Как ни странно, деревня не умерла. Наверное, сказывалась относительная близость к городу и, соответственно, несоизмеримая с ним доступность жилья.

В городе цены на однушки начинались от двух миллионов, а буквально за 20 километров, в деревне, за хороший крепкий дом в несколько комнат, с газом, всеми надворными постройками и землей просили восемьсот тысяч.

Деревня делилась на собственно деревенских, работавших в деревне, и городских, каждый день уезжавших на работу в город – подумаешь 20 км! Бешеной собаке, как говорится, и сто верст не крюк.

Аля выскочила из автобуса, весело мурлыча под нос модную песенку. Настроение у неё было отличное: сегодня она освободилась рано, удачно успела на автобус и даже умудрилась ехать сидя, неслыханное дело.

Она подошла к обувному дереву, не глядя потянулась за своим мешком и удивилась. Её мешка не было. Красные резиновые сапоги Тамарки, синие Оленьки, даже болотники дяди Гриши, все были на месте. Все, кроме её калош, черных, лакированных, собственноручно украшенных веселыми цветочками.

Вот те на! Аля огляделась в надежде, что мешок, в котором она держала свою обувку, упал, но нет, как корова языком слизала. Обувное дерево было их деревенское ноу-хау.

Дело в том, что дороги в деревне были только проселочные, после любого мало-мальского дождя их размывало так, что неделями стояла непролазная грязь.

Пройти, не запачкав обувь было невозможно, вот и приноровились те, кто работал в городе, переобуваться недалеко от автобусной остановки.

А чтобы не таскать с собой сменную обувь, её складывали в мешки и вешали на ветки старого дерева. Очень удобно, добрел в резиновых сапогах, переобулся в модные ботиночки или туфельки, а сапоги тебя ждут до вечера на своем месте. Ни разу не было, чтобы обувь пропала! А тут на тебе!

Аля поселилась в этой деревне не так давно, выбрала её именно по выше озвученной причине: доступность жилья. Дом ей продал хмурый парень: — Всё, что найдёшь внутри – твоё, я не претендую.

— А если клад найду? – пошутила Аля, но продавец веселье не поддержал: — И клад твой. Хотя сомневаюсь. Прабабка моя беднее церковной мыши была, жила от пенсии до пенсии.

Ну, — парень внезапно улыбнулся, — Если вдруг найдешь и захочешь поделиться, телефон мой знаешь.

Девушка быстро освоилась, стала своей. На работу ездила в город, тогда и оценила всё удобство обувного дерева. Резиновых сапог у нее не было, правда, в сенях стояли старые, видавшие виды болотники, к которым Аля не прикасалась.

Разбирая шкаф, оставшийся от прежних хозяев, она обнаружила там пару новеньких, ни разу не надеванных лакированных черных калош.

Чтобы выглядели посовременнее, Аля белой эмалью, оставшейся от покраски оконных рам, нарисовала на них ромашки. Получилось вполне себе задорно, да и сразу можно было отличить, что это именно её, Али, обувь.

Девушке нравилось, что ей не нужно переобуваться, калоши можно было носить прямо поверх ботиночек. И вот – нету.

Исчезли, испарились, скрылись в неизвестном направлении. Аля чуть не расплакалась, как же ей теперь до дома дойти по такой грязище? Но взяла себя в руки, сняла с ветки пакет с резиновыми сапогами подружки Таньки.

Добежала до дома, переобулась в старые болотники, так и стоявшие в сенях (руки не дошли выбросить!) и побежала обратно, успеть вернуть позаимствованные сапоги до прихода автобуса.

Вешая Танькину обувь на место, Аля глазам своим не поверила: её собственные калоши висели на постоянном месте в том же мешочке. Что за странные дела? Ладно, может, кто-то позаимствовал, как она сама, подумала девушка.

Главное – вернули. Самое удивительное – вернули совершенно чистенькими, даже пахло от них обувным кремом! Это кто ж так постарался-то?

Почти месяц всё было нормально, а потом ситуация повторилась: Аля вернулась домой раньше обычного, мешочек с калошами «ушёл гулять».

На этот раз девушка решила не носиться как угорелый заяц до деревни и обратно, а подождать, пока её обувь не вернут. Ну что это за дела такие?

Примерно через час к дереву подошел мужик, Аля его и не видела раньше. В руках у него был пакет с её калошами.

Девушка так и ахнула: ему-то зачем? Вон в каких сапожищах, да и размерчик явно не его! Мужик тем временем повесил мешок с обувью на место и быстро исчез.

Аля подошла к дереву, достала калоши. Они опять были чистенькие, их явно кто-то натер до блеска.

— Чудеса какие-то! Зачем этому мужику мои калоши! Или это хобби у него такое, калоши чистить? Почему тогда не твои сапоги? – жаловалась Аля вечером подруге.

Глаза Таньки блестели от любопытства: — Может, поклонник тайный? Вздыхает и боится подойти?

— Да ну, Тань, ты бы его видела! Угрюмый такой, на медведя похож, а не на романтичного влюбленного.

— На медведя? – Таня призадумалась,

— Это кто ж у нас такой будет? Есть Федор, но точно не он. А других вроде и нет…

— Что за Федор? Аля знала уже почти половину деревенских жителей, главным образом, тех, кто работал в городе – ежедневно бежала с ними на автобус, вечером ехала обратно.

А вот с теми, кто работал в деревне, почти не общалась, разве что с ближайшими соседками и продавщицей местного магазинчика.

С Таней, которая родилась в деревне, они подружились давно, вместе учились в техникуме и жили в одной комнате в общежитии. Таня и предложила Але купить дом в их деревне, ведь ни на что другое девушке бы просто не хватило денег.

Брат выплатил её долю в наследственной квартире, дал даже больше, чем получалось по оценке, но всё равно сумма была невелика, даже до миллиона не дотягивала.

Ипотеку ей, вчерашней выпускнице, вряд ли бы кто дал, разве что под грабительский процент.

— Федор-то? – Таня вздохнула,

— Такой мужик был! Потом эту свою Катьку привез из города, пылинки с неё сдувал. Вся деревня над ним смеялась, мол, головой тронулся с Катькой, разве с женами так обращаться нужно?

Вот Катерина и села ему на шею, да еще и пришпоривала, мол, шевелись, Феденька, работай больше. Дочка у них родилась, хорошенькая такая. Только Катька как родила, кормить отказалась, мол, грудь форму потеряет.

Представляешь, прямо так и заявила, когда явилась в наш магазин за смесью. Только у нас этих смесей отродясь не было, зачем? Девочке еще года не было, как надоела Катьке деревенская жизнь, вот она и усвистала обратно в свой город.

Федор весь почернел, посмурнел, но советы ему никто давать не решился: зашибет еще чего доброго, силищи-то ого-го!

— И что? – Аля распереживалась за незнакомого ей Федора,

— Ребенка увезла?

— Ага, щаззз! – Танька возмущенно взмахнула кулаками,

— Оставила. Наши бабы болтали, мол, сказала, что это обуза для молодой и красивой. Вот Федор с Настёной и живут вдвоем. Ни на одну женщину не смотрит, только дочка в голове. Не мог он твои калоши брать, зачем? А кто же тогда? Надо подумать…

История, рассказанная подругой, не шла у Али из головы. Как можно бросить крохотную дочку, ни у кого бы в голове не уложилось. Ни у кого, кроме Али. Их с братом отец воспитывал сам, мамаша тоже, как и неведомая ей Катька, бросила детей и уехала с любовником, как писали в старых книжках, «бежали на Кавказ».

Обосновавшись в Пятигорске, звонила раз в год на дни рождения, чтобы поздравить, этим её участие в жизни детей ограничивалось.

Так что девочку Настю Аля заочно жалела и понимала, сама была в её шкуре… Пропажи калош, тем временем, продолжались.

Если Аля приезжала домой как обычно, то обувь ждала её на месте. Периодически она бывала чистой, а один раз показалось, что от калош пахнет макаронами.

Девушке даже показалось, что она сошла с ума, но соседи, приехавшие вместе с ней на автобусе и переобувающиеся рядом, странно косились, заметив, что она нюхает калоши.

Пришлось не отвлекаться, надевать калоши и идти со всеми в деревню, а то подумают невесть что! Но история эта интриговала, хотелось узнать больше.

Скоро предоставился случай. В тот день Аля вновь приехала домой раньше обычного. Как и ожидалось, пакета с калошами на дереве не было, и девушка устроилась неподалеку: — Ничего, подожду. И сегодня робеть не стану, подойду и спрошу.

Минут через сорок появилась уже знакомая фигура. Аля дождалась, когда мужчина подойдет поближе, и шагнула к нему:

— Здравствуйте. Вы зачем постоянно берете мои калоши?

Мужчина неожиданно покраснел, стал буквально пунцовым. Он торопливо сунул девушке пакет, пробормотал «извините» и повернулся, чтобы уйти.

— И всё-таки, может, объясните? Если вам так нужны мои калоши, может подарить? Аля не надеялась, что мужчина остановится, спросила просто так, для проформы, но тот внезапно обернулся:

— А можете?

— Конечно, — девушка кивнула,

— Только при условии, что вы объясните свое поведение. Мужчина даже не раздумывал:

— Понимаете, у меня дочка…

— Настя? – непроизвольно вырвалось у Али.

— Рассказали уже, — понимающе кивнул Федор, а это был именно он,

— В нашей деревне ничего не скроешь. Да, Настя. Ей сейчас четыре года, и она до последнего времени почти не разговаривала, так, отдельные слова вроде «папа».

А тут я ей читал Чуковского, «Телефон». И она заинтересовалась! Представляете, целую фразу сказала: «Пришли мне калоши, и мне, и жене, и Тотоше».

Не совсем чисто, конечно, но это такой прогресс! Федор, говоря о дочери, оживился и совсем не был похож на угрюмого мужика, каким показался тогда, в первый раз.

Оказалось, он брал Алины калоши, и они с дочкой «варили» из них суп!

— Вы извините, понимаю, что звучит глупо и дико, но Настюша разговаривать начала! «Варит» ваши калоши, кукол кормит и говорит, говорит, говорит.

«Телефон» наизусть знает, и «Айболита» выучила, — Фёдор говорил об успехах дочери, будто она выиграла олимпийскую медаль, и Але захотелось плакать, так он напомнил ей умершего три года назад отца,

— А в магазинах нет никаких калош! Я бы купил, но нету, вот и приходилось ваши брать. Вы не подумайте, я их мыл!

— А, вот почему они пахли макаронами, — пробормотала Аля, едва сдерживая смех,

— Думала, с ума схожу.

— Да, один раз не доглядел. Так-то «суп» у Настюши понарошку, без воды. А тут смотрю, она в них свои макароны насыпала, что я ей на обед сварил…

— Знаете что? – Аля решительно взяла мужчину под руку,

— Пойдемте к вашей Насте. И не бойтесь, я её не обижу…

…Через год Аля и Федор поженились, Настю она удочерила. Всякое в жизни их семьи было, и ссоры, и непонимание, и трудный переходный возраст, всё пережили: — У нас же есть волшебные калоши, настоящие «калоши счастья».

Обижусь я на Федю, или Настя расстроит, или Дашка, вторая дочь. Хочется побыть одной, успокоиться, тогда надеваю калоши и иду в лес.

Такая благодать наступает! У нас в семье даже выражение есть: «надень калоши и успокойся». Знаете, помогает!

P.S. Эту историю я услышала буквально вчера от самой Али, племянницы моей свекрови, дочери её покойного двоюродного брата. Они с Федором специально приехали на юбилей, заодно привезли показать первого внука, Настиного сына.

Хихидна

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

— До свидания,— сказала Анна Николаевна, и на глазах у нее блеснули слезы.

— Счастливого пути,— живо ответил ей новый хозяин ее дома. Энергично пожал руку, наверно, и не почувствовал, что сделал больно, и тут же занялся своим делом. Каким? Не имеет значения. У этого человека всегда хватало своих дел.

— До свидания,— тихо сказала Анна Николаевна его жене.

— До свидания,— улыбнулась ей новая хозяйка. Но в ее улыбке не было ни добра, ни сожаления, ни зла. Ничего не было. Она зря своих чувств не растрачивала.

Анна Николаевна окинула печальным взглядом комнату с окном на реку, маленькую теплую кухню, в которой зимними вечерами сидела с мужем, и, прерывисто вздохнув, вышла из своего, теперь уже не принадлежавшего ей дома.

Можно бы и совсем уйти — калитка рядом, но что-то еще удерживало…

Да надо простится с его садом. Это посадил, ее муж, полковник в отставке. Анна Николаевна остановилась у куста сирени и вспомнила, как она с мужем впервые стояла на этом месте.

…Перед ними текла неширокая, ласково освещенная уходящим солнцем река. У нее были заводинки, поросшие желтыми кувшинками, плотно прилипшими к воде круглыми зелеными листьями.

У берега на песчаной отмели стайка мальков грела темные спинки. Покоем и светлой грустью веяло от тиховодья реки.

— Ну как? — спросил муж.

— Мне нравится,— негромко ответила она.

— Ты здесь окрепнешь. Болезнь в тебе до сих пор сидит.

— Ну что ты… Я себя хорошо чувствую.

— По лицу не вижу.

— Но ведь и годы…

— Что там годы! Подумаешь, пятьдесят лет. Я видал старух, у которых не щеки, а яблоки.

— Красные? — улыбнулась жена.

— Конечно, не антоновка! — При этом муж тоже улыбнулся. (Анна Николаевна вздохнула, вспомнив это. Когда-то ее муж любил весело пошутить, много смеялся, но это было давно. Очень давно.)

— Весь участок заполним деревьями: липами, кленами, дубами,— мечтал он.

— Сирень посадим. Вот на этом самом месте, где сейчас стоим.— Он окинул взглядом тенистые берега и тихое, засмотревшееся в воду небо.

— Чтоб здесь был большой куст. И под прикрытием всей этой зелени поставим дом.

Ну как? — И скупая улыбка чуть дернула его короткие жесткие усы. Вид земли радовал его, волновал, и поэтому он был словоохотлив.

— Вообще здесь можно создать живописный уголок. Дом срубим из сосны… У нас в деревне дом тоже был из сосны. Сколько же лет я там не был? Пожалуй, лет сорок.

Как ушел в армию, так и не вернулся. Хороший был дом, пятистенка. Отец не хотел делиться, так и жили в одном доме — двое старших братанов женатых и я, холостой… Теперь никого нет..

— А я, знаешь, сейчас смотрю на землю и чувствую, что крестьянское начало во мне никогда и не умирало. Просто был большой интервал, и вот я снова на земле…

Жизнь природы, так долго от него скрываемая городами, армейской службой, теперь широко и доверчиво раскрывалась перед ним. Он смотрел и задумчиво улыбался.

Его губы, потеряв обычную твердость, помягчели, и от этого на лице полковника появилось такое выражение, словно он увидел молодого птенца, который еще и летать-то не умеет, кувыркается в воздухе.

И глаза его помягчели. И только один шрам на лбу, в ямку которого мог бы войти легко пятак, оставался суров. Стало смеркаться.

— Ну что ж, пойдем. Но прежде чем уйти, еще постоял несколько минут, глядя на гаснущее небо, и удивленно заметил: — Смотри, река рядом, а комаров нет.

— Мне нравится,— все так же негромко сказала Анна Николаевна.

— Ну, а коли нравится, то будем форсировать. С этого дня жители районного городка видели его то едущим в грузовой машине, то быстро идущим с каким-нибудь мастеровым.

Он сам вместе с помощником лесничего ходил в лес клеймить двадцатиметровые сосны, помогал рубщикам трелевать бревна к дороге, жег сучья, толкал машину, если она буксовала, и каждый раз возвращался домой за полночь, усталый, но удовлетворенный.

Он был счастлив, когда от всей этой строительной возни выкраивался свободный часок и он сам мог взять в руки лопату.

Она легко, «на штык» входила в обильно смоченную осенними дождями землю. Корни трав с сухим, электрическим треском лопались, когда лопата отжимала отрезанный пласт от земли.

И так шаг за шагом. И вот уже вскопана земля. На это дело ушел весь сентябрь и половина октября. Вместо чертополоха и лебеды на земле должны расти деревья.

И вот уже стоит деревцо, потряхивает тоненькими косичками, радуется солнцу, жизни. И это дерево посадил он, Родионов, полковник в отставке.

Оно будет расти годами, десятилетиями, даже и тогда будет расти, когда не будет на земле его. Работы было так много, что день проходил мгновенно.

— Я и сотой доли не успел сделать того, что замышлялось с вечера, а солнце уже демобилизовалось,— удовлетворенно говорил он, ополаскивая натруженные, горячие руки в холодной, уже по-осеннему прозрачной речной воде.

Все тело его было полно той сытой усталостью, когда хочется только спать. Но спал он плохо, часто просыпался среди ночи.

— Ты очень много работаешь,— говорила жена.

— Глупости. Все хорошо. Главное — успеть с посадками. Весной знаешь, как все зазеленеет? Ты горожанка, а я парень крестьянский. Я за три года вижу вперед, что сделается с землей. У меня такое чувство, будто я должник…

— Ты уже говорил об этом…

— Да, и до тех пор буду говорить, пока не рассчитаюсь со своим долгом.

— Только береги себя. Молоко будешь пить?

— А как же! Он пил молоко и был уверен, что сил у него много и здоровья хватит до старости.

Но однажды случилось так, что сердце вдруг сорвалось, на мгновение замерло и тут же начало быстро и тревожно стучать, словно просилось домой, а его не пускали.

Это произошло рано утром, когда он колол дрова. Резко махнул топором, что ли? Он чуть не упал, на какое-то мгновение все заволоклось туманом, но рассеялось быстро, и тут же он услышал, как часто стучит напуганное сердце.

Потом прошло, и он опять перестал его чувствовать. К тому же после слякотной осени наступила морозная зима. Все побелело, стало спокойнее. К этому времени дом был уже совсем готов.

Небольшой, шесть на шесть — две комнаты и кухня,— он уютно тянул к небу синеватый дым. В окна светило морозное солнце.

Было тихо, как обычно бывает тихо зимой за городом. Казалось бы, теперь можно отдохнуть, но не сиделось сложа руки. Родионов и не предполагал, что в его возрасте можно увлечься чем-то всерьез

. Казалось, все лучшее позади, все, что могло звать, что заставляло мечтать, ради чего стоило стремиться к лучшему, ушло в прошлое, и вдруг появились веселые заботы, тревоги и радости за каждый куст, за каждое дерево: не обгрызли бы зайцы, не подточили бы мыши, не померзли бы тоненько чернеющие среди снега молоденькие саженцы.

— Сегодня буду делать скворечники,— говорил за чаем Родионов жене.

— Штук шесть надо сделать.

— Скворушки — хорошо,— отвечала жена и задумывалась. Жена слабо улыбнулась.

— Еще выпьешь чаю?

-Да, покрепче… Сегодня проснулся от выстрела.

— От выстрела? — Долго лежал, не понимая, приснилось или на самом деле стреляли. Меня ведь, знаешь, ничем не разбудишь (а она знала, что он от каждого шороха просыпается), но выстрел услышу на другом краю света.

Долго лежал с открытыми глазами. И еще раз у самого уха рвануло.— Родионов скупо улыбнулся.

— Мороз углы дома рвет.

— Ах, вот что,— облегченно вздохнула жена,— а я уж на самом деле подумала, может, кто стреляет… на зайцев охотится…

— Скорей бы весна,— выходя из-за стола, мечтательно говорил Родионов.

— Да, скорей бы весна…

— Весной хорошо. Ручьи бегут… Надо побольше цветов развести. Люди увидят — понравится, у себя захотят посадить. Это уж твое дело — цветы.

— Тюльпаны посажены. Есть семена хризантем. Весны он не дождался. Умер. Еще утром ходил, радуясь солнышку, звонкой капели, готовил побелку для деревьев.

Потом пришел домой, прилег отдохнуть. Она думала, он спит, и ушла в магазин. Когда Анна Николаевна вернулась, в доме было тихо и сумеречно.

— Ваня! — позвала она мужа. Он не отозвался. Тогда она включила свет, подошла к нему, тронула за плечо. Но он и тут не отозвался…

…Из-за куста донесся голос нового хозяина.

— Строить зачем? Надо брать готовое. Это самое выгодное.

— Но, знаешь, мне не нравятся простые деревья. Надо весь участок засадить земляникой. Я люблю ее со сливками,— послышался голос жены.

— Ну что ж, срубим. Наймем людей, и они сделают все… Новые хозяева о чем-то еще говорили, но Анна Николаевна уже не слышала. Она была потрясена словами: «Надо брать готовое».

Она, конечно, понимала: если что продается, то это кем-то сделано, оно готово к тому, чтобы им пользовались, по ведь тут совсем другое.

Иван не жалел себя, нигде не жалел. Ни в войну, ни в мирное время. Был искалечен, подорвал сердце, и вот этот дом, эта земля — последнее, куда он отдал свои силы.

И теперь они будут жить на готовом. Что ж это такое? Они берут наш дом и делают своим! Честные уходят, и их дом занимают чужие люди…

Она вышла из-за куста. Новые хозяева поняли, что Анна Николаевна слышала их разговор, и, несколько смутившись, стали ждать, что будет дальше.

А она, словно впервые видя этих людей, недоуменно глядела на маленького, в выпуклых очках человека и его жену, тонконогую полную женщину.

— Вы еще здесь? — растягивая слова, спросил новый хозяин и чуть наклонил голову, пряча за толстыми стеклами очков настороженный взгляд. Он не любил споры, шум, скандалы.

А тут что-то назревало подобное, поэтому он и спросил, а вообще-то ему с ней разговаривать было не о чем.

— Я не продам вам дом,— бледнея, сказала Анна Николаевна.

— Он уже продан,— ответил новый хозяин и не удержался — торжествующе улыбнулся. И жена его тоже торжествующе улыбнулась.

С реки налетел ветер, и молодые ясени, дубки, березы, клены, словно прощаясь, стали качаться, кланяться, замахали зелеными платочками.

— Нет, нет! — задыхаясь от волнения, сказала Анна Николаевна.

— Деньги я вам верну, а купчая еще не состоялась, не оформлена… Это наш дом! Наш!

Автор неизвестен…

Инет

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

ПИСЬМО (по материалам одного из женских журналов конца 90-х)

Здравствуй, Катя!

Ты, наверное, удивишься, прочитав обратный адрес на конверте: прошло столько лет! Но поверь, мне больше не к кому обратиться.

Когда весной я узнала, что у меня рак, операцию делать было поздно. Чем я только ни лечилась: и уколами, и облучением…

Больше месяца пролежала в лучшей клинике у профессоров… А недели две назад лечащий врач явно намекнул: финита ля комедия! Знаешь, как я психанула!

Пачкой долларов перед его носом трясу и кричу: »Этого мало? Сколько нужно?!» Думала, глупая, метастазы баксами остановить…

Сейчас смешно, а тогда я места себе не находила: в голове – каша, хватаюсь за телефон звонить знакомым медикам, депутатам, прокурорам, хоть черту – с нашими-то возможностями!

В свое время такие »крутые» дела проворачивали – дух захватывало! А тут с паршивой опухолью не справиться? Чушь! Только однажды, выйдя из ванной, как глянула на себя в зеркало, так на пол и села: кожа да кости! Приехали…

После этого такая на меня апатия нашла, что не пила, не ела, лекарства в ведро повыбрасывала; целыми днями лежала на диване, в потолок уставившись…

Денис, мой муж, стал заявляться домой только к утру – якобы работы невпроворот. Понятно: он мужик здоровый, со мной ему больше делать нечего.

Свекровь, проходя мимо, морщится: возле меня теперь ведро, постоянно бегать в туалет сил не хватает. Сын с утра до вечера по видео боевики смотрит.

»Паша, — еле говорю ему, — сделай потише, мне плохо». Он только дверью хлопнет…

Чувствую, прозевала я его: с малолетства нужды не знал – вот и вырос невосприимчивым к чужой боли.

Иногда бывшие коллеги по работе заглянут в комнату: »Как дела? Поправляйся…» – и к Денису, выпивать да песни петь до полуночи…

А когда нужны были баксы или связи — не переставая, сюсюкались со мной, каждой прихоти внимали: шоколад, серьги, кольца появлялись, как по щучьему велению.

Да я не в обиде на них, ведь сама такая. Прости нас, Катя, мы тебе тогда соврали, отвечая на твою просьбу. Конечно, деньги у нас были и никогда не переводились.

И если б захотели, даже купили бы вам с супругом в Москве квартиру. И работу бы нашли, а дочек в школу бы определили. Все было в нашей власти!

Только знаешь, в какую трясину нас засосало: денег – куры не клюют, а потратить лишнего нельзя: какой-нибудь тысячи долларов вовремя под рукой не окажется – конкуренты с потрохами сожрут!

И тогда – прощай и трехэтажный особняк, и отдых на солнечной Мальте, и будущий университет в США для Пашки… А единожды вкусив меда, от него уже не отвыкнуть.

Веришь, порой до исступления доходило: открывала гардероб, гладила очередную норковую шубку и всерьез думала: »Я счастлива!..»

Только едва сохнуть стала – и наряды, и хрусталь, и кафель в ванной стали мне противны до тошноты…

А прошлой ночью мне приснились детские глаза. Утром я долго не могла понять: откуда это и отчего у меня на душе стало тоскливо?

И вдруг как обухом по голове: Танюша Морозова, Дима Кочетов… и весь класс, которому я когда-то во время институтской практики читала лермонтовского »Мцыри»…

Какие сияющие глаза были тогда у ребят; они слушали меня, затаив дыхание. Казалось, их сердца были вместе с мальчиком-монахом в ущельях Кавказа! Помнишь?

— Скажи мне, что средь этих стен
могли бы дать вы мне взамен
той дружбы — краткой, но живой —
меж бурным сердцем и грозой!..

Вспомнив это, я была потрясена.

Я поняла, Катя, что моя настоящая жизнь была среди этих ребят, когда я готовилась стать учительницей русского языка и литературы.

Что, испугавшись нищенской зарплаты с полугодовой задержкой (а если совсем честно, то захотев »молочных рек с кисельными берегами»), я изменила своему призванию.

Тогда мне стало неистово жаль упущенной возможности умереть счастливо, в кругу любимых учеников и друзей, которых у меня, как выяснилось, за последние годы не было и в помине.

Мне стало до боли обидно, что я осталась одна, поскольку за долгое время занятия бизнесом никому не сделала добра бескорыстно.

Мне стало невыразимо страшно, когда, оказавшись лицом к лицу с Вечностью, я отчетливо увидела бессмысленность прожитого. Это не пустые слова, подружка, поверь. Человек, не испытавший угрозы для собственной жизни, слеп.

Раньше я из окна своей комнаты смотрела только вниз: подметено ли крыльцо, заперт ли гараж.

Теперь, когда лежу на диване, в это же окошко вижу огромный черный Космос с мерцающими звездами…

Теми, что открывались нам с тобой, когда вечерами мы выходили на балкон нашей институтской общаги, чтоб преклониться перед величием Вселенной…

А помнишь, как до хрипоты спорили, почему Лермонтов на дуэли не стал стрелять в своего обидчика?.. Или о том, можно ли, вопреки утверждению Льва Толстого, соединить в гармонию добро и красоту? Господи, еще все было впереди, все возможно…

Кем же я стала, если оказалась равнодушна к твоей просьбе помочь с выездом из Таджикистана, видя почти каждый день по телевизору, что там происходит! Если с тобой, Катя, случилась беда, нет мне прощения…

Завтра соберусь с последними силами и пойду в отделение связи, где вместе с письмом вышлю тебе перевод. Знаю, муж со свекровью съедят меня заживо, но мне теперь все равно. Боюсь только, почта до тебя не дойдет: в Душанбе опять неспокойно…

А если тебе с семьей все же удалось за эти годы оттуда выбраться, то для меня это стало бы единственным утешением в жизни.

И все же, Катенька, в какие бы передряги судьба тебя ни бросала, если в минуту отчаяния ты решишь оставить педагогику, помни: никакие деньги не заменят тебе счастья от осознания того, что в чьем-то сердце навеки осталась частичка твоей собственной души, несущая из поколения в поколение »разумное, доброе, вечное…»

Еще раз прости за все, и храни тебя Бог. Прощай!

Твоя Наташа. 22.07.1998

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.

Свекровь

Скоро день смерти свекрови. Взгляд останавливается на фотографии на стене, где она с правнуком, моим внуком.

Отрывисто нахлынули воспоминания. Мне 20 лет. Свекрови чуть больше 50-ти. Примеряет новое платье. Оно ей очень идёт. Говорю ей об этом. Про себя думаю другое: зачем такой старой женщине новое платье?

Прошло два года. Отношения со свекровью налаживаются. Дарю ей обновы. Добротные. Не все нравятся. Причин не объясняет. Поняла позже. Её устраивали наряды, сшитые мною. Говорят, у меня получалось неплохо. На пошив уходило много времени. Но я старалась.

Постирав бельё, развешивать предлагала мне. Не понимала её. Поняла позже. Все во дворе должны были видеть справную сноху, работящую, умеющую отстирывать до белизны.

Через два месяца после каждых родов отправляла меня на работу. Уход за всеми тремя внуками брала на себя. Поняла её и оценила позже. Так она заботилась о моём карьерном росте.

Весна. Обновлённое и нарядное женское население нашего городка высыпало на улицы. Входит свекровь. Вид озабоченный. В руках свёрток. Достаёт красивый, разноцветный шарфик и что-то ещё, приговаривая: на, это тебе, накинешь поверх плаща. Смотри, какие все на улице разодетые, ты что? хуже, что ли.

При активном моём желании помочь и разгрузить её проблемы часто останавливала словами: сама могу, жива ещё.

Дочь переезжала с мужем в другой город. Свекровь была категорически против. Причину не объясняла. Поняла позже. Не доверяла зятю. Оказалась права.

Прошли годы. Научилась понимать немногословную свекровь. Называла мамой. Нравилось ей. Так называла с первых дней.

С годами же интонация при обращении «мама» теплела всё больше. Пришло полное взаимопонимание.

В 84 года оказалась почти прикованной к постели. Удалось поставить на ноги. Научила передвигаться на костылях. Огромная тяга к жизни. В глазах грусть и беспомощность.

Мои грусть, слёзы и усталость — только на кухне. При ней – бодрость, настолько, насколько получалось.

Возраст и болезнь сделали своё дело.Через три года её не стало.

И уже четыре года, как её нет с нами. Помню её улыбку. Широкую, добрую. Она разбегалась лучиками, заполняя всю комнату.

Хожу в тот подъезд. Кажется, что она выйдет навстречу. Как бывало раньше.

Мне чуть больше 60-ти. Меняю наряды. Вспоминаю свои мысли. О них я ей как-то призналась. Она долго смеялась.

Неловко мне даже и сейчас. Молодость эгоистична.

Присматриваюсь к снохе. Ловлю себя на том, что повторяю многие привычки свекрови…

Автор:Роза Исеева

Рейтинг

5 из 5 звезд. 1 голосов.