Толя — офицер — Смотри, какой красавец-офицер. Форма-то как сидит! Как влитая! Такой молодой, а уже майор. Будто из кино, вон, недавно в сериале похожего видела. Это к кому ж у нас такой? — ткнула локтем сидящую рядом на лавочке подругу баба Зоя.
Остальные тоже встрепенулись. День стоял сентябрьский и погожий. Бушевала золотая осень, солнце играло на погонах незнакомца. Он оглядывал глазами все вокруг. Лицо суровое, губы плотно сжаты. Но вот и они озарились улыбкой — из подъезда вышла пожилая женщина.
Сгорбленная, лицо сморщенное, соседки посмеивались: «точно печеное яблоко», седые волосы торчат из-под косынки. Чуть прищурилась. И вдруг замерла. Рука задрожала, расстёгивая воротник, пара пуговиц отлетела, и покатилось по ступенькам. Женщина схватилась за перила, чтобы удержаться на ногах. Но он уже подбежал, и сильные руки подхватили, не дали упасть.
Жадно вглядывалась в его лицо. Изменился. Глаза по-прежнему холодные, стального цвета. И та же решимость, готовность защищать от всего мира, если понадобится. Поцеловал ей руку, прижался к щеке. Дорожки слез.
— Толя… Толечка мой! Вернулся, милый мой, вернулся. Не чаяла уж тебя у видеть. Думала, не простишь, сыночек! – все говорила она.
— Это чего это? Это кто? Это что, Толька? Да нет, не может быть. Обозналась Санька, не он. Совсем из ума выжила! Тот-то был от горшка два вершка, бледный как поганка. Носа не совал сюда сколько, сгинул, поди, давно! – выдохнула баба Зоя.
— А чего ж он тогда ее обнимает да целует? Он это, Зоя. Глаза его. Я сразу узнала. Зря вы мальчонке предрекали ерунду всякую. Всегда думала, что достойным человеком он станет, это вы ему шанса не хотели давать! – покачала головой старушка в белой шляпе.
А двое просто стояли, обнявшись.
Годы назад:
Когда Александра с сыном переехали в этот город и дом, люди смотрели на нее с восхищением. Во-первых, очень красивая. Во-вторых, одевалась так, что все ахали. Шубка натуральная, платья модные. Все эти вещи были какие-то чужие, нездешние, словно отголоски далекой красивой жизни. Да и в гости к ней когда бывало соседки приходили, все восхищались хрусталем, сервизами, коврами, модной стенкой.
— Богачка! – вынесли вердикт.
С молодой женщиной был ребенок. Совсем малыш еще. Его она тоже одевала как кукленка. А вот папы крохи рядом не было. И вообще никого из родни. Долго все думали, догадки строили. Но она ни с кем не делилась. И только однажды дала слабину.
Плохо тогда вдруг стало. Накатила тоска, одиночество. И так участливо утешала ее на лавочке Зоя, соседка. Она и растрезвонила всем вокруг, что да как… Такой стала цена за откровенность.
— Отца-то у нее посадили. Начальник какой-то был. Или директор… Тьфу, не запомнила, чего. И там он от сердца, того. Мать тоже не пережила. А отец ребенка-то из экспедиции не вернулся. Бедняга. Вот жить-то с таким грузом! Мы по сравнению с ней счастливые просто! Квартиру разменяла, сюда поехала. Дура, конечно. Кто ж по своей воле в тьмутаракань поедет? Но видно, деньги нужны были. Жить-то надо на что-то. Ручки-то у нее, видели? Ни дня не работала, похоже. Неженка. С ребенком и с тем не умеет обращаться. Прынцесса, тоже мне, — делилась женщина впечатлениями с другими соседками.
— Ты ж сама говорила, что у них всего полно дома. Нам такого век не видать! – встряла в разговор востроносая Степанида.
— Ии-ии. Не сама ж она на это заработала. Спустит, все, вот увидите. А дальше что? Прынцессам нельзя одним быть. Зачахнут! – вынесла вердикт Зоя.
В чем-то она оказалась права. Та самая Александра постепенно распродавала все вещи. И видимо, сильно мучило ее прошлое, не отпускало. Начала прикладываться к бутылке, появились друзья довольно сомнительного происхождения.
Вскоре из всей красоты и убранства в доме ничего не осталось. Украшения продала. С работой тоже не ладилось. Пробовала и секретарем быть (внешность и диплом позволяли), потом устроилась продавцом, затем – уборщицей. Подолгу нигде не задерживалась.
Одни ее жалели, другие злорадствовали. К тому времени, когда ребенку Александры исполнилось 7 лет, ни она сама, ни обстановка в ее квартире уже не напоминали былой роскоши.
Мальчик рос слабый, болезненный. Мать его вечно с чужими людьми оставляла. Когда ему три исполнилось, просила соседок присмотреть да шла к друзьям.
Что удивительно — малыш этот, Толик, никогда не плакал. Копошился в песочнице с машинкой. И все с надеждой смотрел по сторонам: не возвращается ли мама? Высунет головку из песочницы, точно бельчонок и тревожно озирается. Светленький, хрупкий такой. Кто-то жалел его, угощали пирожком или компоту выносили. А малыш полпирожка съедал, остальное деловито прятал в карманчик, завернув в платочек.
— Невкусно? – интересовались люди.
— Очень вкусно! Но я это я маме оставлю. Она придет, тоже поест, — серьезно отвечал ребенок.
— У меня внучок чудный! Крепкий, здоровый! Ему на вид все 10 дашь, хотя ровесник этого Тольки. А этому 7 лет, а будто пять. Как микроб. Мать, вроде пока не пила, красавица была. В отца, наверное, уродился такой задохлик! – шушукалась Зоя с женщинами во дворе.
Толик пошел в школу. А после нее прибирался дома. Маму спать укладывал. Потом шел за молоком или за хлебом. Она все-таки пыталась работать, эта самая Александра. Денег хватало еле-еле. Мальчик обычно ходил в том, что кто отдаст.
Иногда мать зашивала порванную одежду, за что он получил прозвище о дворе «Толька-заплатка».
Готовил ребенок сам. Мог суп сварить, блинов нажарить, пирожки делал с картошкой, которую давали сердобольные люди. Говорил, что вкусно получается и надолго хватает, наесться вдоволь можно. Пытался выпроводить из квартиры засидевшихся маминых гостей.
Однажды на мороженку мелочи нашел. Пошел с другими детьми. Мороженое продавалось из больших деревянных ящиков. И за ним стояла очередь. Все покупали помногу, стояли с полиэтиленовыми пакетами. Мальчику хватило на одну. Стаканчик был бумажный, с разноцветными вишенками. И палочка. И мороженое пахло по-особому. Когда он вырос, все пытался найти такое же, с таким вкусом. И тогда ему очень-очень хотелось съесть этот самый стаканчик мороженого. Рядом были другие ребята, которые по дороге домой успели уже по две мороженки умять.
— Ты чего не ешь, Только? Клюёшь только. Оно же вкусное! – толкали его локтем.
— Я потом. Дома, — отвечал он.
И на всю жизнь запомнил эти три взмаха палочкой. И тающие вкусные кусочки мороженого во рту.
— Мамочка! Мам, я тебе мороженку принес, поешь, а? Тебе сразу понравится! – шептал Толик.
Александра лежала на диване. Приподнялась на локте, посмотрела на сына мутными глазами. Дрожащими руками взяла лакомство, съела.
— Ты там это… тоже поешь на кухне. Дядя Коля что-то принес, — и снова упала дальше спать.
Толик прошел на кухню. Там валялась мерзлая курица и мешочек с рожками.
— Суп сварю! Поедим с мамой, – обрадовался мальчик.
Во дворе его вначале пробовали дразнить. И неконфликтный по натуре Толик не огрызался. Но когда Димка, которому исполнилось 12, прокричал, что он сын пропойки, Толик не стерпел. И хотя противник был выше его и толще в два раза, кинулся на него.
После этого его трогать перестали.
Местных кумушек удивляла любовь ребенка к непутевой матери. Их дети и внуки могли закапризничать, в чем-то не послушаться, а Толик кое-как тащил к подъезду мать, которая была идти сама не в состоянии. Хлопал половички, прибирался. Стирал одежду. Неловко, по-ребячьи. Однажды Зина с третьей квартиры зашла, а он белье в ванной полощет. Большие простыни, пододеяльники. Потом потащил все это на улицу, сушиться.
Когда Александра шла мыть полы, отправлялся с ней и помогал. Старался, чтобы она отдыхала больше, а сам возился с ведром и шваброй.
Мать его, когда в адекватном состоянии была, брала его с собой на поляну. Там они батон жарили, потом посыпали солью и ели. И казался тот поджаристый батон и смеющаяся мама рядом самым главным счастьем в жизни Толика…
Потом в школе он написал сочинение. Оно было с ошибками. И совсем короткое. Начиналось с предложения: «Я горжусь своими родителями…».
— Еще и родителями гордится, было б кем. Отец сгинул, мать вон, дурная баба. Никчемный вырастет, точно! Он неказистый, живет в нищете, — презрительно кривилась баба Зоя, чей внук Никита учился в одной школе с Толиком.
— Ну что уж ты, Зоя. Мать-то его, сама говорила, из приличной семьи, жила раньше красиво, — отмечали другие в ответ.
— Так-то раньше. Сейчас-то голь перекатная. И мальчишка такой же будет. Он перед глазами пример матери видит. Помяните мое слово, такой же забулдыга будет. Ему на кого надеяться? Никто его не воспитывает, улица разве. Уроки за ним никто не проверяет. И помочь, если что, некому. Один он. Мать в расчет не беру! И чего жизнь так несправедлива? Кто хочет детей да живет хорошо, родить не могут. А такие вот, как эта Санька-пропойка, которым и дети-то не нужны, они ж для них как сорняк на клумбе, рожают! – ответила Зоя.
Толик как раз из подъезда выйти собирался. Услышал он все это. Хотел выйти, защитить маму, но вдруг остановился. Он принял вдруг решение. Этот 11-летний мальчик. Решение стать человеком. И показать им всем, что он никогда, никогда в жизни не будет таким, как они его видят.
Толик засел за учебники. Он много читал. Стал заниматься спортом. Подрабатывал, где мог.
Еще любил слушать рассказы дяди Саши-летчика. Так его звали во дворе. Бывшего военного. Он, в отличие от других, над Толиком не смеялся. И про мать его плохо не говорил.
— Слабые мы все бываем, Толя. Мать не вини. Видел у меня у внучки, у Машеньки, куклу? Я ей привез, когда к товарищу ездил. Кукла заводная. И ходит, ручками машет. А потом завод заканчивается. И кукла падает. Завести – снова будет такой же. С людьми также бывает. Они могут сломаться. И больше, в отличие от кукол, не завестись. Не все сильные. Мама твоя пережила много, не выдержала. Помогай ей. У всех своя ноша. И надо этот крест нести. Будь папка твой рядом, уверен, не было бы этого. Ничего, сынок. Вырастешь, поможешь ей. Ведь поможешь? – он погладил Толика по белокурым волосам.
Тот серьезно кивнул. И дядя Саша в очередной раз удивился, какие необычные глаза у ребенка. Серые, чистого цвета.
Мать Толика в ту пору сошлась с дядей Мишей, тот дворником работал. Прожили они несколько лет. Дядя Миша человеком был беззлобным, хоть и любил иногда покутить.
Когда Толик учиться поступать поехал, он попросил его об одном: чтобы маму его не оставлял.
— Я вам денег высылать буду, как они появятся. Мамка пропадет одна. Но если я с ней останусь, ничего у меня и никогда здесь не получится. Помогите, пожалуйста! – попросил Толик.
Дядя Миша закивал головой. Забегая вперед – слово он свое сдержал.
А вот Санька, мать Толика, без сына заскучала. Срывалась, конечно, как и раньше. Но держалась. Могла месяц капли в рот не брать. Все письма читала от сына. Что военный он у нее. Но ей не верили.
— Алкаш! Такой же! Таскается где-то по городам. Наверное, милостыню собирает на вокзалах, – утвердительно кивала головой баба Зоя.
Время шло. И давно забыли Толика во дворе. Все, кроме матери, дяди Миши и дяди Саши-летчика.
А он отдавал всего себя служению Родине. Потому что нужно было взять ему свою, с детства загаданную высоту.
И вернулся. Спустя годы. Домой. К матери.
— Здравствуйте, баба Зоя! – белозубо улыбнулся офицер в форме.
— Толя… Ты, что ли? Поверить не могу! Какой ты… Вырос. Не узнала бы ни за что, если б увидела. И откуда что взялось? Ты же в детстве-то как воробушек был. Серый, маленький, незаметный. А теперь… орел! Дай-ка я тебя поцелую! Всегда говорила, что из Толика человек получится! – и баба Зоя резво соскочила со скамейки.
— Шампусика надо! Толечка! За встречу! – продолжила она.
— Нет, баба Зоя. Я крепче сока ничего не пью. Вам могу взять, раз хотите! – рассмеялся Толя.
А Санька, его мама, все держала сына за руку. И распрямилась как-то сразу. Все лицо мокрое утирала. Потом вдруг выпустила его руку, да сумку в мусорку свою неловко бросила. Звякнуло там что-то. В гости она к друзьям шла. Поговорить с ними, посидеть. Сына вспомнить. А он вот, приехал. Не забыл, вернулся.
— Мам! Ты что там выкинула-то? – Толик вскинул бровь.
— Да это… Ерунда, родной. Это выкинуть надо было. Давай, домой, там, правда… Ничего не готовила я. Ну ничего, сварим, да? Сготовим, Толик, правда? – и Александра все заглядывала сыну в лицо.
И держала его за руку, словно боялась, что он исчезнет, растворится в воздухе, как и ее жизнь.
— Мам, ты погоди, я только за мороженым сбегаю? И знаешь, куплю целый пакет! Или давай, вместе сходим! Я там много чего привез, но вдруг ты что-то еще хочешь? – Толя наклонился к маме.
И они пошли вниз по улице. Молодой мужчина все придерживал пожилую женщину за плечи.
— Ну, вот гляньте, бабоньки, что делается! Ребенком совсем не занималась, а какой вырос! Это ж надо, как повезло этой Саньке-пропойце! Чудо какое-то не иначе! Мы с нашим Петькой сладить не можем, всю душу в него вложили. Что я, что родители! Несправедливая жизнь. Заморыши в люди выбиваются, — вздохнула баба Зоя.
Толик вдруг обернулся. И еще раз в знак приветствия помахал соседкам рукой и прокричал:
— Здоровья всем! Не уходите, я вам сейчас торт и конфеты принесу!
И пошел дальше, бережно поддерживая мать, чьи глаза сияли гордостью и счастьем… Татьяна Пахоменко
Дорога * Сегодня дед Егор не в духе. Автобус опоздал на час, непонятно, когда прибудет в город, а его встретить пообещал сын. Чемодан и рюкзак стоят у сиденья, дед не сдал багаж, и пассажиры косо глядели на дедово «богатство», проходя на места. Горько покидать родные места, да видно, нет другого пути-дороги для старика. Дед отвернулся от соседей, придвинул опрокинутый рюкзак и вскинул колкие серые глаза на пробирающегося парня. Тот сноровисто перешагнул через дедов рюкзак и сел рядом. Невысокий, жилистый человек лет под тридцать не понравился деду. Парень развалился на сиденье, закрыл глаза и то ли быстро заснул, то ли размышлял. Прямой нос, упрямо сжатые губы, на лбу возле левого виска два старых рубца. Дед машинально посмотрел на кисть парня в наколке «Лёха», сжимавшие небольшой вещмешок и довершил мнение о соседе: — Шпана! И тут не повезло. Даже уехать из родных краёв приходится рядом с «отморозком». И откуда он взялся? Дед был старожилом, но парня не встречал, такой здесь не проживал. — Залётный! – промелькнуло в мозгу деда, — надо за вещами смотреть в оба! Но что было брать в старом обезлюдевшем селе, в развалившихся домах? Дед нахмурил густые брови, пытаясь разобраться в мыслях парня. Кто его здесь привечал? Крупный дедов нос навис над новомодным рюкзаком парня. Не особо и набит вещами. Дед отвернулся и постарался успокоиться. Не хватало ещё буравить глазами отрешённое лицо дуралея! Но расслабиться деду было не суждено. На сиденье рядом через проход с шумом устраивался затрапезного вида мужичок. Вернее, неустанный испуганный писк раздавался из накрытой полотенцем старой торбы-корзины мужика. Дед прислушался и определил, что скулил кутёнок, от страха в темноте потерявший ориентир. Неизвестно, куда сунули, куда везут, да ещё без мамки! Впервые за утро дед усмехнулся в усы, припомнив свою собаку Динку. Умерла старая прошлой осенью, а то, глядишь, сейчас бы тоже пришлось везти. Переполох посадки унялся, водитель закрыл дверь, автобус тронулся. За окном поплыли до боли знакомые места, река Иртыш, где мальчонкой ловил раков и чебаков, и стерлядь когда-то бурлила в чистой воде. Дед рассмотрел остов клуба, разобранного на дрова домовитыми сельчанами за ненадобностью оного, и длинные постройки когда-то богатой свинофермы, бетонными стенами возвышающиеся меж пугающей действительностью. Казалось, бомбёжка отгремела недавно в селе, и страшная картина останков зданий напоминала людям о постигшей беде. Смотреть не доставляло удовольствия, и дед закрыл глаза. Но дедовы думы нарушила звонкая какафония из Лёхиного кармана. Парень очнулся и вынул «сотик» из куртки: — Всё по плану, батя, — зычно пророкотал Лёха, — приеду, отзвонюсь. Разговор тут же оборвался, и Лёха сунул телефон обратно. — Ишь ты, — подумал дед, — «всё по плану», знать, шифруется, длинно не стал говорить. И клички какие-то! Знамо – шпана. Дед пододвинул ближе старый рюкзак. Не до сна тут! Глядишь, последнюю рубашку со штанами унесут шаловливые в наколках ручонки! Автобус выехал за село и привычно затрясся по выщербленной дороге. Потянулась тайга с вековыми соснами да птичьей перекличкой. Северная природа примиряла деда со зловещей картиной разрухи на селе, что больно давила на душу и мешала жить. Дед вдохнул дух родины, и неожиданно его глаза увлажнились. Думал ли когда дед Егор, что распрощается навсегда с дивным краем, где родился, женился, куда вернулся после победы, где вырастил сынов, да похоронил жену. Сыновья разлетелись по стране, а затем оставили этот мир, кроме одного, но дед крепился, жил, надеялся, что всё «образуется». С началом упавшей на голову простому люду непонятной «перестройки» когда-то зажиточное село начало чахнуть, молодёжь быстро испарялась, а старики ходко протоптали себе дорогу на кладбище. Умирали один за другим. Вскоре в селе остались не более двадцати дворов да магазинчик с продавщицей Зинкой – женщиной бойкой, неунывающей. Работы в селе не было, а редкое заезжее начальство с нажимом склоняло оставшихся в селе примкнуть к возникшему в стране фермерству. Один мужик оформился на сей ниве, да недолго погулял в распиаренном чине. Бычки, закупленные по кредиту, дружно подохли от заразной болезни, а сам он стал крупным должником банка. С горя или от неминуемой расплаты мужик подался в бега, не давая о себе никаких вестей третий год. Приставы потоптались возле покосившегося дома с заколоченными ставнями, матюгнулись и отправились искать горемыку в неведомых краях. Тот мужик жил по соседству, а теперь и дедов домик присоединился к длинному списку брошенных домов. Дед вздохнул, смахнул влагу с глаз и неожиданно почувствовал, как что-то коснулось его ног. Дед наклонился и обнаружил маленькое лопоухое существо чёрного окраса с любопытными глазками-бусинками. Кутёнок выбрался из корзины и устроился возле дедовых пожитков, уставившись на нового человека вопросительным взглядом. Мужик-хозяин сонно посапывал, уронив голову и оставив без догляду вещи. Дед покосился на Лёху, не проспал бы сосед своё добро, и пододвинул корзинки мужика поближе. Щенок понял движения деда по-своему, заволновался, заскулил, лезть обратно в покинутое лежбище не собирался. — Ишь ты какой, с норовом! – усмехнулся дед, — малой совсем, а характер виден. Хороший из тебя пёс получится! Дед наклонился и погладил малыша. Заслужил! Тот попытался уткнуться деду в ладонь мокрым носом, а затем, повизгивая, осмелел и легко куснул пальцы ещё беззубой пастью. — Ну и шалун! Не балуй! Утреннее дедово смятение легко вспорхнуло и унеслось в проносившуюся за окном тайгу. Тварь Божья, малая, а душу лечит! Дед взял малыша на руки и почесал за ухом. Тот разомлел и важно растянулся на дедовых коленях, словно всю свою крошечную жизнь провёл именно здесь. Просветлевший дедок не замечал, что «шпана» Лёха из-под опущенных ресниц давно наблюдает за его манипуляциями. Наконец, парень дал о себе знать: — Вот малыш совсем, а понимает, как добыть себе ласку, да и кусок хлеба попутно. Дед хмуро посмотрел на Лёху, на его добротную рыжую куртку и сказал: — Ну да, ты тоже, видать, на хлеб с маслом неплохо приноровился добывать. И нездешний ты, я тоже разгадал. Лёха усмехнулся и неожиданно примирительно подал деду руку: — Будем знакомы, дедуля, Алексей. Ладонь парня была жёсткой и твёрдой, будто камень, такие руки бывают у людей, умеющих держать и автомат, и лопату, и дед невольно одобрительно подумал: — Ишь ты, словно кутёнок, с характером, жаль, что шпана, а то бы… Дед не успел додумать до конца фразы, а Лёха продолжил: — Прав ты, дед, я не с вашего края, впервые побывал здесь, и, наверное, не в последний. По душе мне ваши сибирские просторы. Может, и прибьюсь к тайге. Дед удивлённо посмотрел на парня и произнёс: — А что же интересного тебе приглянулось? Сёла вымирают, народ бежит, скоро никого здесь не останется. Вот и я покидаю родную земельку, еду и душа скрипит. Дед спохватился, что так скоро раскрылся Лёхе, подход знают эти «братки» к людям, и снова замолчал, поглаживая спящего щенка. А парень, не смущаясь, продолжал: — А сколько же годков тебе, дед, что в дальний путь не побоялся пуститься? Да один? — Сколь есть, все мои, — уклончиво ответил дед, — главное, жизнь прожил правильно, не дрожал, не просил, ни перед кем не преклонялся. Правду-матку знал и за неё боролся, за мир над головой внучат кровь пролил да один из всего села живой с войны пришёл. За всех погибших от Смоленска до Берлина сельчан и сейчас живу назло лихоимцам, что поломали правильную жизнь. И доживу до тех пор, когда их в тюрьму всем скопом упекут! А бояться мне некого! Не такое видали! Дед нахмурился и оглядел салон. Пассажиры отвлечённо смотрели в окна или дремали, путь до города был долгим и непростым. Разбитые дороги заставляли автобус петлять, а водитель показывал чудеса вождения впору цирковым номерам. — Ну, ты прям, дед – в законе! Не сладко тебе пришлось, вижу. Не верь, не проси, не бойся… Знаю я этот закон. Прошёл, выучил, на всю жизнь запомнил. Дед вновь осмотрел парня и выпалил: -А, ежели, выучил, чего не угомонишься? Живи, как нормальные люди. Подождал и продолжил: — Жизнь – она, как эта дорога, всего в ней полно: и ям, и колдобин, и грязи всякой, но и хорошего ровного пути сколь бывает. Ты не обращай внимания, парень, на грязь-то, ты к ровной дорожке стремись… Лёха улыбнулся и хитро посмотрел на деда: — Что дед, и тебе моя наколка покоя не даёт? То время быльём поросло, сто потоков пота с меня сошло. В малолетстве чего не натворишь? Дед заинтересованно спросил: — И что, до сих пор на душе не чисто? Али другое чего гложет? — Да нет, уже нет. Глодало, не скрою… Лёха смело посмотрел деду в глаза: — Ладно, расскажу тебе, дед, глянулся ты мне. Давно это было, в первые перестроечные годы, мне тогда двенадцать лет стукнуло. Отца сократили с завода, инженерный отдел стал не нужен, новый барин другую жизнь заводу планировал. Отец потолкался между проходными предприятий да биржей труда, через полгода разуверился в жизни да повесился. Мать всегда болела, а тут совсем слегла, через месяц и её не стало. Похоронили соседи, а про меня будто позабыли все. Родни в городе – ни души, денег нет, из дома даже тараканы убежали, из еды одна вода из-под крана. Соседи подкармливали, бывало, но у самих тоже жрать нечего. И вот в один из голодных дней встретился на улице я с Вадиком, ему в ту пору лет двадцать было. Я – чистый доходяга. Маленький, щупленький, и кушать хочется. А он подучил, как мне с голоду не помереть, да и себя в накладе не оставить. Бывало, одёт хорошо приодетый мужик, но видно, или о чём-то задумался, или по физии – добряк. Хорошо, если авоська со снедью в руках. Меня к нему Вадька и вышвыривал. Вылетал я пулей, чуть не падая, несчастный, раздетый, на лице печаль неземная, прямо, хоть сейчас в гроб. И начинал клянчить: — Дяденька, дай рубль, есть хочется. И слезу пустишь, и в голос заревёшь. Ну, дядька, скорее кошель достаёт, а Вадик тут как тут. Секунда и кошелёк исчезает в руках атамана, и тот мгновенно растворяется. Я реву в голос, дядька в большом расстройстве, но меня успокаивает, и лезет в сумку. Хоть хлеба кусок мне перепадал, а иногда и получше что. Правда, раздосадованный потерпевший мигом обращался в милицию, но я был вне подозрения. Я получал еду, Вадька – деньги. Так мы работали около года. Затем к нам прибились другие ребята, Вадик сколотил себе группу надёжных помощников, и зажили мы в брошенном старом доме под снос вполне сносно. Еды хватало, старшие и водкой баловались. Законы суровые, приближенные к блатным, высшим грехом считалось воровство среди своих. Таких сначала безжалостно избивали, а затем изгоняли. Тогда-то мне наколочку и примочили наши «рукодельцы». Стая наша процветала, пока не попался мне один «лох». На вид – добродушный силач, на лице – полная простота. И тогда я в первый и последний раз ошибся. Подскочил к нему, прошу: — Дяденька, помоги, дай денежку, есть хочется! Силач снял с меня драную шапку, приподнял голову и в глаза смотрит. Плохо мне стало от его взгляда, буравит насквозь, Я – в слёзы, а он молча полез в карман. Достаёт кошель и вынимает пачку денег! Вот, думаю, лох – так лох! Кто же все деньги показывает? И тут его денежки мигом оказываются в руках Вадика. Но удрать, как всегда, тому не удалось. Мёртвой хваткой «лох» перехватил его руку и завернул за спину. Вадик взревел, разжал пальцы, деньги оказались на земле и «лох» придавил их ботинком. Затем легко встряхнул Вадика и нажал какую-то точку на его шее. Вадик смяк, мужик споро связал его ремнём и на меня взор обратил. Я, словно завороженный, смотрел на эту молниеносную схватку и не верил глазам. Так чётко и хладнокровно мог действовать только военный. Я пришёл в себя и дал дёру, «лох» за мной. И так мы гонялись полчаса. Я уже сдавать стал, а мужику хоть бы хны, бежит ровно, без придыха. Наконец, я изловчился и нырнул в узкую щель, одному мне ведомую, в укромное место. Сердце бухает в горле, снаружи силач сначала уговаривал, а потом и ругаться стал, обещая мне кару небесную на мужицком просторечии, а я слушаю, да на ус мотаю. Вадика с той поры мы не видели, говорили, что «замели», да и группу нашу изловила милиция. Кого – в детдом, кого – в колонию, меня по малолетству, без подозрения на воровство, а за попрошайничество – в детский дом, где я перекантовался до армии. А затем… Затем начинается самое интересное! Лёха замолчал, раскрыл рюкзак, вынул четыре варёных яйца, краюху хлеба и нарезанную подкопчённую стерлядь. — Угощайся, дед, не бойся, не краденое. Дед Егор осторожно взял кусочек рыбки, понюхал и зажмурился от наслаждения. Настоящая стерлядка, ещё речкой пахнет. Это где ж он изловил такое чудо? Дед, причмокивая, принялся за угощение, за волнением и поесть не успел. Да и чего взять? Курей нет, живность не по силам держать. В последние годы старик перебивался на картошке да овощах, что весной сажал на огороде. Изредка сердобольные соседи мясца кусок принесут. Лета уж не те! Без малого девяносто вскорости наступит. Ещё неизвестно, как встретит сын, помочь собраться так и не приехал, да и в письме не особо звал, знамо, сам на пенсии, жена тоже не работает, внучка с ними живёт, да двое пацанчиков-погодков воспитывает без отцовского догляду. Но деваться некуда, дом обветшал, крыша течёт, дров некому нарубить… Эх, жизнь наша горькая! От невесёлых дум деда отвлёк пёсий скулёж. Кутя давно почуял аппетитный запах и лапкой норовил отнять еду. Дед раскрошил щенку яйцо, а Лёха добавил свежую булку. Кутя ел всё подряд, видно наголодался, бедный. Что-то его хозяин заботой не отличается! Дед обернулся на мужика, тот продолжал мирно посапывать, и даже неровная дорога не мешала ему предаваться сновидениям. Вскоре попутчики утолили голод, Лёха собрал остатки рыбы, завернул и засунул в рюкзак, потянулся и продолжил: — Ну, слушай, дед, что дальше было. Никому я не рассказывал, ты первый меня разговорил. Правильный ты, дедуля, и взгляд у тебя острый! Про детдом говорить не хочу, кто там побывал, ту страницу жизни старается побыстрее перевернуть. Призвали меня на службу весной девяносто девятого. Хоть и росточком я не вышел, но комиссию прошёл на «отлично», в десант меня определили. Под Рязанью «учебку» прошёл, а затем… В октябре кинули нас в Дагестан. Там заварушка закрутилась, прорвалась банда террористов через Чечню. Бой был страшный, у нас от роты три человека осталось: я, сержант и лейтенант. Гранат нет, патронов нет, решили идти врукопашную. Бандиты затихли, словно выжидая чего, мы приготовили ножи, сапёрные лопатки, разделись до тельняшек, береты на голову и вперёд. На смерть шли, знали, что не останемся в живых. И тут нас накрыло минами. Оказывается, наши били по «духам», решив, что все мы погибли. Ну, старшие по званию тут же в рай попали, а мне судьба ещё один шанс дала, сохранила для важного свидания. Очнулся, показалось, что под землёй, так меня присыпало. Дышать трудно, еле выбрался, тельняшка – вся в клочья, по лбу кровь стекает, берета нет, зато нож под рукой. Я сжал крепко моё последнее оружие, прислушался. Тишина. Вроде и не бывало боя. И «духов» не слышно, то ли ушли, то ли прошли. Встал я, голова кружится, гудит, что котёл. Вдруг слышу, стонет кто-то. Я туда, по голосу. Вижу, лежит раненый, вроде, не из нашей роты, но свой, подняться не может, но в сознании. Тельняшку свою окончательно изорвал, как мог, перебинтовал, взвалил на спину да в сторону, что тот раненый показал, пополз. Вскоре он впал в забытье, а я всю ночь выбирался, тащу, сам едва сознание не теряю. Но выполз. К утру нас заметили свои, а дальше ничего не помню… Очнулся в госпитале, на соседней койке мой знакомый пребывает, подошедший врач удивляется, как мол, я такого верзилу тащил, сам шибко контуженный. Я пригляделся… Матушки-святы! Это же тот «лох», от которого я убегал когда-то! Ничуть не изменился, только плотнее стал. Судьба свела нас таки! Скоро и он в наш мир вернулся, посмотрел на меня и слабо улыбнулся. -Я, говорит, тебя сразу признал, мальца худенького, только сейчас ты жилистым стал, крепким. Так и подружились мы на весь дальнейший отрезок жизни. «Лох» оказался подполковником разведки, вот откуда его молниеносная реакция и силушка. Что делал на наших позициях, так мне и не рассказал. Секрет. Он долго в госпитале провалялся, ранение тяжёлое в голову было. Награды нам пришли вскорости, ордена. А после комиссовали его из армии, да и мне дембель подошёл. Вот с той поры мы и встречаемся. По первости жил он в городе Н., но полгода тому назад в тайгу подался. Врачи посоветовали этот край, целебный он ему. Сейчас от него еду. Гостил. Рыбы мы с ним наловили на полгода вперёд, на озере в камышах рассвет встречали, по тайге походили, музыку птичью послушали… Дед Егор наконец, догадался, о ком речь. Прошлой осенью поселился в тайге новый лесник, говорили о нём – бывший военный, да не знал Егор, что рядом герой живёт. А то бы подружились, наговорились, деду есть что вспомнить… Лёха тем временем придвинул дедово имущество, маячившее меж прохода: — Ну, дед, я тебе про себя всё рассказал. А куда ты путь-дорогу держишь? Старик тяжело вздохнул, осмотрелся и проговорил: — Да и сам не знаю, вроде, к сыну собрался. Один он остался у меня, надёжа и опора. Только чую, не рад он будет моему приезду. Тоже живёт, как в капкане. А на родине не помирается, и жить невмоготу… Дед опустил понуро голову и зачесал за ухом у разомлевшего после обеда щенка. Лёха похлопал старика по руке и успокоительно произнёс: — Не горюй, дед, образуется, жизнь, она разная, иногда не ясная, но жить надо. Ты ещё – герой! — Нет, лета не те! Вот раньше я крепкий был, один на медведя ходил. А на войне раз в атаке патроны расстрелял, а фашист, гад, прёт и прёт. Ну, так я прикладом глушил извергов. А когда и приклад разлетелся, то лбами сталкивал. Вот где силушка была! — А что, дед, не страшно было? — Так про страх-то забывали, сам знаешь, раз повоевать пришлось. Некуда было страху селиться, думали, как нечисть поганую с нашей земли убрать. — Но убивать-то убивал? — А как же, словно зверей убивал. Да что, зверей! Вот она – зверушка, в руках у меня греется. А этих нелюдей и назвать зверьём нельзя. Недоразумение одно! — Но – это люди, дед! Мы убиваем на войне себе подобных людей, пусть с другими убеждениями, но людей, что ни один зверь со своим видом в природе не делает! — Это фашисты-то – люди? Нет, сынок. Я убил в конце войны только одного ЧЕЛОВЕКА! Жаль до сих пор, эта дума мне покою не даёт. Дед примолк и зажевал губами, пытаясь прогнать вновь нахлынувшее видение: — Не понимаю, как это получилось? Судьба, видно! — А ты расскажи, дед, глядишь, и полегчает. Дед вскинул мохнатые брови, посмотрел в лицо парня и тихо начал: — Под Берлином дело было. До конца войны совсем чуток оставался, мы наступали, а фрицы люто держались из последних сил. Не было у них того форсу, как в начале войны. Я на фронт в конце сорок четвёртого попал зелёным юнцом, мне не довелось испытать те фашистские ужасы, про которые мне потом «старички» порассказали. Злобствовали фрицы… А тогда, в апреле сорок пятого после удачного продвижения к логову Гитлера почему-то застопорилось наше наступление. И решило начальство добыть «языка». Дали нам троим приказ. Поползли мы, ночь, тьма, ни зги ни видать, лишь ракеты взлетают. Смотрим, немец стоит на посту, видный фриц, толстый да неуклюжий. Вот, думаем, повезло. Схватили его, живенько обмотали, кляп в рот да назад. А он мычит что-то, не смолкает. Ну, наш старшой и «приголубил» его, донесли, пред светлые очи начальства поставили. А он – из вчерашнего пополнения оказался. Ничего не знает, карт не видал, с оружием обращаться не приходилось и вообще – инвалид полный. На ногу прихрамывает, левая рука короче правой, да ещё – сахарной болезнью страдает. Тихий, глаза полны тоскливой обречённостью, жгут и в душу западают. Таких бедолаг в ту пору Гитлер мобилизовал и живенько на фронт послал. Ну, в следующую ночь мы настоящего «языка» привели. А этого куда? И вот вызывает меня командир да отдаёт приказ в «расход» того немца пустить, ненужный, мол, элемент. А рядом с ним представитель «СМЕРША» сидит. Я замешкался, на что немчика-то расстреливать. Несчастный, на живых фрицев не похож, обыкновенный обыватель. Командир строго взглянул и говорит: — Не слышу ответа, рядовой. И «смершевец» так любопытно на меня поглядывает. Ну, я честь по чести ответил: — Есть пустить в «расход» Автомат на плечо и повёл я неудавшегося «вояку» в ближайший лесочек. А нюх у меня был, что у волка. Чую, кто-то за мной крадётся будто. Обернусь – никого нет, впереди пленный маячит, за ним я продвигаюсь, но чутьё никуда не денешь. И вот краем глаза вижу, втихаря идёт по пятам за мной тот «смершовец», прячется за кустами. Ну, думаю, кранты тебе, паря. Не отпустишь уже неслышно пленника несчастного. Подвожу к леску, поднимаю автомат, прицеливаюсь… А у самого сердце щемит, душу разрывает. И тут пленный кидается на колени, ползёт и карточку мне показывает, тычет пальцем и одну фразу повторяет: Nicht schie;en! F;r die Kinder betteln! Hier sind sie — Elsa, Marta, Claus … Nicht schie;en! Ersatz !! Elsa, Marta, Klaus … Никогда немецкого не знал, но слова эти мне в душу навсегда впечатались, спроси во сне – точно произнесу. Раз десять он прокричал те слова, только потом мне один знаток ихнего языка перевёл, мол, за детей своих просил не расстреливать, имена называл каждого, а их трое у него было. Но не мог я пожалеть его, не мог. Не позволили бы. Или самому погибать. И я нажал на курок. Сколько лет живу, а тот момент помню до мелочей. Время, словно растянулось, и, как в замедленной съёмке, я видел, что он медленно оседает, и только красными цветами на груди распустились розы… Чую, «смершевец» уходит, обернулся – точно, по неприметной тропочке за кустиками согнулся, одна спина еле виднеется, так и хотелось по ней полоснуть очередью… Карточку я подобрал и долго разглядывал детишек: две девочки да кроха-мальчик на коленях молодой женщины. До сих пор она со мной, всё прошу прощения у сироток… Дед тяжело вздохнул, достал из старого блокнотика затрёпанное фото и протянул Лёхе: — Вот отца этих детишек, единственного человека, я убил на войне. Остальные – нечисть поганая, о которых и говорить не хочется. А об этом до сих пор жалею. Ни за что пострадал немчик, по воле обстоятельств. Лёха долго смотрел на карточку, словно запоминал запечатлённых на ней людей. И так бывает на войне… Она чётко разграничивает понятия добра и зла, и вливает в души познание чести, простого человеческого горя. Автобус уже въезжал в город. Народ засуетился и начал готовиться к выходу: приготовил ручную кладь, надевал куртки, оглядывался по сторонам, ища забытые вещи. Проснулся и мужичок – хозяин щенка. Осмотрелся, и, увидев кутю в руках дедка, причмокнул от удивления: — Ишь ты, удрал! Неугомонный! А ты, дедушка, вроде нашёл подход к последышу, может, возьмёшь щеночка? Задаром отдам, хотя и чистых кровей. Один остался, девать некуда, в квартиру разве поместится такая величина? Овчарка, волкодав, ей простор нужен! Дед вопросительно взглянул на Лёху: — Что же делать? Я ж к нему прикипел, верный друг будет… Да если бы к себе домой. А сын что скажет? Сам приехал, да ещё с довеском! И жалко щеночка… А, может, всё таки взять? Он обернулся к мужичку, но того и след простыл, он в первых рядах выскочил из автобуса, обрадовавшись, что сплавил щенка, только рядом белела корзинка-переноска. Дед застыл с немым вопросом в глазах, а Лёха уже выносил дедову поклажу. Поставил на землю и помог спуститься деду со щенком на руках. Кутёнок прижался малым телом к Егору, словно нашёл в нём надёжную защиту. Растроганный дед так и прошёл с ним до лавочки, сел, оборачиваясь по сторонам. Сына видно не было, постепенно народ разошёлся, лишь дедок с парнем не торопились покидать вокзал. Наконец, Лёха подхватил дедов скарб и сказал: — Вот что, дед, не сидеть же тебе здесь сиднем всю оставшуюся жизнь! Не смог встретить сын. Где живёт, знаешь? Может, телефон есть? Дед молча вытащил помятый конверт и подал парню: На главпочту я писал ему, адреса не дал, жена у него шибко меня не любит… А телефона отродясь не было… Крупная капля выкатилась из глаз деда и упала на щенячью спину. Егор не скрывал слёз, они сами навернулись на глаза. Кутёнок заскулил, поддерживая деда в переживаниях. Лёха крякнул, поставил дедов чемодан и тихо матюгнулся, послав по одному ему известному адресу и дедова сына, и его стерву жену. Затем присел рядом, забрал щенка и обнял деда: — Давай к моему дружку по Чечне поедем, здесь недалеко, всего две остановки. Переночуем, а завтра подумаем, как твоему горю помочь. Дед утёр слёзы, на минуту задумался: — Нет, Лёша, знать, не жить мне здесь, не судьба. Скоро автобус обратно поедет в село, отвези меня, ежели сможешь. Прости, что планы твои сбиваю, мил сынок, возьми деньги в кармане у меня, купи билет. И не проси, если что, поеду один. Судьба мне помирать на родине, видно, да лежать в родной земельке… У деда затряслась нижняя губа. — Ладно, дед, всё сделаю, не горюй! Сейчас мигом за билетом слетаю, ты обожди тут. Алексей поставил щенка на скамейку, вспорхнул и растаял в толпе. Дед запоздало крикнул: — А деньги-то? Обратно автобус отправился через полчаса. Ехали молча, каждый находился в своей думке. Дед уже не мечтал о спокойной жизни на старости лет под крылом сына. Алексей угрюмо смотрел в окно, боясь обеспокоить деда ненужными вопросами. В салоне находились всего пятеро пассажиров, некому ехать в село… У деда щемило сердце от обиды, от переполнявшей его душу безысходности. Как жить одному? Вокруг такие же древние, зажившиеся на свете старики. У каждого своя судьба, своя история, но последние годы на земле схожими оказались у односельчан. Ненужные детям и властям дедки да бабки влачили одинокое существование, по мере сил помогая друг другу. При подъезде к селу дед начал задыхаться. Неугомонный кутёнок тыкался в дедовы неподвижные руки, в надежде получить ласку. Алексей поддерживал старика, пытаясь довезти до конечного пункта. Но дед таял на глазах. Посеревшее лицо, покрытое капельками пота, бессильно упавшая голова выдавали бесконечно уставшего старика. Наконец, автобус подъехал к пустой остановке. Дед с великим трудом вышел из автобуса на дрожащих ногах и, перемогая себя, поддерживаемый Алексеем, медленно побрёл к дому. Вещи дедка остались под присмотром бойкой Зинки, заскуливший щенок неуклюже поковылял вперевалочку за полюбившимся хозяином… Через два часа дед Егор покинул бренный мир. Его душу подхватили светлые ангелы, и полетела она к высокому небу, где простор и ширь царили на долгие вёрсты, где жили свобода и простота, где доброта и свет наполнили её, обласкали да успокоили. И где она обрела вечный, так долго ждущий её покой… И лишь малой щенок долго лизал холодеющую руку старика, да «шпана» Лёха молча кусал в кровь губы, сдерживая скупо стекающие по лицу слёзы. Сын деда приехал спустя три недели для осмотра и дальнейшего оформления на себя домика отца. Дородная супруга сопровождала высокого, ещё статного мужчину за шестьдесят. Но Лёха не встретился с ними, не хотел бывший десантник видеть этих людей. После похорон деда он окончательно переехал к «бате» в тайгу. До сих пор часто можно видеть его вместе с огромным, чёрным псом на могиле старого, заслуженного, но забытого ветерана. Дед Егор покоится там, где и хотел – на заросшем травой кладбище с покосившимися, потускневшими от времени и людской скорби крестами. ~~~~~~~~~~~~~~~~~ Автор Евгения Амирова
Незнакомец на кухне Пекла блины у себя дома, когда туда вошел незнакомый мужчина, — рассказывает теперь всем Евдокия Викторовна. Тогда ей не смешно было. Только представьте — вы живите одни. В квартире никого больше нет и быть не может. И тут раз — идет оно такое навстречу! У нее так и получилось. С мужем Иваном она развелась еще пять лет назад. Самой — почти 60 лет. О новых отношениях даже и не думала. Дети далеко. Жила себе. С соседями душа в душу жили. Оттого, несмотря на неспокойное время была у нее такая привычка — двери входные порой не запирать на замок. Мало ли Катя соседка прибежит. Тут, конечно, Кати не предвиделось. Но Евдокия Викторовна ходила мусор выбрасывать. Пока руки мыла, пока кошку Маруську кормила — про замок забыла. Да и не боялась она никого. День же. Дом жилой. Это тебе не по лесу темному одной чапать. Решила блинчиков приготовить. И вот когда очередной кругляш решила на тарелку водрузить, увидела незнакомца. В своей собственной кухне. Словно из воздуха появился!
У меня в тот момент вся жизнь перед глазами пронеслась. Начиная от детского сада. Такое бывает, поверьте. Думаю, все, картина маслом. Брать у меня особо нечего, но плазма есть, компьютер, зарплату недавно получила. И деньги-то в сумочке в коридоре.
Решила, что он их уже скомуниздил и теперь идет выяснять, чем еще поживиться. Я и прошептала: «Берите все, только меня не трогайте, у меня внуки, мне бы еще с ними понянчиться. Я про вас никому ничего не скажу!». И тут мужик начинает извиняться. И что-то объяснять. У меня в голове словно вата, почти не слышу его.
Он посоветовал плиту пока выключить. Я машинально подчинилась. На стул села. И он напротив. Давай мне объяснять. Что шел по улице, никого не трогал. К нему привязалась компания навеселе. Стали деньги просить. Решил не связываться, а спасаться бегством. В этот момент из моего, получается, подъезда кто-то выходил. Он туда и по лестнице. Те за ним, тоже успели внутрь проникнуть. Вызывать помощь просто времени не было. Вначале в двери стучался, никто не открыл. Стал ручки дергать. И моя открылась. Правильно, я ж ее не заперла.
Попросил в окно посмотреть. Я выглянула — и правда. Какие-то маргиналы кучкуются. Простояли да пошли, — делится впечатлениями Евдокия Викторовна.
Мужчина представился Анатолием Алексеевичем. Когда страх прошел, она пригляделась. Большой, неуклюжий, а глаза добрые. Кафтан одеть — чистый Дед Мороз. А простите, блинчиком не угостите? Сто лет их не ел. Как жены не стало, — попросил Анатолий. Башмаки он уже снял. В куртке сидел. И ты что, правда накормила? Ох, отчаянная твоя голова! Я б так не смогла! Вытолкала бы взашей! — потом восхищалась соседка Катя.
А Евдокия Викторовна вдруг решилась. Только попросила руки помыть. Мужик махом в ванную. Долго чай пили. О себе рассказал. Вдовец, детей не нажили. Так и живет один. Потом прощаться стали. Еще раз извинился да ушел.
Евдокия Викторовна себя ощущала главным персонажем всех российских сериалов. Ее просто распирало. Когда уже со всеми впечатлениями поделилась, наговорилась по телефону, вдруг почувствовала… пустоту. Может, надо было… Продолжить знакомство-то? Еще на пироги позвать? У нее с грибами да сладкие знатные выходят. Но что теперь? Поезд ушел.
На следующий день решила пирогов все-таки испечь. И тут стук. Робкий такой. Она к глазку. Думала, соседка. Выглянула — и заметалась по квартире. Наскоро волосы пригладила расческой. Халат старенький домашний сняла, да в костюм трикотажный быстро влезла, брючный. Духами побрызгалась, о которых уже почти забыла. Распахнула дверь. Анатолий стоял на пороге. В руках цветы. Я это… Вот, пришел. Ну, чтобы загладить вину-то. Напугал вас все-таки. Вот, возьмите, да я пойду, — выдавил он. Чего это пойду? Я пирогов настряпала, входите откушать! — заулыбалась Евдокия Викторовна. А я иду по лестнице-то, носом чую — пахнет, как в кондитерской! Решил, что у вас. Вот повезло кому-то с женой! — мечтательно протянул Анатолий. Да я не замужем. Вы проходите! — откликнулась Евдокия. С тех пор вместе живут. Он у нее в саду теперь первый помощник. Дети приняли, внуки уже «деда Толя» называют. Он с ними возится, как со своими родными. Нажился один, оттаял теперь в новой семье. Подружки завидуют. Это же надо на старости лет мужика найти! Да еще и таким необычным способом! — восклицают они. Евдокия Викторовна соглашается. Только двери с тех пор все равно закрывает крепко! Автор: Татьяна Пахоменко, 2021
Петр Иванович ехал домой с важной деловой встречи. На ней решался вопрос о расширении его бизнеса. Переговоры прошли успешно и хоть усталость давала о себе знать, настроение было отличное. До города оставалось еще километров 20 когда он заметил, что на дороге стоит, пожилая женщина. Сперва он проехал мимо. Но образ этой старухи напомнил ему его маму.
Сам Петр родом из деревни. Мама одна поднимала его. До самого последнего вздоха, она переживала за сына. Из своей скудной пенсии умудрялась откладывать деньги и всегда старалась помочь сыну. Вот уже 3 года как ее не стало. Притормозив, он сдал назад. Перед ним стояла старенькая морщинистая старушка, на голове повязан белый платок. Оперевшись на палку она немного согнулась. «Вам куда надо? » — выйдя из машины спросил Петр. Старушка прищурилась, стараясь получше разглядеть мужчину, потом проговорила. » Да вот хлебушка с молоком хотела купить, совсем стара стала, ноги болят. » Петр усадил старуху в машину и поехал по направлению к магазину.
В машине они разговорились. Старушку зовут Александра Ивановна, живет в деревне Михайловка. Раньше это была большая деревня, жизнь в ней кипела. Но сейчас молодежь разъехалась, старики повымирали. И если еще прошлым летом к ним 1 раз в неделю приезжала автолавка, то теперь в деревне остался один двор.
Еще тем летом в селе было три двора. Семен восьмидесятилетний сосед Александры Ивановны и Полина старушка жившая через два дома от нее. Зимой умер Семен, а весной и Полина. Все деревня уже мертва. Одна осталась бабушка доживает свой век. За хлебом приходиться ходить за 7 км. Раньше она держала козу Зойку, теперь уже нет сил заготавливать сено. Все приходиться покупать в магазине.
Зайдя в сельский магазинчик, Петр накупил целую сумку продуктов. Потом довез старуху до дома. Та торопливо зашла в избу и через несколько минут вышла с полным ведром белого налива. » Вот сынок возьми, в благодарность. » — проговорила Александра Ивановна. «Яблок ноне много уродилось, да только не кому есть.» — и у неё на глазах навернулись слезы. Присев на порог Петр слушал её рассказ. С мужем Сергеем они жили дружно, родили сына Руслана. Когда тот вырос, привел невестку Светлану, девушку городскую. Вскоре появились 2 внука. Изба была полна детского смеха. Да только Руслан погиб в 31 год. Прямо в день рождения, полез на столб провода проверить, да током и убило.
После похорон, невестка собрала вещи и вместе с внуками уехала в город к матери. По началу она привозила их на лето. Но потом вышла замуж и дорогу в деревню забыла. Ну, а сейчас внуки-то уже взрослые, да только ни разу к бабушке так и не приехали. Наверное и адреса не знают. Старушка плакала вспоминая о внуках.
Целый месяц Петр Иванович, по вечерам вспоминал старушку, её глаза полные слез стояли у него перед глазами. Он еще несколько раз ездил в деревню. И Александра Ивановна каждый раз его встречала как родного сына.
Поговорив с женой, принял решение перевезти Александру Ивановну к себе домой навсегда. Тогда он не забрал к себе маму, она так и умерла в одиночестве в деревне. Молод был и глуп, не понимал, что такое старость. Дом большой, места всем хватит.
И вот баба Шура теперь живет у него в семье. Дочка Олеся сразу привязалась к ней. Теперь они самые лучшие друзья. Бабушка Шура, рассказывает ей на ночь сказки, утром готовит вкусные завтраки. Оказалось, что бабушка всю жизнь проработала сельской учительницей.
Она подготовила Олесю к школе. Первого сентября в первый класс именно баба Шура вела девочку в школу. Когда Олеся перешла в пятый класс бабушка Шура умерла во сне. Схоронили её на сельском кладбище рядом с мужем и сыном. Прошло 5 лет. К ухоженным могилкам часто приезжает семья из трех человек.
