у тебя с бабой твоей..? У него ж от родителей только игрушка старая осталась, как память. И не ты её отдал. Пёс принёс. Так кто из вас человек?

Капитан стоял, потупив голову и не пытаясь оправдываться. Это немного успокоило Ивана Дмитриевича.
Он тронул собеседника за рукав и уже более мирным тоном попросил:
— Мужик, продай мне пса. Чанга. Я знаю, что он дорогой у вас. Витя говорил, что породистый и с документами.

Но я тебе любые деньги заплачу. Понимаешь, мальчишка второй раз осиротел, у него со смертью родителей надежда погибла, а с такими как вы веру потерял. Если сейчас ещё и любовь отнимем, — Дмитрич кивнул на пса — сломается парень.
— Но как же собака здесь будет? Это ведь не положено. И жена…
Капитан едва заметно потянул Чанга в сторону ворот.
— Супруге своей, думаю, ты объяснить сможешь. Она у тебя не чувствами живет, разумом. Поймет, значит. А с Чангом решим. Если здесь нельзя, возьму к себе. Витя навещать его будет. Я ведь сразу хотел этого пацана забрать, но мне не дадут. Хотя пробовать опять я всё равно буду. Ну, как?
— Но Чанг к нам привык, как ему в другом доме будет?
— А когда Витька привык, как ему было, ты не думал? Эх ты…
Дмитрич устало махнул рукой и направился в сторону площадки, где малыши вчера заметили оторвавшуюся дощечку. Надо прибить.
Капитан потянул Чанга за поводок:
— Пойдем. Домой, Чанг.

Опустив голову, и всё время оглядываясь, пёс поплелся к воротам.
Вдруг распахнулась дверь корпуса, и маленькая фигурка через двор рванулась за уходящими. Чанг вырвал поводок из рук капитана и бросился навстречу. Он лаял, лизал Витьке руки и лицо и отчаянно мотал хвостом во все стороны.

Денис Васильевич видел из окна и замеревшего на детской площадке Дмитрича, и уходящего быстрым шагом капитана, и Витьку, обнимающего не отходящего от него Чанга. Да уж, проблема. Ладно, придумаем что-нибудь.
Перед отбоем Витька тихонько просочился к нему в кабинет:
— Денис Васильевич, а вы правду сказали, что Чанг может в сторожке жить?
— Правду, Витя. Но если какие-то проверки, придётся Ивану Дмитриевичу его к себе забирать, в город.
— Но это же ладно, да?
— Ладно.
— Денис Васильевич, — Витька потоптался нерешительно, — а можно, чтобы меня больше не усыновлять? Я дядю Ваню, Иван Дмитрича, подожду. Или просто вырасту. Мы с Чангом подождём.

Автор: Йошкин Дом

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.