Маленький гимназист очень плохо учился. Ничего не понимал, не мог запомнить. И не мог сосредоточиться, собраться, совершал ошибку за ошибкой.
Его жестоко наказывали — детей тогда били прямо в гимназии. И был он маленький, некрасивый, с узкими глазами и приплюснутым носом.
Классная дама-воспитатель сказала ему брезгливо, когда он подвинулся ближе, рассматривая картинки, которые она детям показывала: «отодвинься! От тебя воробьем пахнет!», — так Куприн описал свое детство. Как воробей пахнет, — кто его знает. Но, видимо, очень противно. Как вот этот бедный некрасивый мальчик.
Он потом тяжело заболел. Хотел сбежать из пансиона, да простудился. И лежал в лазарете, умирал уже. Никому не нужный глупый уродец.
И пришла другая дама, какая-то комиссия была в пансионе. Она подошла к больному мальчику и стала ласково с ним разговаривать. И обняла его тепло, прижала к сердцу. И погладила по жесткому ершику волос.
Мальчик стал красивым. И пахло от него теперь духами дамы. Любовью пахло. Он выздоровел. Он стал хорошо учиться. И память вернулась, и внимание появилось, и дисциплина. Он стал хорошим учеником, этот мальчик.
Вот так повлияла на него простая ласка доброй дамы — вся его жизнь переменилась к лучшему. Надо стараться быть с теми, кто к нам хорошо относится. И детей доверять тем, кто к ним хорошо относится.
И все будет иначе, уверяю: и с памятью, и с вниманием, и со здоровьем, и с внешностью. Хорошее отношение все определяет. Оно и спасает, и лечит, и учит. И мы до конца жизни вспоминаем объятия любящего человека. Или как нас по голове погладили. И запах духов или еще чего-то хорошего — какая разница? Это запах любви и счастья.
Мы увянем среди тех, кто нас не любит и брезгливо морщится. И расцветем для тех, кого любим, и кому мы дороги и милы.
Это такой простой секрет. Но о нем забывают, когда ищут причины болезней, некрасивости, несчастий и бегства…
Предательство может быть маленьким. Почти незаметным. Трудно даже пересказать, что случилось, настолько это незначительный случай. Тем не менее, это предательство. Просто миниатюрное.
Вот один мальчик в детстве мыл посуду за всей семьей. Трудолюбиво и вдохновенно мыл. Мама ему говорила, что посуда после его мытья становится особенно чистой. Необычайно чистой. Он просто рожден для мытья посуды! Мальчик и старался.
А потом услышал, как мама, смеясь, рассказывала подруге о своем трюке. Доверчивый мальчик отлично моет посуду. Надо теперь сказать, что он и пол подметает особенным образом. Прямо волшебным. Мама смеялась. Это смешно, да.
А одну девочку забыли забрать из садика. Что-то там родители напутали и забыли. Потом спохватились, позвонили и попросили оставить девочку ночевать в группе. Ничего ведь страшного в этом нет? Девочка даже не плакала, она как-то оцепенела от ужаса. И поняла, что оставить могут когда угодно и где угодно. Это нормально. Ни на кого нельзя надеяться.
Или мама уходила к тайному возлюбленному с другой девочкой. Девочка играла в соседней комнате, пока взрослые обнимались, мягко говоря. А потом мама строго-настрого велела девочке папе ничего не говорить. Потому что папа умрет. У него будет инфаркт, если он узнает. И кто будет в этом виноват? Правильно, девочка. Она будет Девочка, Которая Убила Своего Папу. Маленькая убийца.
Много таких маленьких, незаметных предательств переживают иные дети. А на вид все хорошо. И родители учат быть честным, добрым, порядочным. И сами они — вполне приличные люди. Не бьют и не подвергают насилию, так ведь?
Маленькие предательства очень отражаются на судьбе человека. Он или сам становится предателем — усваивает модель поведения родителя. Или его постоянно предают. Потому что бессознательно он тянется к тем, кто способен предать. Ведь он когда-то таких и любил. Среди таких и вырос.
Маленькое предательство — оно маленькое, конечно. Так ведь и человек еще маленький. Крошечный совсем. С маленьким жизненным опытом и маленькими ресурсами для выживания. Маленькое предательство большому-то трудно пережить.
А маленькое сердце разбивается тихонько, почти неслышно, беззвучно. И некому рассказать о таком маленьком случае, который произошел с маленьким человечком.
Уютно и тихо в доме: часы тикают, оранжевый свет из-под абажура, мягкий такой, кажется даже, будто он мурлычет.
Николай Степанович захлопывает книгу и очки снимает. А тут телефон вдруг запиликал.
— Не спишь ещё, дед?- спрашивает телефонная трубка.
— Да пока ещё нет, но собираюсь…
— А я сижу тут у вашего подъезда на лавочке, на окна ваши смотрю.
— Так чего же смотреть! Поднимайся…
— Ой, нет, дедунь, лучше ты выйди. Посидим, поговорим. Погода хорошая и не холодно совсем.
А то бабушка сразу суетиться начнёт, кормить меня, расспрашивать, причитать, будто я опять похудел и на папу ещё больше похож стал. А мне серьёзно поговорить нужно.
Трубка несколько минут молчит, потом старик отвечает:
— Хорошо. Тогда скажу Леночке, бабушке, то есть, что забыл вынести мусор… И в телефоне отбойно запикало.
Потом из прихожей вскрик: «Я скоро, ложись, не жди меня», и дверь входная хлопнула. Старик зашаркал домашними шлёпанцами вниз по ступенькам, чтобы выслушать, что расскажет ему сын его сына.
Он понимает, дело серьёзное, коли Алёшка так поздно пришёл, пусть даже и в одном дворе они живут. Всё равно боязно. Четырнадцать ему всего.
Посоветоваться-то не с кем, отца четыре года назад сбил на пешеходном переходе какой-то пьяный водитель, когда тот так же вот поздно возвращался домой.
И остались бы Алёшка с мамой одни-одинёшеньки на белом свете, если бы не старики, Серёжины родители. А Серёжа – это отец Алёшкин и, стало быть, Николай Степанычев сын. Единственный, между прочим.
Выходит старик в почти ночной уже двор, а на улице и вправду божья благодать. Тихо, тепло, хоть уже и почти середина сентября, того самого, нашего, когда лето уже закончилось, а осень вот-вот начнётся, но пока ещё можно думать, что лето угасает. Просто прохладно несколько. Холодным теплом вдоль улиц веет, но во дворах, в затишке угреться ещё можно.
Алёшка сидит на лавочке и на дверь в дедов подъезд смотрит. Старик подходит к внуку, тот встаёт навстречу, но первым руку не протягивает: дед же учил его, что первым, если сочтёт нужным, подаст её старший. Здороваются и оба садятся. Дед чуть раньше.
— Я слушаю, говори… — звучит голос старика.
Алёшка тут же начинает: — А чего говорить-то? Он сегодня пришёл. С чемоданом. И сразу, в прихожей сказал, что должен со мною поговорить.
Мама упорхнула на кухню, а он и бухнул: «Ну, что, Алексей, видно теперь будем жить вместе. Ты – как? Надеюсь, не возражаешь? Ведь давно уже ясно, что мы с мамой твоей любим друг друга и намерены создать семью…»
Я чёт, дед, растерялся даже сначала. Мама-то со мною не разговаривала об этом, не предупреждала. Вот я, значит, плечами пожал и с испугу в комнату к себе ушёл. Сижу там такой, смотрю в стенку и ни о чём не думаю.
Обидно только, что мама моя предательница. Первые два года после папиной смерти каждое воскресенье на кладбище ходила, меня с собой брала.
Там долго у могилы сидела и то плакала, то вздыхала просто, то что-то сама себе рассказывала. Я ей не мешал, стоял в стороне просто и ждал.
А потом Борис Аркадьевич этот появился. И походы на кладбище стали всё реже, реже. А недавно она их с папой фотографию, ну, которая свадебная, где они смеются и головами друг к другу прижимаются, ко мне в комнату перенесла. «Пусть у тебя теперь стоит»,- говорит.
Я потом решил, что к вам с бабулей жить перееду, чтобы не мешать… этим, как их, «молодожёнам». А затем подумал, что сначала с тобою поговорить надо. Ты как? Что думаешь?
Дед в одну точку смотрит и лезет в карман, откуда достаёт уже покуренную сигарету. Прикуривает её, потом, словно вспомнив, говорит внуку:
— Бабушке только не говори, что я курить так и не бросил после инфаркта. Привычка, знаешь ли… «Ладно?» спрашивает старик у внука уже только глазами, и тот кивает в ответ.
Курит дед молча, а Алёшка его и не торопит, потому как понимает, что тот с мыслями собирается и важное сказать хочет.
— А мне, Лёш, думаешь, не обидно было, когда мама твоя нас с ним знакомила? Помнишь, когда мы с бабушкой на твой день рождения пришли, а он суетился за столом как хозяин уже и коньячку мне всё подливал?
Обидно. Да ещё как! Ведь жена моего сына, мать внука нашего, собирается стать чужой женою.
Я себе даже представить этого не мог. Потому и сидел весь вечер так, словно это он на мне жениться собрался.
А потом, когда домой пошли, бабушка твоя под руку меня взяла, подвела вот к этой самой лавочке, где мы с тобою сейчас сидим, и посидеть предложила.
Присели. Она ко мне прижалась и говорить начала:
— Ты не горячись, Николаша, и Верочке ничего говорить не вздумай. Нет в том ни её вины, ни предательства – я ведь чувствую, что ты сейчас именно так об этом думаешь.
Ведь верность памяти хранить – это совсем не значит, что нужно уже при жизни жить перестать. Она же ещё только половину отпущенного ей срока прожила.
А вторая, лучшая, наверное, половина как же? Покроется толстым слоем траура и скорби и не будет в ней места новой радости и новой жизни? Не-е-е-ет, дорогой, неправильно это.
Мне кажется, что и Серёжа наш такой преданности не одобрил бы. Можно так, можно: помнить с благодарностью одного и полюбить другого. Это уже иная любовь, и нет в ней никакой грязи и предательства…
Теперь, Лёш, и я так думаю. А ещё, знаешь, чего хотел бы? Чтобы мама твоя со своим новым мужем обязательно ещё одному ребёнку жизнь дали. И пусть по крови он (или она – какая разница!) мне не внук, но тебе братом или сестрою-то будет.
И когда мы все – сначала мы с бабушкой, потом твоя мама с Борисом Аркадьевичем – уйдём, ты один не останешься. Будет на земле обязательно хотя бы один человек, тепло жизни которого и тебя согреет.
Ты мне сейчас не отвечай ничего, не горячись, подумай и домой ступай.
А я мусор понёс, а то бабушка ведь ждать меня будет, не уснёт, разволнуется, а у неё – сердце…
Бабушка к нам не приезжала. Она болела, а жили мы далеко, хоть и в одном городе. Поэтому чаще мы наведывались к ней, в основном, на выходных.
Но однажды зимой, когда все улицы завалило снегом, она все-таки приехала. Папа привез ее к нам на машине, на время, пока мама была в командировке.
Я училась тогда во втором классе, во вторую смену. Уходя на работу, отец строго настрого наказывал не пинать балду до обеда, а делать уроки.
Но как только за ним захлопывалась дверь, мы с бабушкой просачивались в зал и поудобнее устраивались в креслах перед телевизором.
Я с уроками, она — с вязанием. Я включала Электрон, и мы смотрели фильм «Михайло Ломоносов».
Родители ни в жисть бы мне, конечно, не разрешили делать уроки с работающим телевизором, да еще сидя кое-как за журнальным столиком: в полуоборота, пожав под себя ногу. Но наивной бабушке я наплела, что эти аспекты не влияют на производительность, и она поверила.
Фильм был степенный, длинный, с авторским закадровым голосом и множеством исторических фактов. Мерно скрипели бабушкины спицы и моя ручка по тетрадным листам в клеточку.
За окном падал снег, который не спешил ни к первому, ни ко второму уроку. Разглядывая его сквозь вензеля, нарисованные морозом на окнах, я с удивлением думала о том, что уютными, оказываются, бывают не только вечера.
Когда у меня что-то не выходило, я вздыхала, и бабушка откладывала вязанье.
— Эх, кабы я могла тебе чем помочь. Вот ведь… – с сочувствием и уважением смотрела она на мою писанину вверх ногами.
Бабушка была неграмотной и расписываясь в ведомости о пенсии, ставила крестик. Я это знала, но до конца никогда не могла толком представить — как это?
Как это – не уметь прочитать вывеску на магазине, красиво написать свои имя, посчитать в уме до ста и обратно?
Наверное, бабушка немного привирает. Не может же она быть совсем безграмотной. Так не бывает. Да и выглядит бабушка слишком обычно для такого странного человека.
По крайней мере, ни лаптей, ни посоха, которые мне виделись непременными атрибутами необразованного крестьянина, у нее не наблюдалось.
— Ученье – свет, а не ученье – тьма. – говорила бабушка и принималась за вязание.
О точности этой прописной истины я узнала на собственном опыте, опять же от бабушки. Когда мне было пять, я залезла в ее квартире на подоконник и с грохотом опрокинула стоявшую там квашню.
Прибежав на звук, бабушка всплеснула руками и поставив меня по центру комнаты, строго допросила: — Ты нарочно или нечаянно? Я смотрела на нее и хлопала ресницами.
— Ты нарочно или нечаянно? Говори, как есть. Счет шел на секунды. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что значит «нарочно» и «нечаянно».
Так никто не говорил у нас дома, но я читала книжки и точно их где-то видела, но где? Что-то из них точно означает «случайно», а другое, видимо, наоборот. Но что именно?
Какие похожие слова – «нарочно» и «нечаянно»… оба начинаются на «н» и заканчиваются на «о». Ну, как тут не перепутать?!
— Ну?!
Зажмурившись, я ткнула пальцем в небо.
— Нарочно.
— Ишь ты. – сказала бабушка и тут же поставила меня в угол думать о своем поведении. Ковыряя ногтем пестрые обои, я думала о том, что, если я не хочу всю жизнь провести в углу, надо бы запомнить, что случайно — это нечаянно.
…подпитавшись сочувствием бабушки, я принималась снова за уроки, а она за вязание носков. Мне было хорошо и спокойно. Бабушка ничего от меня не требовала – сидеть ровно, писать чисто, решать быстро…
Она просто вязала носки, а я наслаждалась в ее присутствии. Если бы я сказала тогда об этом бабушке, она бы удивилась и наверняка не поверила («да буде те»). Но тогда я не смогла бы это выразить, зато чувствовать могла…
Однажды, покончив с уроками, я попросила бабушку показать мне, как она вяжет носки. Со стороны это казалось таким простым и ритмичным делом. Спицы то и дело мелькали в ее руках.
— Ну, смотри, вот это резинка, вот тут лицевая вязка, тут, значицца, изнаночная. Потом все делим на три части… Я следила за тем, как мелькают серебряные спицы в ее руках, как нитка превращается в аккуратную петлю и думала о том, что я была права.
Какая же бабушка безграмотная, когда держит в голове столько всего и умеет делить на три, а я еще не умею?
Стесняясь признаться, что все это для меня гораздо сложнее, чем все мои уроки вместе взятые, я убегала в школу, думая, что завтра-то я обязательно научусь.
Но завтра все не наступало. А потом закончился фильм, вернулась из командировки мама, и бабушка уехала домой, оставив мне на память щемящее воспоминание о нашей с ней абсолютной близости, которая обходилась без слов, а также толстые шерстяные носочки, вязать которые я так и не научилась…
