Такого адреса на листочке вызовов я еще не видел. Вопросов добавил еще старший врач смены. Стоя у «Аквариума», он мял в пальцах незажженную сигарету. Очень серьезным взглядом, без привычного прищура и ехидства, проводил путь клочка дешевенькой бумаги от диспетчера под зажим на моей папке.
– Извини, что нарушаю очередность. Вызов срочный. Но… «шоки» заняты, а… Тут он выдал нечто совершенно невообразимое: – …А там …это… в общем, увидишь сам. Баб я туда послать не могу!.. Я проглотил возмущение и молчком потопал в гараж.
«Городская свалка. Южный сектор. Там встретят…» Выпученные глаза водителя тоже энтузиазма не добавили. Ехали молча. Только подъезжая к «адресу», когда «уютный летний бриз», напоенный ароматами летней кучи мусора проехался в полной мере по нашему обонянию, водила обреченно выдал что-то об уникальных анатомических особенностях жителей города.
Нас встречали. Двое работяг, в немыслимого цвета робах, и водитель мусоровоза молча дымили ядерной махоркой. Где-то сзади квакнула сирена милицейского уазика. «Джентльменский клуб» в сборе. Выездное заседание номер «мильен тысяч пятьсот первое» торжественно объявляется открытым. Белый халат смотрелся абсурдно, нереально чисто и неуместно в королевстве помоев и хлама. На какое-то время постарался отвлечься, разглядывая довольных жизнью ворон и удерживая силой воли на месте сожранный недавно бутерброд.
– Чем порадуете, компрачикосы? Один из работяг, все так же молча, показал рукой куда-то в сторону. Неподалеку в груде пестрого мусора лежала здоровенная грязная псина. «Совсем охренели!!! Для собаки вызвали. Нашли ветеринара… доктор Айболит, мля…»
Тут до меня доходит, что все молчат. Как-то очень странно. Напряженно. Делаю несколько шагов по направлению к собаке. На грязно-серой морде появляется ослепительно-белая полоска зубов и раздается низкое утробное рычание. Но это меня уже не занимает. Я смотрю и с трудом удерживаю рвущийся изнутри вопль… между собачьими лапами, у поджатого брюха с оттянутыми сосцами, лежит человеческий младенец. Новорожденный. Живой. Он не плачет, только беззвучно раскрывает рот. Слабо шевелит голубоватого оттенка ручками с судорожно сжатыми побелевшими кулачками. Он закопан в мусор до половины тела. Точнее, видимо, раскопан. Собакой. Щенной сукой. Которая лежит сейчас рядом, согревая ребенка своим тощим телом. Периодически вздрагивая и нервно облизывая его лицо, когда он вновь открывает рот. Эти кадры вламываются мне в голову по очереди, раскаленными гвоздями. Сзади, громко топая и сопя, появляются два милиционера. Один, увидев всю картину, багровеет лицом и начинает царапать кобуру, хватая судорожно воздух.
– Она его что, ест??!!! Да я ее сейчас!!! – Подожди! Она ж его не трогает, вон смотри… Греет!…
Я приближаюсь и присаживаюсь на корточки. Не хочется орать, не хочется кидать чем-то в собаку. Нужно забрать ребенка. Но как доказать собаке, как убедить ее, что я, человек, не наврежу этому детенышу? Как ей поверить тварям, что закапывают своих детей в помойку? Живыми…
Презрение. Ярость. Жалость… Скорбь. Вот что я увидел в карих собачьих глазах.
По-крабьи боком приближаюсь к ребенку. Краем глаза держу в поле зрения задние лапы собаки. Если подожмет для прыжка, хоть успею прикрыть лицо или увернуться. Протягиваю руку к ребенку. Ворчание нарастает. Продолжая глухо рычать, собака морщит нос, показывая мне ослепительный частокол молодых клыков, и кладет голову на ребенка. Накрывая его и оберегая от прикосновения. Я медленно начинаю разгребать мусор вокруг тельца. Низкое рычание сопровождает все мои манипуляции. Так, наверное, работают саперы, обезвреживая мины. Собака глаз не сводит с моих рук. Не могу проглотить ком, возникший в горле.
– Собачка! Собачка… на-на-на, милая. На, возьми ! В какую-то мятую плошку водитель мусоровоза льет из термоса молоко. Очередное чудо. Словно извиняясь перед остальными, поясняет: «Язва у меня. Вот жинка термосок и снаряжает…». Собака вскидывает голову, почуяв угощение, и внезапно шумно сглатывает набежавшую слюну. – Иди, собачка! Иди, моя хорошая… иди, попей молочка…
Еще раз, внимательно проследив за моими плавными движениями, собака встала. Глухо рыкнула, предупреждая. И, прихрамывая, подошла к миске с молоком. Только сейчас стало видно, насколько она худая и изможденная. Инородными телами болтались под втянутым брюхом наполненные соски. – Щенки у ней, видать, где-то рядом. Вишь, титьки-то от молока трещат, а сама тощщАя, как вешалка…
Собака жадно хватала молоко, не отводя глаз от меня и младенца. Достаточно было нескольких движений, чтобы полностью выкопать ребенка из мусора. Взяв его на руки, я поднялся с колен. Ко мне уже спешил водитель с простыней. Ребенок жив. Обезвожен. Голоден. Но видимых повреждений нет. От роду ему максимум несколько часов. Снова ловлю на себе собачий взгляд. Встречаемся глазами. «Все будет хорошо», – шепчу я себе под нос. В ответ вижу еле заметный кивок повисшего хвоста. Ловлю себя на том, что хочется попросить у псины прощения.
– Доктор, вы куда ребенка повезете? – В 6-ю ДКБ. – Мы потом туда заедем, протокол подписать. Старший милиционер, сняв фуражку, вытирает от пота лицо и внезапно, скрипнув зубами, выдает: – Найти бы эту ссу…, извините, мразь ! Которая ребенка…, ну понимаете…! И грохнуть на этой помойке…
Дослушиваю эту свирепую тираду уже в машине. Водитель аккуратно закрывает за мной дверь, обегает «РАФу» и плавно трогается с места. Мы едем по городу. Быстро. Молча. Остервенело удерживая в узде эмоции. Не хочется говорить. Хочется орать до немоты и биться головой. «Так нельзя!!! Это невозможно!!! Люди так не должны поступать, если они еще люди…»
Осторожно вылезаю из машины и быстро прохожу в приемный покой, улавливая на себе удивленные взгляды. Я еще не сказал ни слова, но ко мне обернулись все присутствующие. Тут до меня доходит, как я выгляжу и чем пахну. – Вы из какой помойки выскочили?! В таком виде – и в приемник детской больницы?! Вы что себе позволяете?!!!
Неопределенного возраста медсестра, продолжая накручивать себя визгливыми воплями, начинает извлекаться из-за стола. На ее крики выглядывает из смежной комнаты врач. Видит меня, меняется в лице и тут же понимает, что на руках у меня ребенок. Подскакивает, перехватывает. Мгновенно рядом возникает вихрь халатов. Все.
…Еле перебирая ногами, выползаю на крыльцо. Едем на станцию. Переодеться, помыться, написать карточку вызова. Забыть бы такое. Навсегда. Да не получается…
В лихие девяностые, когда на улицах было, мягко сказать небезопасно, у нас по дворам ходил бесстрашный Ванюша. Здоровый детина с лицом угрюмым и злым. Настолько злым, что, посмотрев на него однажды, он еще не раз мог привидеться в страшных снах. Взглядом Ванюша тоже был наделен суровым. Лоб нависал над глазами, больше походившими на спрятанные в зарослях бровей доты. Густая щетина очерчивала широкие скулы. А сломанный в детстве нос слегка косил на левую сторону. Много про этого Ванюшу ходило легенд. Будто бы он может своими здоровенными ручищами согнуть турник или раздвинуть брусья. Может щелбаном согнуть армейскую флягу или металлическую канистру. Возможно, это были и не легенды, но никто никогда не встречал человека, который бы видел это в реальности. Ванюшу во дворах никто не трогал. Ни местные бандиты, ни реальные пацанчики с района. Не трогали не потому, что он был огромен как бык, а, скорее потому, что он никому не делал зла. Ходил себе спокойно по дворам и днем и ночью. Молчаливо осматривал владения, брал пару бутылок пива и со спокойной душой отправлялся в свою крохотную квартирку. Говорят, он в Афгане увидел что-то такое, отчего разговаривать перестал и добрым стал как ребенок. Часто его называли дурачком (естественно за глаза), хотя дурачком он не был. Да, наивен. Да, странный. Но никак не дурачок. Поначалу дети боялись его. Да что там дети… поначалу его боялись все. Если Ванюша выходил на свой постоянный маршрут, заходя в два двора и по окружной тропинке до дома, то в этих дворах становилось пусто, словно все вымерли. Проблема была в том, что Ванюша никогда не придерживался графика и мог пройтись по своему маршруту, когда его душе будет угодно. На этот счет и судачили бабки у подъездов и особо недовольные мамаши с детьми, мол ходит тут, народ пугает. Как известно, молчание порождает слухи. Вот и про Ваню поползли слухи, как муравьи на леденец. Что он только не делал и какими только увечьями не обладал. И языка у него нет. И голосовые связки ему снарядом отсекло, поэтому он и носит щетину, чтобы скрыть шрамы на шее. А по этому маршруту он ходит потому, что в Афгане он был на посту и у него был точно такой же маршрут, когда случилось это… но чем именно было это, «это» не знал никто. Опять же слухи, догадки и бесконечное количество домыслов. Но как бы там ни было, государство выделило ему однокомнатную квартиру именно в этом районе. И именно по этим дворам и тропам, Ванюша ходил ежедневно. Со временем местные свыклись с присутствием Ванюши. Кто-то даже здоровался с ним, но, получив суровый взгляд в ответ, им казалось, что они нарушили самую главную Ванину заповедь и теперь будут им же растерзаны на месте. После такого приветствия попытки наладить с ним контакт заканчивались. Ходит себе и ходит. Лишь бы не трогал никого. А Ваня и не трогал. Одним летним днем местные возмутились шумом во дворе. Выяснилось, что это Ваня взялся за инструменты, чтобы привести в порядок детскую площадку. Тогда-то люди в действительности увидели всю мощь и силу Ванюши. Без труда он поднял дряхлую песочницу, высыпал с нее сбитый до крепости камня песок и швырнул ее как пластиковый таз. Жители двора прильнули к окнам, шепча проклятия в адрес Ванюши, который шумит в выходной день и ломает и без того сломанную детскую площадку. Но выйти и поинтересоваться никто не решался. А уж высказать свое недовольство и подавно. Первым делом Ваня как бульдозер сравнял с землёй всю детскую площадку и сгреб в кучу металлические прутья и ветхие доски. Некоторые думали, что на этом все и закончится, но Ваня откуда-то притащил стройматериал и сколотил новую песочницу. Вкопал и забетонировал трубы для турника. Без каких-либо инструментов, только своей могучей силой, выровнял гнутые качели. В общем и целом, облагородил площадку, которую годами никто не трогал. Несколько дней Ваня охранял площадку, дабы дети ненароком не попадали с турников да качелей, пока раствор окончательно не схватится. На следующей неделе он вышел с банкой краски и кисточкой. Довольно забавно смотрелась в его руках широкая кисточка, которая выглядела как кисточка художника. После покраски Ваня вновь занял пост по охране только что выкрашенных изделий. — Чего это он? – спрашивали друг у друга люди, вместо того, чтобы спросить у самого Вани. За несколько лет, Ваня обновил детские и спортивные площадки не только на своем привычном маршруте, но и в других дворах, где его знали не так хорошо. В скором времени, его грубый вид уже никого не пугал. Люди здоровались с ним, получая в ответ все тот же суровый взгляд. Но теперь это их не останавливало. В ответ они все равно улыбались и при следующей встрече продолжали здороваться. Через несколько месяцев, местные заметили Ваню с метлой в руках. Он ходил по ближайшим дворам и мел мусор. Попутно ремонтировал урны и лавочки. С этого времени дворы под охраной Вани стали намного чище тех, где работали обычные дворники. Нет, он не устроился на работу и ему не платили зарплату. Он просто схватил метлу и пошел собирать мусор. И те, кто кидал этот самый мусор на землю, больше этим не занимались. Не потому что в них проснулась совесть. Просто, если дворник таких размеров увидит, что ты не уважаешь его труд, то мало не покажется. Хотя за все время, что Ваня здесь жил, он никого и пальцем не тронул. Но именно страх пробуждал в грязнулях сознание, а вовсе не совесть. И, как бы там ни было, а мусорить они перестали. Дворы, мало по малу становились чище с каждым днем. Никого уже не удивляло, что Ваню можно было встретить с метлой в руках посреди ночи. Некоторых, конечно, раздражало это шарканье, но опять же, говорить ему не решались. Хотя, никто и никогда не пробовал. Быть может, если бы нашелся какой-то смельчак, кто вышел бы и сказал бы. Быть может Ваня бы посмотрел на странного человека своим звериным взглядом, закинул бы метлу на плечо и пошел домой. Но этого не случалось… Однажды, когда Ванюша в очередной раз раздражал людей ночным шуршанием метлы по асфальту, в четвертом доме случился пожар. Огонь вспыхнул из-за неправильно установленного водонагревателя и быстро распространился по всей квартире. Жильцы этой квартиры не спали, поэтому быстро покинули ее, а вот соседей предупредить забыли. Спустя полчаса, весь дом стоял на улице и с упоением наблюдал за горящим зданием. В суматохе не заметили, что не хватает бабы Нади, проживающей этажом выше. Молодой человек сорвался с места в задымленный подъезд, но уже через минуту выскочил: — Что там? Что? – накинулись на него — Не прорваться, дым стеной стоит, — пытаясь поймать дыхание, сказал он. Через толпу, как корабль сквозь глыбы льда, прошел Ванюша и не спеша вошел в подъезд. Пробираясь по едкому дыму, он добрался до пятого этажа и приложился плечом по двери. Дверь, соскочила с петель, словно только и ждала этого. Вернулся Ванюша с бабой Надей на руках. Она была без сознания. Озаренный пламенем двор, озарился еще и ярким голубым светом скорой помощи, и ревом пожарной машины. Врачи кинулись к бабушке, пытаясь привести ее в чувство. Пожарные размотали рукава и ворвались в пылающий дом. Позже Ванюшу удостоили наградным листом за бдительность и спасенную человеческую жизнь. Ведь, если бы не он, то соседи бы не сразу узнали о пожаре. А время в таких ситуациях идет на минуты, если не на секунды. Баба Надя умерла спустя три дня, за что Ванюша сильно себя корил. Даже несколько раз пропустил поход по своему ежедневному маршруту. Казалось, после этого он стал еще более суровым, хотя еще больше стать было невозможно. Шли года, Ванюша старился. И с каждым годом он становился чуточку общительнее. Он по-прежнему молчал, но на улыбчивое приветствие соседей слегка кивал. Быть может, чужой человек этого бы не заметил, но соседи видели эти изменения и радовались им. Некоторые приписывали изменения Ванюши к себе в заслугу, так как они всегда здоровались, всегда улыбались и всегда говорили только хорошее о нем. И именно поэтому на его суровом лице проступают эти легкие блики улыбки. По крайней мере они так утверждали. С годами Ванюше становилось все труднее и труднее ходить по своему маршруту. Приходилось пропускать некоторые дни и те дни, когда погода портилась. Но огромный человек с суровым взглядом не унывал. Мелкими шагами, как ходят по тонкому льду, Ванюша выходил из квартиры и плелся по дворам и тропам, осматривая владения. И хотя сам Ванюша уже давно перестал мести улицы, привитая чистота осталась. В аккуратных клумбах цвели цветы. Отремонтированные и покрашенные скамейки ждали усталых путников. На брусьях и турниках всегда крутились подростки, а малые дети с удовольствием пересыпали золотистый песок. Когда ноги Вани совсем перестали ходить, он пересел в инвалидное кресло, и администрация вместе с жителями тут же построила ему пандус. Безжизненные ноги болтались на коляске, но в руках у него была сила. Он все реже объезжал свой маршрут. Вместо этого, он основал ремонтную будку под ветвями высокого клена. Ремонтировал он все что умел. Часы, обувь, технику, велосипеды… не любил только электронику. Быть может он бы и ее ремонтировал, если бы умел. Забавно было смотреть как он с серьезным видом слушает пятилетнего пацана, который пытается объяснить, что у него сломалось в велосипеде. А затем, своими огромными ручищами хватает крохотные ключики и крутит ими едва заметные гайки. Цены никакой и никогда не устанавливал. Взрослые платили, сколько хотели, а с детворы он денег не брал. Лишь иногда использовал их как курьеров, если нужны были продукты в магазине. Больше пяти лет Ванюша просидел в своей тесной комнатушке, которую по своему обычаю и разумению обустроил и облагородил. Помимо исправно рабочего инструмента на стенах висело несколько картин, отданных ему жителями. Рядом ярким цветом распустились цветы. А спустя два года Ванюши не стало. Будучи при смерти, он лежал на кровати и улыбался. Улыбался, наверное, впервые в жизни. И эта улыбка была самой искренней и самой настоящей какую можно было увидеть. И вновь, легенды долго еще ходили, что перед самой своей смертью он даже произнес несколько слов. — Я сделал все правильно… Неизвестно, правда ли это. Или же он ушел на тот свет молча, как и прожил всю свою жизнь. Никто уже не узнает. Не узнает потому, что от разных жителей можно было услышать разные слова, которые сказал Ванюша перед смертью. И каждый утверждал, что именно он слышал и видел, как Ваня, улыбаясь произносит эти слова. Бесконечная очередь плелась за медленно едущим катафалком. Люди… много людей. Пожилые, взрослые и дети вышли на улицу, чтобы проститься с Ванюшей. Те, кто не мог двигаться, прилипали к окнам или выходили и провожали в последний путь у подъездов. Катафалк проезжал по привычному маршруту, который Ванюша преодолевал в последний раз. По ухоженным и чистым дорогам. Мимо цветущих палисадников. Мимо исправных детских площадок с золотым песком. Мимо турников и брусьев, которые Ванюша собственноручно гнул как проволоку. Катафалк ехал медленно. Очередь людей скрывалась за поворотом и долго еще двигалась к кладбищу. Люди прощались. Вечером того же дня жителей было не узнать. Все они скорбели о Ванюше. На всех лицах была грусть и суровость, словно Ванюша напоследок всю свою суровость отдал им. Он пережил многих мэров этого городка. Многих депутатов, за которых голосовали тысячи и тысячи. Но никогда. Ни на чьих похоронах не было столько людей. Не было и этой искренности, с которой люди шли за гробом. Но самым забавным было то, что многие даже не знали фамилию Ванюши. — А какая у него фамилия? — Ванюша он и есть Ванюша. Хороший человек может и без имени прожить, не то что без фамилии.
Первой любовью Александры был цыган по имени Иван. В маленькой сибирской деревушке он скрывался от преследователей. Люди говорили, что в городе он обокрал, а потом убил человека. Еще поговаривали, что в городе Иван бросил на произвол судьбы жену и троих детей.
Много чего таинственным шепотом рассказывали про него и сельские девушки, передавая сплетни друг другу под большим секретом. К примеру то, что Иван не человек, а коварный зверь под человеческой личиной, что он очаровывает юных девушек, а потом губит их. Но Александра им не верила. Она никому не верила, только своему влюбленному сердцу.
Ей, совсем молоденькой девчонке, Иван поведал драматичную историю о том, что его подставили и незаслуженно обвинили в воровстве, что никакой семьи у него нет и не было. О себе люди думают и говорят хорошо. Редко кто рассказывает о себе плохое.
Иван прожил в деревне три месяца, за это время он, черноглазый и статный, успел красивыми словами и громкими обещаниями вскружить голову Александре и вдоволь насладиться ее любовью и пылкой страстью.
Александра была миловидной, веселой девушкой с густой, светлой косой и круглым личиком. Многие парни в то лето добивались ее расположения, но всех их в один миг затмил черноглазый Иван. Она и думать не могла о ком-то другом.
Что привлекло молодую и наивную девушку в этом приезжем, взрослом мужчине? Она и сама не могла этого объяснить впоследствии. Поверила пылким речам, красивым признаниям. Забыла про материнский наказ «думать головой, а не сердцем».
Один лишь голос Ивана заставлял девичье сердце трепетать от волнения. А уж когда он начинал петь о своей любви, Александра забывала обо всем на свете. Вихрь первой любви закружил ее, и она, не сопротивляясь, отдалась этому дикому, природному танцу.
Ее подруги побаивались Ивана, а Александру, наоборот, завораживал, притягивал магнитом диковатый и необузданный блеск его черных глаз. Она испытывала к нему целую гамму чувств — смесь страха и восторга, жгучую страсть и желание быть покорной. Эту душевную бурю эмоций она называла для себя любовью. Вот только она не замечала, что любовь засасывает ее, словно топкое болото — все глубже и глубже в омут.
Они встречались тайно от всех на берегу реки. Иван пел Александре грустные цыганские песни, а она украдкой вытирала слезы и кормила его домашними пирогами с молоком. Иван шептал ей на ухо, что совсем потерял голову от любви, что умрет от тоски, если они когда-нибудь расстанутся. Александра слушала, щеки ее алели от удовольствия. Она стыдливо подставляла Ивану теплые, мягкие девичьи губы для поцелуев.
Некому было подсказать доверчивой девушке, что не все слова о любви бывают искренними, и не все клятвы в верности правдивы. Отца у Александры давно уже не было на свете, а мать доверяла дочери и советовала ей начать думать о замужестве. Вот только она не знала, какого мужчину выбрала себе в женихи ее красавица-дочь.
Александра никогда не делилась с матерью своими переживаниями и секретами, а встречи с Иваном и подавно утаивала. Днем девушка усердно работала, помогала матери по дому, а вечером, подоив корову и вычистив хлев, отпрашивалась погулять с подругами. На самом деле, в тайне от всех, она бежала на свидания к Ивану.
Александра была твердо уверена, что из их деревни Иван никуда не денется. А если и уедет, то только вместе с ней, потому что он много раз говорил, что и дня не проживет без нее, что они теперь связаны узами, которые гораздо крепче брачных.
Когда Иван, сидя не берегу реки, смотрел в сумеречную даль и строил планы на жизнь, придумывая имена их будущим детям, Александра слушала и верила каждому его слову. Она задумчиво крутила на палец светлый локон, улыбалась и тоже романтично вглядывалась в даль.
Поцелуи Ивана кружили ей голову крепче вина, а часы, которые они проводили в объятиях друг друга, девушка прокручивала в своей памяти сотни раз. Она была уверена, что это любовь на всю жизнь, по-другому быть не может. От одного только упоминания в разговоре с кем-либо о цыгане Иване, она покрывалась мурашками и принималась дрожать, как осиновый лист.
Когда Александра поняла, что ждет ребенка, она не удивилась и совсем не испугалась. Ей было почти двадцать, и она готова была стать женой Ивана и матерью его детей, как они и планировали.
Она решила немного подождать и не рассказывать о беременности второпях. Для нее это была огромная радость, сначала она хотела посмаковать ее в одиночестве, насладиться этим необыкновенным ощущением зарождающейся внутри нее жизни. Она была уверена, что и Иван будет очень рад этой новости, ведь он даже имя будущему сыну придумал.
Наивная и доверчивая, Александра сияла от счастья и шепотом, по секрету, рассказывала подругам, каково это — быть невестой и познавать прелести любви, которая на самом деле, была только ее любовью…
И вот настал день, когда Александра решила сообщить будущему отцу радостную новость. Она не видела Ивана уже больше недели, и ее сердце томилось от разлуки. Каждый вечер она по-прежнему приходила в их тайное место на берегу реки, но Ивана там не было. Александра не беспокоилась, думала, что любимый сильно загружен работой, которую ему поручает приятель, в чьем доме он живет.
Как-то вечером Александра, как всегда, солгала матери, что идет гулять с подружками, а сама надела нарядное платье и, как стемнело, подошла к дому, где жил Иван. Она специально не пошла по деревенским улочкам, а прошла окольными путями, чтобы ее никто не заметил.
Услышав в доме шум застолья и мужские голоса, Александра не решилась стучать в дверь. Она стояла в тени высокого забора и прислушивалась к доносившимся до нее голосам.
В доме было пять или шесть мужчин, точно она не могла определить. Судя по громкому, раскатистому смеху и нечленораздельному пению, праздник был в самом разгаре. Девушка уже собиралась уходить, как из дома вышли три темные фигуры.
Мужчины остановились у крыльца и закурили. Александра увидела среди них своего возлюбленного и тихонько окликнула его. Иван обернулся и неровной походкой подошел к ней. Он был сильно пьян, глаза его горели незнакомым, опасным огнем. Наклонившись к ее лицу, он поцеловал Александру в губы, а потом сказал:
— Ты зачем пришла? Кто тебе рассказал?
— Что рассказал? — удивленно спросила девушка.
— Вот только не надо юлить. Наверняка, ты знаешь, что завтра утром я уезжаю из деревни. От кого узнала? — Иван взглянул на нее с вызовом, а потом изо всех сил сжал в объятиях, — Эх, Саша-Саша, какая же ты дура!
Александра побледнела, язык словно прилип к небу, а спина за одну секунду покрылась холодным липким потом. Не таких слов она от него ждала.
— Ну чего молчишь? Попрощаться пришла?
— Я… Я, правда, не знала ничего… Почему ты уезжаешь? И почему же ты меня с собой не берешь, Иван? Ты же обещал, что мы отсюда вместе уедем. А теперь, получается, ты меня одну оставляешь? — голос Александры дрожал, она не могла поверить в то, что Иван мог обмануть ее.
Иван же отпрянул от Александры и громко расхохотался.
— Ты так привыкла к моему обществу, что теперь боишься одиночества, красавица? Я тебя одну не брошу, не переживай, я тебя оставлю на попечение своих товарищей, кто-нибудь да пригреет! — Иван грубо схватил девушку за локоть и потащил за собой в дом.
Александра испугалась, начала вырываться, но не смогла высвободить руку из его стальной хватки.
Все дальнейшие события произошли стремительно. В накуренной комнате Иван толкнул девушку — так, что она упала на пол, и громко сказал:
— Вот мужики, знакомьтесь, моя деревенская подружка. Забирайте, кому нужна, мне не жалко.
Александра закричала, слезы брызнули из глаз. Она кусалась и царапалась, пытаясь защититься от мужских рук. Ее перебрасывали по комнате, как куклу: кто-то пытался усадить к себе на колени, кто-то — залезть под платье. Один из мужчин прижал ее к стене и впился в ее губы своим ртом, пахнущим спиртом и соленой рыбой.
От дикого страха, разрывающего внутренности, Александру стошнило прямо на пол.
— Убирайся отсюда, — прошипел сквозь зубы Иван, склонившись к девушке, — Завтра я уеду, а ты забудь обо мне навсегда. Ты мне никто, просто очередная дура.
Он рывком поднял Александру с пола и грубо вытолкал на улицу. Услышав за своей спиной мужской смех, Александра поднялась с земли и побежала прочь, то и дело спотыкаясь о траву и кочки.
Она бежала, не отдавая себе отчета, куда и зачем бежит. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, умереть. Она ненавидела себя, Ивана, ребенка, которого носит. Она ненавидела весь мир…
Когда она поняла, что больше нет сил бежать, то рухнула на землю, и темнота, словно мерзкая и гнилая болотная жижа, обхватила ее со всех сторон.
***
Александра очнулась в поле позади своего дома: она лежала на земле, а сквозь высокую траву на нее смотрели звезды. Ночь была августовская: ясная и холодная.
Она встала, прижала замёрзшими руками разорванное на груди платье и побрела к дому, еле переставляя ноги. Когда она зашла в дом, мать подбежала к ней и принялась хлестать ее по щекам, не произнося ни слова. Александра повалилась на пол, только тогда мать увидела, что ноги ее в грязи, платье порвано, а руки в синяках. Побледнев, она спросила ее:
— Что случилось, Саша?
Лежа на холодном деревянном полу, прижимая ладони к лицу, Александра скомкано, сквозь судорожные всхлипы, рассказала матери все: про Ивана, про ее любовь, про их тайные встречи, про беременность.
Она рассказала, зачем пошла к его дому, и что там произошло. Потом села и, захлебываясь слезами, стала шептать, глядя на мать безумными глазами:
— Убей меня. Или я сделаю это сама. Я не хочу жить, мама…
Мать не произнесла ни слова. Она подняла Александру с пола, отвела ее в комнату, уложила в кровать, как маленькую, и укрыла одеялом. Заварив успокаивающие травы, она заставила Александру выпить отвар. Только после этого сказала:
— Поспи пока немного, а потом решим, что делать.
Александра покорно закрыла глаза, зная, что тотчас же попадет в круговорот бессмысленных снов.
***
Когда девушка проснулась, за окнами было почти темно. Маленькая стрелка на часах показывала девять. Мать была дома, гремела на кухне кастрюлями. Александра вышла к ней.
— Баня истоплена, иди и смой с себя всю грязь, — тихо сказала мать.
Александра, у которой в голове до сих пор стоял туман, была на удивление спокойна, даже безмятежна. Она взяла полотенце, помылась в бане, а когда пришла домой, мать сказала ей, отведя взгляд в сторону:
— Рано утром пожар случился в селе. Целый дом сгорел, а в нем пятеро мужчин — цыгане приезжие и их покрыватель Володька Пестов, — Тамара помолчала, а потом добавила, отвернувшись от дочери, — и хорошо, что сгорели эти ироды, пусть их черти на огне изжарят, ни капли не жалко…
Александру словно дернуло током. Мощный электрический разряд прошелся от головы к ступням. Туман в голове молниеносно рассеялся, перед глазами пронеслось все, что случилось с ней накануне ночью в доме, от которого сейчас, по словам матери, остались только обугленные стены.
— Мама… — только и смогла вымолвить Александра.
Мать подошла к ней, погладила по мокрым волосам, обняла крепко.
— Не удивляйся. Вот дитя вырастет, тогда ты меня поймешь. За своего ребенка любая мать готова идти до конца.
— Но я не хочу этого ребенка! — заплакала Александра.
— Ну что ж, хорошо. Иди тогда к бабке Акулине, она тебе поможет от него избавиться, — мать отошла от Александры, встала у окна, взгляд ее был строгий и холодный, — только тогда ты для меня будешь не лучше своего цыгана. Ведь ты точно так же невинного готова отправить на растерзание…
***
Первой любовью Александры был цыган по имени Иван…
Эту любовь Александра впоследствии считала ничем иным как наваждением, ошибкой молодости. Да, иногда влюбленное сердце жестоко ошибается…
Настоящей же любовью Александры стал ее сосед, вдовец Павел. В родную деревню из города он вернулся после того, как после непродолжительной болезни, умерла его жена, оставив его с младенцем на руках.
Павел думал, что в деревне мать ему поможет водиться с сыном. Но старуха была совсем плоха и почти не вставала с постели.
Александра, впервые увидев неопытного папашу, пытающегося накормить отчаянно кричащего младенца из соски, сразу же поняла, что это хороший человек — так терпеливо и заботливо качал он на руках своего плачущего сына.
Она без приглашения зашла в их двор и предложила Павлу свою помощь. Положив своего спящего малыша на широкую лавку, Александра села рядышком и приложила к груди красного, истошно кричащего ребенка Павла. Ребенок, взяв грудь, сразу же успокоился и стал жадно сосать.
Павел выдохнул с облегчением, провел рукой по растрепанным волосам и сел рядом с Александрой.
Ту минуту, когда они, уставшие и бледные, сидели рядом на лавке с детьми на руках и с надеждой всматривались друг другу в глаза, Александра позже стала считать началом их большой семьи.
А как же Иван? О нем Александра никогда не вспоминала, она не воспринимала его, как отца своего первенца, настоящим отцом для ее сына стал Павел — добрый, ответственный и честный человек.
Но она часто думала, что без этой ошибки молодости с ней не случилось бы и настоящей любви.
Серафима Павловна Огнева недавно отпраздновала свое сорокалетие. Посидела с мамой, чай с тортом попила. Вот и весь праздник. Мать, Клеопатра Ивановна, предлагала дочери отпраздновать круглую дату как-то поярче, повеселей, сходить в ресторан, например, или домой гостей позвать, но Сима наотрез отказалась. Даже близких подруг не захотела пригласить на торжество. А зачем? Чтобы выслушивать их бесконечные разговоры о семейной жизни, которой у Серафимы никогда не было?
Да, Серафима никогда не была замужем. Не сложилось, как говорят. По молодости, то ли сама слишком робкая была или ухажеры не очень настойчивые попадались, а после тридцати претендентов на руку и сердце Серафимы и вовсе не стало. Если, когда и подмигивали какие, то от них только тошно становилось.
Вот взять, например, главного бухгалтера с работы — Ивана Даниловича Саранькина. Ладно, возраст, сорок опять лет и внешность неказистая: низенький, лысоватый.
Серафима понимала, что она и сама она далеко не красавица. Так ведь Иван Данилович оказался оказался еще и жадный «до печенок». Пригласил как-то Серафиму в кафе-мороженое.
Она под давлением матери согласилась. Посидели, поели мороженого, кофе-гляссе выпили. Иван Данилович на удивление оказался очень общительным человеком. Он развлекал Серафиму анекдотами, даже кое-где скабрезными, стихи рассказывал.
— …И что тебе не так? Тебя что, смутили его пошлые анекдоты на первом свидании? Мужчина просто хотел развлечь тебя… — Клеопатра Ивановна, выслушав историю о неудачном свидании дочери, пришла в ярость.
— Мама, давай, без этих твоих уточнений, — уныло вздохнула Серафима. — Просто, ну …
— Ну, что он тебе совсем не понравился?
— Нет, ну не то чтобы совсем…, — уныло произнесла Серафима. — Ну, произошло кое-что…
— Для твоей будущей семейной жизни! — Клеопатра Ивановна всплеснула руками. — Ты что, не понимаешь? Давай, рассказывай все с самого начала!
— Ну, посидели, разговаривали, потом официантка принесла чек, Иван Данилович взял его, достал кошелек, посмотрел в него, заплатил за обоих, а когда проводил меня до дома, попросил в долг, кстати ровно такую же сумму, какую в кафе за меня заплатил. Вот и все.
— Нет, не все, — вкрадчиво произнесла Клеопатра Ивановна. — Не все, Симочка. Мужчина за тебя заплатил. Ну и что такого, что он в долг у тебя попросил? Разные бывают обстоятельства.
— Ну да, мама, наверно ты права, — кивнула Сима. — Но он все-равно мне не очень нравится.
— Много ты о нем знаешь, чтобы принимать такое важное заключение, — хмыкнула мама. — Знаешь, Сима, пригласи-ка его к нам в гости.
— Зачем?
— Затем, чтобы попытаться выдать тебя замуж, — отрезала Клеопатра Ивановна. — Мне уже шестьдесят, еще немного, и ты останешься одна в этой пустой квартире. Что ты будешь делать здесь одна? Бродить из угла в угол? Сима, ради меня. Как я уйду, зная, что оставляю тебя совершенно одну здесь?
— Мама, не переигрывай, — рассмеялась Серафима.- Актриса из тебя… лучше промолчу.
Она подошла к зеркалу.
— Мама, а может мне имя поменять? Стать, например, Аллой или Викой? Говорят, поменяешь имя, поменяешь судьбу!
— Ты что, офонарела? Твое имя означает «огненная». Ты женщина-огонь!
— Ну да, огонь, — кивнула Серафима. — Бенгальский… только. Кстати,мама, а откуда у тебя такое имя странное?
— Так отец мой историю очень уважал. Книги разные исторические читал все время и имена давал такие же. Корова в деревне, например, у нас была Елизавета, а меня вот Клеопатрой назвал. Неравнодушен был к этой особе, даже мама ревновала, — рассмеялась Клеопатра Ивановна.
В дверь вдруг позвонили.
— Кто это? — насторожилась Серафима.
— Не знаю, пойду открою, — пожала плечами мать.
— Сима! Это к тебе! — голос матери показался Серафиме каким-то подозрительно слащавым. — Гость пришел к тебе.
На пороге стоял Иван Данилович Саранькин с букетом роз.
— Проходите, проходите, — засуетилась Клеопатра Ивановна. — А мы с Симочкой о вас только что вспоминали.
Иван Данилович замялся.
— Я …понимаете… к Серафиме Павловне…
— Понятно, понятно, — закивала мама. — Проходите в комнату, поговорите. А я пойду к соседке загляну. Она как раз меня просила зайти.
Клеопатра Ивановна подмигнула дочери и скрылась за дверью.
Иван Данилович растерянно моргал и молчал. Серафима решила, что нужно как-то поддержать разговор.
— У вас какое-то дело ко мне? — спросила она нерешительно.
— Да, я …я…долг пришел отдать. Я у вас брал…
— Да ладно, на работе бы отдали. — Серафима пожала плечами.
— Вы меня извините, я просто …внуку должен был книгу купить, да еще и проиграл ему. А долг, как известно, нужно отдавать…
— Какому внуку? Вашему? — не поняла Серафима.
— Ну да. У меня внук Иван, десять лет ему. Я его один воспитываю… Еще кот есть, Тимофеем зовут. Вот и вся наша семья.
— Подождите, я ничего не понимаю, — Серафима покрутила головой. — Вам же только сорок пять! А внуку десять. Да вы присаживайтесь, я сейчас чаю сделаю…
— Нет, не нужно чаю, — вздохнул Иван Данилович, присаживаясь на краешек дивана. — Я только долг…
— Да я поняла, — улыбнулась Серафима. — А что с внуком?
— Ну, это давняя история, — развел руками Иван Данилович. — Я, понимаете, рано женился, сын родился у нас с женой, когда мы только школу закончили, ну …так получилось. Бывает…
— Ну да, — кивнула Серафима, улыбнувшись.
— Ну вот, сын родился, — повторил Иван Данилович. — Школу закончил, а после выпускного нам с женой заявил, что женится и ребенок у него будет, представляете?
— Это у вас традиция так выпускной вечер отмечать? — Серафима еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
— Ну вот…. а несколько лет назад жена познакомилась в Интернете с одним мужчиной из Израиля и уехала к нему жить. Влюбилась, говорит. Ну, что же, бывает…
— А родители Вани? — Серафима, не моргая, смотрела на гостя.
— Ну, там тоже… Сын с женой решили тоже в Израиль уехать, свой бизнес открыть, а Ваню мне на время оставили, пока обживутся… то да се… Ну вот бизнес они открыли, а потом разбежались. У сына другая семья и у матери Вани тоже. Но они с ним общаются по скайпу, подарки присылают, вы не думайте! — замахал руками Иван Данилович.
— Да я ничего не думаю, — пожала плечами Серафима. — И вы все десять лет растите внука один?
— Один, — вздохнул Иван Данилович. — Ванька у меня золото, а не парень. Отличник, книги читает запоем, мы с ним в шахматы играем… Вот я ему недавно партию проиграл… Серафима Павловна выходите за меня замуж!
— Что? — Серафима не сразу поняла, что произнес Иван Данилович.
— Я … когда вас впервые увидел, обомлел просто. Вы… вы такая женщина, высокая, статная, красавица…
— Кто, я? — моргала Серафима. — Ну, да я …высокая, вообще-то.
— Я понимаю, у меня внук, и вообще у вас нет ко мне никаких чувств, но давайте попробуем. Вы не думайте, я хозяйственный, без вредных привычек, работящий… Ладно, я пойду. Обидел вас, наверно… простите меня.
— Подождите, подождите. — Серафима замахала руками. — Так нельзя, все как-то очень стремительно!
— Еще бы, — хмыкнул Иван Данилович. — Из невест сразу в бабушки!
Обстановка наконец-то разрядилась, и Серафима расхохоталась в полный голос.
Прошло два года…
— Как у меня дела? — Клеопатра Ивановна разговаривала по телефону с подругой. — Да все отлично! Я сейчас прабабушка, а через месяц стану бабушкой! Как? Уметь надо, дорогая моя. Сейчас расскажу…Ты не поверишь, дорогая!
