Однажды учительница математики из Миннесоты дала ученикам такое задание: составить список класса, подумать, что больше всего нравится в каждом из одноклассников, и записать это качество напротив его фамилии.
В конце урока она собрала списки. Это было в пятницу. За выходные она обработала результаты и в понедельник раздала каждому ученику листок, на котором перечислила всё то хорошее, что заметили в нём одноклассники.
Ребята читали, то тут, то там слышался шёпот: «Неужели это всё обо мне? Я и не знал, что меня так любят».
Они не обсуждали результаты в классе, но учительница знала: она достигла цели. Её ученики поверили в себя.
Через несколько лет один из этих ребят погиб во Вьетнаме. Его хоронили на родине, в Миннесоте. С ним пришли проститься друзья, бывшие одноклассники, учителя.
На поминках его отец подошёл к учительнице математики: — Я хочу показать вам кое-что. — Из бумажника он достал сложенный вчетверо, потёртый на сгибах листок. Было видно, что его много раз читали и перечитывали.
— Это нашли в вещах сына. Он не расставался с ним. Узнаёте? Он протянул бумагу ей. Это был список положительных качеств, которые заметили в его сыне одноклассники.
— Большое вам спасибо, — сказала его мать.
— Наш сын так этим дорожил.
И тут случилось удивительное: один за другим одноклассники доставали такие же листки. Многие всегда держали их при себе, в бумажниках. Кто-то даже хранил свой в семейном альбоме.
Один из них сказал: — Мы все сохранили эти списки. Разве можно такое выбросить?
Сидит Стёпа у окна, подперев щёку рукой, и смотрит на улицу, где снег, первый, жданный, падает уже второй день.
И в каждый миг по-разному падает: то идёт большими хлопьями, то вдруг крупой, колючей и мелкой, начинает сечь. Но всё равно – хорошо: обуви мыть теперь меньше надо.
На улице-то осенью грязь непролазная, липучая. Дети, как по двору набегаются или хоть даже до туалета добегут, так сразу на каждой ноге по пуду грязи.
А мыть-то кому? Стёпе, конечно. Потому что все шестеро – Стёпины. Он же старший у них.
Ближайшему к нему Ваське десять только. А остальные – мал мала меньше. Младшему, Егорке, всего только восемь месяцев.
Но Стёпа уже и с ним справляется: и кормит вовремя, и пелёнки меняет. А в промежутках между подменами стирает испачканные.
Стирает и над печкой сушит. Там они вмиг высыхают. Только вот гладить не успевает. Надо бы, конечно, но – не успевает Степан, как ни старается.
Стёпе сейчас – двенадцать. Это тот самый возраст, когда ребёнок становится отроком, когда жить очень сложно, потому что в нужных местах начинают пробиваться волосы, и это волнует и беспокоит.
Потому что голос иногда срывается на петушиный крик, когда вообще, всегда, говоришь громко. Когда прыщи ещё не высыпали, но вскакивают то там, то здесь. Когда ночами, иногда, болит грудь.
Когда хочется бегать и радостно становится беспричинно, просто потому что ты живой. Когда городские мальчики увлекаются «Хроникой капитана Блада» или футболом.
Но Стёпе всё это неведомо, а если бы и было ведомо, то подумать об этом некогда, потому что… шестеро на нём и мать ещё седьмая.
Иногда появляется отец. Очередной. Которого мать приводит из своего магазина или просто с улицы и сразу же требует, чтобы Степан и все остальные дети называли его «папой».
Через полгода или раньше очередной «папа» пропадает, а в положенное время Алевтина, Стёпина мать, рожает следующего брата или сестру.
А уже через пару недель он, этот самый «очередной», полностью переходит на Стёпино попечение.
Потому что ведь матери на работу ходить надо, деньги на всю эту прорву зарабатывать, чтобы каждому было что в рот положить. Так вот и живут который уже год.
Хорошо хоть младшие Стёпой в строгости воспитаны – слушаются его с полуслова.
Сказал Ваське картошку чистить – чистит. Но не старается: срезает с кожурой больше половины.
Маринке с Веркой приказал воды принести – несут. Вдвоём одно ведро, прямо из колонки на улице.
Эти стараются, потому что малы ещё (им по семь обеим – двойняшки) и выгадывать для себя ещё не научились.
Стёпа как увидал, что они надрываются, бросил бельё мокрое, что на веревке во дворе развешивал, и за ворота к ним кинулся, чтоб помочь.
А они же дуры-девчонки! Ведро не отдают, верещат, как пойманные зайчата:
— Не надо, Стёпочка, мы сами, сами донесём! Тебе же ещё дрова колоть и обед варить…
Тогда Стёпа им сказал, что ведро они все втроём нести будут. Согласились. Уцепились за дужку,
Степан думал, что у него руки отвалятся, но терпел, потому что ведь сёстры «помогали».
А Верка идёт и бубнит ещё: — Мы, Стёп, тебе тоже что-нибудь хорошее сделаем за это…
И смешно Стёпе, и девками своими гордится, потому как сердобольными растут.
В школу Степан ходит только раз в неделю, чтобы у Лены Ванны взять домашние задания по всем предметам на следующую неделю и отдать ей то, что на этой неделе выучил.
Она всех учителей обойдёт, отдаст им Стёпины тетрадки и новые задания возьмёт.
Все же понимают, что на нём целый дом с детским садом в придачу. Но младших в школу Степан каждый день за руку ведёт и из школы встречает.
Потом кормит обедом и сажает за уроки. И объясняет, если чего-то не понимать начинают. Свои уроки он в это же время рядом с ними делает.
А совсем маленькие тогда спят: сончас, как в детском саду, для них Стёпа придумал.
Иногда кто-нибудь из них просыпается раньше положенного срока. Тогда, не вставая из постели, робко спрашивает у Стёпы: — Можно уже вставать?..
— Спи ещё!- кричит Степа.
— Галька по письму пока не сделала!.. Маленький ворочается, ворочается в кровати, потом снова пищит: — Стёп! Я писить хочууу…
— Ща приду,- отвечает Стёпка. Приходит с горшком, подставляет его «страждущему» и, пока тот нужду справляет, приговаривает: — Пыс-пыс-пыс… Давай быстрей! Мне ещё географию читать надо…
Когда с работы приходит мать, Степан выгоняет всех детей из комнаты. Она же устала: весь день на людях. И кормить её начинает.
А пока она ест, Степан перед ней делает отчёт за весь день: сколько денег потратил, кто как вёл себя, кто дрался, что в школе сказали хорошего или плохого.
Потом — молчит. Долго. Пока мать сама не спросит: — Ну, на завтра сколько?..
Степан достаёт хозяйственную тетрадь, толстую, что мать с работы принесла, и точненько говорит ей, что завтра купить нужно.
У матери всё под контролем: — Чтооо? Какие ещё тетради по арифметике? Мы ж месяц назад полста штук взяли!..
— Ну, хоть две… У меня по биологии закончилась и у Витьки по математике…
Мать у них добрая. И великодушно соглашается. После хозяйственных разговоров они вместе со Степаном делают большую работу по дому.
Это чтобы назавтра ему поменьше одному с детворой надрываться. Маленькие в это время читают – им Стёпа так приказывает, и ослушаться его они не могут, конечно.
После того, как мать со Стёпой управятся, они молча идут в большую комнату. Мать несёт на руках Егорку.
За ними гуськом тянутся все остальные. Садятся все на диван и рядом. И начинают смотреть телевизор. И смотрят до тех пор, пока у Стёпки глаза закрываться не начинают.
Тогда мать командует: — Всё. Выключаю. Степану завтра вставать рано.
Все спать. Народ внутренне негодует, но бунта никто не поднимает, потому что Стёпа в семье главный. Это всем понятно.
Когда уже угнездились по кроватям, кто-нибудь из маленьких прохнычет: — А скааазку?.. Мать тут же прицыкнет: — Ща кому-то на заднице сказку страшную пропишу!..
Стёпа, уже полусонный, идёт к детям, ложится рядом на предусмотрительно приготовленное для него место.
Ложится, утыкается носом в детские волосики, обнимает маленьких и начинает журчать им в полусне про молочные реки и кисельные берега, про королей и королев, которые живут на берегах тёплых морей и бед никаких не знают.
Он же понимает, что сказка детям нужна – не могут дети без радости расти, не вырастут, так и умрут маленькими старичками.
Когда младшие сопеть начинают, ритмично и в унисон, Стёпа встаёт осторожненько, чтобы детей-то не побудить, уходит к себе на кровать.
И проваливается. И даже снов не видит. Потому что нет у него времени на сны: вставать же завтра рано. А у него – семья… Дети…
… А сегодня что-то вот раньше положенного управился. И присел у окна мать с работы дожидаться, пока маленькие по первому снежку во дворе резвятся. Глянул за окно: мать в калитку проходит и мужик за нею.
Ну, точно! Не иначе как нового «папу» привела! Стёпа срывается со своего места, босой выскакивает на крыльцо и оттуда, прямо через весь двор кричит ей: — Ма-а-а-м-а-а-а! Не выходи больше замуж! А не то я от тебя уйду и детей заберу с собою!
Далеко-далеко, за три тысячи километров от столицы, в выцветшем на солнце рабочем поселке, жила-была маленькая девочка Валя и была у нее лучшая подруга Люба. Девочки учились во втором классе и все восемь лет, сколько себя помнили, крепко дружили.
Но, однажды случилась беда — Любиного отца переехал поезд (пьяный уснул на рельсах). Всем миром схоронили и тут поняли, что Люба-то осталась совсем одна, мама умерла еще при родах, так девочка и жила с отцом в бараке.
К счастью, в детский дом Любу отправить не успели, у нее отыскалась тетя – папина сестра из самого Ленинграда.И пока девочка ждала эту свою тетю, она жила в доме у подруги Вали. Через месяц тетя вырвалась в отпуск и приехала на полтора дня.
Собрала племянницу в дальнюю дорогу, переночевала, а утром, поблагодарила Валиных родителей, чиркнула ленинградский адрес, присела с хныкающей Любой на дорожку и, как оказалось, навсегда увезла ее в далекий Ленинград.
Валя, была безутешной. Она рыдала целыми днями. Как там ее Любочка одна, в чужом, каменном Ленинграде? Это же так безумно далеко – целых пять дней на поезде…
У Вали, на всем белом свете оставалась только одна настоящая подруга — Маша, Маша была огромной, нахальной черепахой, величиной с хорошую сковородку. Она постоянно, со знанием дела жевала яблоки и, не мигая, участливо смотрела на девочку, только — это слабо помогало.
Но беда не приходит одна, в одно прекрасное, солнечное утро, Валю добила новая трагедия – Маша пропала, а ведь она даже в открытую калитку никогда носа не совала, не такая она дура, чтобы выползать на улицу, да и Алабай — Шарик, не выпустил бы, завернул бы беглянку назад.
Девочка весь дом перевернула, но черепахи нигде не было, одна только мисочка с водой и осталась.
Целую неделю вся улица слышала, как с утра и до позднего вечера, Валя шарила по придорожным кустам и канавам и все звала: — «Маша! Машулька! Иди ко мне. Где ты! У меня курага. Маша, Маша, домой! «
А Валины родители в это время жутко переругались. Как выяснилось через много лет, это мама увезла Машу на автобусе, аж на другой конец поселка, километров за шесть, да там и выпустила на травку.
Во первых, мама всегда недолюбливала эту здоровенную, наглую черепаху и называла ее каменюкой, а в то утро, мама в темноте споткнулась о Машу, упала и чуть голову себе не разбила – из-за этого и психанула, да по-тихому и избавилась от Машки.Потом, конечно, пожалела, да уж было поздно. Даже к той травке ездила, искала, но куда там…
Валя впала в полное отчаяние, ведь кроме того, что пропала ее последняя подруга, с ней исчезла и надежда хоть как-нибудь связаться с Любой.
Вся беда в том, что Валя, как и любая маленькая девочка, безоговорочно верила в добрые сказки – это и сыграло с ней злую шутку: после расставания с Любой, Валя несколько дней носилась с ленинградским адресом на бумажке и по сто раз на дню, прятала его и перепрятывала, чтобы уж точно не потерять, но вдруг посмотрела на Машку и тут девочке в голову пришла простая и гениальная мысль – а ведь черепахи живут по триста лет.
Вот где стопроцентная гарантия, надежность и стабильность! Не долго думая, Валя послюнявила химический карандаш и на целых три века написала адрес на черепашьем панцире…
Но, какие уж тут три века? Пара дней и ни черепахи тебе, ни адреса, да и бумажка куда-то подевалась за ненадобностью. Эх-хэ-хэх… Вот и страдала бедная Валя. Ну, да кто же мог знать, как оно бывает не в сказках?
…Промчалось лето, наступила осень, и вот, однажды, ранним утром, Валя выскочила с портфелем из дома и сходу… чуть не наступила на Машку.
Маша, как ни в чем не бывало, сидела на крыльце и поджирала яблоки, которые сушились на газетах, а рядом гавкал и улыбался довольный Шарик.
Даже представить себе такое трудно: огромная черепаха, целое лето, кусок весны и чуть-чуть осени, через весь поселок добиралась обратно домой. (видимо черепах называют мудрыми не только за выражение лица)
Ведь ей, бедолаге, кроме компаса, нужно было иметь соображения, что идти можно только ночью, обходя собак, мальчишек и грузовики.
Валя глазам не верила, она обнимала и целовала жующую яблоки Машу, да и у мамы от сердца отлегло, на радостях она даже стала разрешать складывать Машку на стол.
Но вот беда, за долгое и опасное путешествие, с Машиного панциря, дождями, почти смыло весь Любин адрес. Цифры еще более-менее читались, а вот улица, то ли «8-го Марта», хотя вряд ли, а может «Мира», но тоже непохоже. Непонятно, хоть плачь, да и у Машки не спросишь, она ведь вообще не в курсе дела.
Это надо было видеть, как Валин папа становился на табуретку, поднимал Черепаху к самой лампе, вертел ее и так и сяк, сквозь очки изучал буквы и чертыхался: — «Машка, не балуй, успокойся, и так ни черта не разобрать, а ты еще дергаешься! »
А Маша, как космонавт, безмятежно болтала в воздухе лапами и абсолютно не чувствовала себя флешкой с важнейшей информацией.
А через пару дней, нежданно-негаданно, в школу, на Валино имя пришло письмо: — «Здравствуй Валя, я все ждала от тебя письма, но ты почему-то забыла меня и вот я решила написать в нашу школу, я ведь помню где ты живешь, но самого твоего адреса не знаю…»
P. S. …Спустя много-много лет и тысячу писем, когда девочка Валя уже выросла, она все-таки приехала в Ленинград, нашла улицу Марата и, наконец, увиделась со своей закадычной подругой детства.
Потом Валя вышла замуж, родила троих детей, одним из которых был я… хотя — это уже совсем другая…
Не совсем в лесу; в лесопарке. И медведь игрушечный; мягкая игрушка, белый медвежонок. Уже смеркалось; все это выглядело очень странно. В зимних сумерках было видно белого игрушечного медведя, который одиноко сидел под елью.
А было очень холодно, похолодало к вечеру. И метель началась; колючий снег летел прямо в лицо. Мы возвращались к машине, свернули на эту тропинку, чтобы путь сократить. И вот увидели такое зрелище — белый медвежонок под елкой.
Очень грустное и несчастное лицо у медвежонка; не лицо, мордочка. Но очень человеческая, детская такая. Он потерялся. Или его выбросили; может, ребёнок вырос, и медвежонок стал не нужен. Мало ли. Ненужных часто выбрасывают в лесу. И в сказках, и в жизни…
И послышался детский голосок; тьма сгущалась. Но видны стали в ней силуэты маленького мальчика и мужчины. Это папа с сынишкой пробирались сквозь снег, холод и сумерки. Мальчик плакал и спрашивал; найдут ли они Чарлика? Он же белый! Его не видно на белом снегу!
Он замёрзнет один в лесу, он же совсем один! Ему страшно, он думает, что его бросили. Волки могут его съесть. Папа отвечал уверенно, что Чарлик найдётся. Не плачь! Мы же мужчины; мы его найдём.
Медвежонка выронила сестренка мальчика, Варя. Это потом нам папа сказал, когда мы подозвали его и мальчика, крича: «вот ваш Чарлик, под деревом сидит, смотрите!».
Они были замёрзшие, папа и мальчик. Все в снегу, края шапок обледенели, — они долго шли. Сначала приехали домой, погуляв; днём ещё тепло довольно-таки было, солнце светило. И только дома обнаружили, что Чарлика-то нет.
Пропал медвежонок; Варя его выронила или посадила возле ёлочки и забыла. Она ещё меньше братика, ей только три. Мальчик так плакал и рвался в лес, что пришлось поехать; а это другой конец города. Но поехали с папой за медвежонком. И нашли! Спасли Чарлика.
И мальчик обнимал своего белого медвежонка; уже темно стало. Но в темноте старый медвежонок казался ещё белее. Как будто светился. Это от любви. Тот, кого любят, светится.
Немного сияет, — в темноте это особенно хорошо видно. Этот свет — от любви любящего; от любви того, кто в метель и в стужу готов идти по темному лесу за нами. За любимым. Даже если это старый игрушечный медвежонок с печальной мордочкой.
Это и есть — свет любви. И таким же светлым было лицо мальчика, когда он уносил в объятиях своего медвежонка…
