И ещё один день

— И ещё один день мне подарен судьбой, — подумала Зоя, проснувшись, и, стараясь не скрипеть пружинами старого дивана, встала. Тихо, на цыпочках, подошла к маминой кровати.

Худенькая, словно щупленький подросток, старушка спала, подложив ладошку под сухую сморщенную щёку. Косыночка съехала набок и жиденькие прядки седых волос небрежно разметались по подушке. Лицо спокойное, расслабленное. Сердце сжалось в комочек, в горле запершило …

Мама угасала … Всё меньше ела, разговаривала, и часами лежала неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Казалось, что смотрит она вовнутрь себя, что не здесь она, а где-то далеко-далеко — там, откуда нет возврата.

Зоя вышла на крыльцо, откашлялась. Глубоко, полной грудью, вздохнула чистый опьяняющий свежестью и запахом трав, предрассветный воздух.

Невидимый шелест листвы, нежно-переливчатые трели птиц, пронзительные крики петухов, лений лай собак – пробуждается жизнь, и червонным золотым пылает восток.

Солнце, раскалённым алым диском, торжественно и величаво всходит, ослепляя землю светом, заливая теплом, вмиг растворяя туман, и лишь блестят в его лучах алмазами росинки на листах. Светлеет небо, уходит прочь сумрак короткой июньской ночи и чудом кажется рождение нового летнего дня.

Очарованно, словно завороженная, смотрела Зоя на солнечный рассвет. «В городе такого не увидишь, — подумала, — благодать-то какая!» 

— Неля, Неля, — послышался из дома жалобный мамин зов, — Неля, ты где? Голос слабый, хриплый, тягучий, но родной и сердцу милый.

Забежала в дом: «А кто проснулся?». Обняла, помогла сесть. Каждый миг радуется, что они вместе.

— Мама, — как же приятно произносить это слово, как часто она повторяет его, словно пытается наверстать за всё упущенное прежде время, и было всё равно: понимает, узнаёт её мать или нет.

— Ты кто?

— Мама, это я – Зоя.

— Зоя? – переспрашивает удивлённо, — не помню …

— Ну как же, Зоя – твоя старшая дочь. Задумалась старушка, беспомощно заморгала, скудные белёсые брови поползли вверх: «Я тебя не знаю».

И взгляд чистый ясный, но растерянный и виноватый. Прищурилась подслеповатыми выцветшими глазами, потянулась руками к Зоиному лицу, трогает: «Старая ты уже … А Неля где?».

Зоя схватила мамину ладонь двумя руками, поцеловала и, прижав к своему лицу, замерла. Из глаз скатилась слеза. «Мама», — прошептала …

— Неля где, спрашиваю? — старушка нервничает.

— Скоро приедет.

— Когда? Этот вопрос о Нели звучит несчётное количество раз, и всегда нестерпимой болью отзывается в сердце.

Зоя молчит. Знает – мамина память, словно искры на ветру, вспыхнут, разлетятся во все стороны и тут же гаснут. Старость и немощность во всей своей мучительной сущности, но, слава Богу, без агрессии и капризов.

Мама больше походила на маленькую беспомощную девочку: стеснительную, боязливую. Лежит себе тихонечко и, если не спит, не уходит в себя, то настороженно следит за Зоей. Очень пугается, когда она выходит из дома.   

Зоя и сама уже старая. В этом году семьдесят два. Тоже с памятью бывают проблемы, особенно когда давление скачет, а ещё нестерпимо болят суставы, порой так, что и встать не может, с трудом чашку руками удерживает.

В такие дни выручает социальный работник. Зоя втихаря, мимо кассы, ей приплачивает — зарплата ведь у них крошечная, а та и старается, даже уколы делает, да ловко так. 

— Ну что возишься, — ворчит мать, — есть давай. Она сидит на кровати, обложенная подушками, словно маленький ребёнок, свесив худенькие, как верёвочки, ножки в простых детских колготках, собранных в гармошку на щиколотках.

Умытая, причёсанная, переодетая. Под чистой простынкой клеёнка – на памперсы денег не хватает, а прокладки всё равно протекают. Не углядишь и вновь переодевание, стирка …, но Зоя не ропщет. 

— Надо же, есть попросила, — удивляется. И завертелся в хлопотах день, заполняя пустоту в сердце, что долгие годы жила в нём, духом радостным; изгоняя горечи обид из души, и очищая её покаянием.

— Неля где? — тоскливо кличет свою любимицу, младшую дочь, мать, — Где Неля? Зоя стоически терпит это уже пятый месяц, терпит и сочиняет, бывает, всякие небылицы о счастье, что неожиданно свалилось на Нелю и она вынуждена была покинуть их.

Мало, что понимает мама, но слушает, слушает …, и тут же может уснуть, отключиться сознанием, и вновь спросить, перебивая: «А Неля где?»

А у Нели сегодня как раз судьба решается, где ей будет позволено жить дальше: в райских обителях или гореть в аду. Сорок дней, как умерла, но разве скажешь об этом матери, что сама стоит уже на пороге …

Зоя до сих пор помнит рождение сестры, что, в отличии от неё, была желанной. Это Зою мать вытравливала полгода, затягивала живот, скрывая беременность, а после и забирать не хотела.

Это Зоя родилась недоношенной, без четвёртого пальца на левой руке и со странными перетяжками на ногах. Росла болезненной, плаксивой, некрасивой, а Нелю – здоровенькую и хорошенькую, словно куклу, встречали из роддома с цветами, подарками.

Зоя в тот день пряталась за шторой, и со страхом наблюдала, как каждый, кто пришёл посмотреть на новорожденную, восхищаются ею.

И никто не заметил Зою тогда, не вспомнил про неё. Не кормили, и даже спать не уложили, и ей действительно было страшно, ведь как в доме появился отчим, она сразу почувствовала себя лишней. Он был строгим, старым и недобрым.

Чтобы падчерица не мешала — отправили девочку в деревню к бабке, а та быстро внучку спровадила в интернат …

Покормив и уложив маму, побежала в церковь на панихиду. Сорок дней сегодня, как ушла в муках красавица Неля. Вот уж это точно про неё сказано: не родись красивой.

По молодости придирчиво женихов выбирала, да так долго, что не заметила, как состарилась. Уж после сорока неизвестно от кого родила сына. Мальчик хорошим рос, умненьким, послушным, и надо же было такому случиться – в реке утонул.

Неля чуть умом не тронулась, но выдержала, поверив в Бога и коротала свои дни вместе с мамой в молитве, хлопотах. Не заметила, что стареет, болеет. К врачу обратилась, а оказалось поздно …

Просила Зою молиться за неё, вот Зоя и старается. Из церкви пошла на кладбище, а оно на другом конце села в несказанных красотах берёзовой рощи, что стоит на бугре над речкой. Тихое, спокойное место – лучше для последнего пристанища бренных останков и не найти.

Всплакнула над свежим холмиком, подумав, что скоро и они с мамой здесь упокоятся … и бегом домой …

Мама не спала, но лежала, накрывшись по самые глаза одеялом. Затаилась и испуганно следила за Зоей. Смешная, ну дитя неразумное – спряталась, да разве запах скроешь.

Не признав старшую дочь, стесняется её, даже боится. Жалость сковывает сердце и льются из глубины его слова добрые, ласковые.

Старушка плачет: «Уж, прибрал бы меня Господь быстрее, вот мучение тебе со мной».

— Да, что ты, мама, какое мучение! Ты только живи! Живи, мама!

— Добрая ты, — потянулась рукой погладить, а голос тихий нежный, — виновата я перед тобой, сильно виновата. Ты уж прости.

— Признала, — выдохнула Зоя да испугалась так, что руки задрожали, схватила телефон и батюшке звонить.

Говорит, что у мамы вдруг ум прояснился – плохой знак, просит сегодня её пособоровать. Батюшка – добрая душа, согласился, выкроил часик, зная по опыту, что время такого внезапного просветления и даётся как раз перед смертью для покаяния.

Кинулась Зоя порядки наводить, а на сердце и радостно и грустно. Радостно — матушка, наконец-то, признала её; грустно, что близок час расставания и, смахивая непрошенные слёзы, маму помыла, во всё чистое, даже праздничное нарядила.

Дома прибрала, угощение приготовила, а слёзы льются, льются …

— Ты бы посидела, неугомонная, — мама не спит, как обычно, — всё это лишнее … лишнее, ненужное …

Зоя села рядом, прижалась, дышит маминым запахом, словно себя заполнить им хочет, чтоб не забыть, не растерять после. Обняла бы с силой великой, да боится больно сделать.

— Да будет тебе, — старушка едва лопочет в объятьях, — несчастнорожденная ты моя. Несчастнорожденной называла её бабушка, а ещё часто говорила: «Ох, не к месту родилась, неказистой получилась — в праздник груша, а в будни клуша».

Обижалась Зоя крепко и всё мечтала уехать как можно дальше от родных и никогда не возвращаться. И уехала, затаив на всех обиду крепкую … И вот недавно только вернулась …

— И правда, — подумала Зоя, — всё суета, только надо жизнь прожить, чтобы понять, как мало нам в итоге надо. Понимаешь, что главное, а что нет, обычно, с потерями.

Бегала она с почтовой сумкой по городу в молодости, ловко крутила велосипедные педали и не ценила здоровые ноги. Стала слаба глазами, прочувствовала, какое же это счастье — видеть.

Много хлопот доставлял муж – и выпить любил, и налево сбегать не отказывался, каждый раз клятвенно обещая, что больше никуда и никогда, а умер и оборвалось что-то внутри …

Сестра, что всегда казалась чужой, как заболела, так у Зои сердце останавливалось от страха потерять её …

— Ты знаешь, — шептала Неля, умирая, — если бы можно было всё заново начать, разве позволили бы мы сами себя обворовать, у самих себя счастье отнять? Но жизнь не повернёшь вспять, не воротишь, ни одну минутку не возвратишь, ни одну секунду …

Зоя глядела на сестру, и каждая клеточка в ней сострадала – исхудавшая, глаза и рот запали, нос заострился, ни одной волосинки на голове, а она, преодолевая слабость, просит Зою простить мать: «Не суди, не копи обиды, пожалей, ведь в одно мгновение может оборваться жизнь.

Да, мало она тебе дала тепла, но что мы знаем о её жизни, чтобы осуждать … ведь у каждого есть оправдание – поверь мне – у каждого…»

Не имела права Неля рассказать тайну рождения Зои, что как-то неосторожно доверила ей мама, да и не хотела нанести сестре ещё один неприятный удар.

Иногда правда может оказаться хуже и страшнее, и больнее ранить. Ну каково человеку узнать, что зачали его не в любви, даже не по глупости в страсти, а насильничая.

Хороша у них мама была, во всём лучшая, везде первая – большие надежды подавала. Строго её воспитывали, особенно отец гордился красавицей и умницей дочкой, а в десятом классе на неё напали подонки – шла лесом из школы — надругались, да пригрозили, чтобы молчала.

В страхе слова никому не сказала. Пыталась скрыть, да не получилось. Родилась Зоя. Одноклассники к выпускным экзаменам готовятся, а она в роддом собирается.

Что ей пришлось пережить, сколько оскорблений в свой адрес услышать — не передать. Тогда девичья честь высоко ценилась. Из дома боялась выйти.

Спустя несколько лет сосватал её директор клуба. Нравилась она ему ещё девочкой, вот и воплотил свою мечту в жизнь старый бесстыдник. Ему в тот год пятьдесят пять исполнилось. Не хотела, да родители заставили стыд и срам прикрыть.     

— Прости маму, не суди, — всё повторяла и повторяла Неля, — не бывает в жизни счастья без прощения. Пока живёт в нас непрощение, пока не восстановлен мир в отношениях с родителями, родными, мы не стоим на прочной земле, а тонем, словно в трясине и не понимает, почему же это у нас ничего не складывается. Разве не так?

Зоя слушала, соглашаясь. Она уже давно всех простила, и звонку сестры, что требуется помощь, была несказанно рада. Давно хотела примириться со всеми, но не знала, как переступить через свою гордость.

Вроде и не виновата вовсе — это её не приняли, оттолкнули те, кто должен был любить, а винилась сейчас она, понимая, что приходит время, когда дети становятся старше своих отцов и матерей, а значит мудрее и снисходительней.

— Видишь, как Господь мудро распорядился, — вымученно улыбнулась Неля, — мы вместе и неважно сколько. Я так счастлива, что не ухожу в одиночестве, что дни мои последние полны и насыщены твоей заботой и любовью …

Спасибо, что приехала … Это сейчас главное, а остальное всё бессмысленно … И не плачь – смерти нет, у Бога все живы … все живы …   

Начала бредить, после затихла, устало закрыв глаза, лишь пальцы беспокойно шевелились на одеяле. «Обирается, — вздохнула нянечка, — уходит». Никогда так горько не страдала душа у Зои. «Нет, — шептала, — нет!». Почудилось ей тогда, что сердце у них было одно на двоих и вот разорвали его.

Невозвратная потеря выжигала душу, не слезами, казалось, заливалась она — кровью. Как возвращалась домой – не помнит …

И вновь винила себя. Долгие годы ревностью была наполнена душа её по отношению к сестре. Даже имени её красивому завидовала: Нелли …, и ни одного шажочка не сделала навстречу … ни к сестре, ни к маме … Что ж на кого-то кивать, да на кого-то обижаться …

— Неля-то, поди, умерла, — мать пытается встать, — не говори ничего, сердцем чую …

Промолчала в ответ, а тут и священник подошёл. Зоя вышла и облегчённо выдохнула. Бесконечно долго тянулся этот день. Гудели ноги и тревожила нарастающая боль в коленях, двоилось в глазах и сжимала, до тошноты, тисками голову мигрень.

Устала Зоя, устала и физически и морально, но осознание, что всё она сейчас делает правильно — всё, что должна, что просто обязана, давало не только силы, но и приносило утешение.

Она уже поняла, что нет ничего важнее душевного покоя и умиротворения в отношениях с близкими, что прощение исцеляет не только душевно, но и физически.

Как приехала в родительский дом, выкинув прочь из головы всё прошлое, куда только подевалась опустошённость, что убивала каждый её день; вечно плохое настроение, недовольство, нервозность.

Не поверила бы, кабы раньше услышала, что хватит у неё на всё это сил. Хромая, с палочкой, вошла в дом …, а главное – успела в отпущенное ей время на этом свете со всеми примириться и свою душу спасти …   

Весь оставшийся день мама спала. От ужина отказалась и не проронила ни единого слова, а Зоя уснуть не могла, слишком была измучена.

Расслабленно сидела на ступеньках крыльца, провожая в ночь долгий деревенский закат. Приятно освежает вечерняя прохлада, и с сумерками входит в сердце грусть.

Вспоминает мужа, сестру … Переживает за неприкаянного сына, что мотается по миру в поисках своей птицы счастья и не находит её – ни дома, ни жены, ни детей.

«Знала бы как правильно жить, — думала, — как правильно детей воспитывать, знала бы, где упасть … А сын тоже, бывало, ей обиды высказывал …»

Июньские вечера длинные, прохладные, не заметила, как ночь пришла, сидела бы и дальше, да спать пора, неизвестно, что следующий день готовит.

Подошла к маминой кровати. Прислушалась. Старушка спала. Долго смотрела на милое сердцу лицо, стараясь запомнить каждую его чёрточку, чтобы согреваться после в холод и невзгоды, вспоминая родимые черты. На цыпочках пошла к дивану и, наконец-то, легла …      

Тихо, лишь монотонно тикают ходики и молоточками продолжают биться мысли в голове, блуждая, словно по тайным переулкам старого забытого города, пытаясь отыскать что-то важное, значимое. Вялостью сковывает тело, цепенеет и успокаивается душа.

Зоя лежит, не шевелясь, и глядит в окно, а окно смотрит в ночь – туда, где мерцающие звёзды хранят тайны мироздания, где дымчатая россыпь Млечного пути надёжно прячет сердце нашей галактики, где в бесконечном пространстве по звёздным тропам скитаются наши души.

В окно заглядывает, лукаво играя, луна, и в её свете Зоя видит бабушку, сестру, мужа – их взгляды нежны и наполнены любовью. К изголовью кровати подходит мама …

Она садится рядом и, нежно обняв, как в детстве, укачивает Зою, …, а после, поцеловав, встаёт, и не спеша уходит вверх по звёздной россыпи, легко перелетая от звезды к звезде …

Оглядывается – молодая счастливая, и долго машет дочке рукой … точно так же, как прощалась с ней тогда, когда увозили её девочкой в интернат …

«Только тогда она плакала, а сейчас смеётся», — подумала Зоя, и, улыбнувшись маме в ответ, крепко засыпает …

24.06.2021

Автор Людмила Колбасова

Бабку Веру в деревне не любили, потому что она сама людей не жаловала. И «не жаловала» – это наиболее безобидное, что можно было бы сказать. Не любила она людей, ненавидела просто. В этом мнение всех деревенских было единодушным.

Была она здорова, что твоя холмогорская корова: широка в спине и бёдрах и высока – многих мужиков в деревне заставляла голову задирать, когда им случалось с нею заговорить.

Заговаривали, на самом-то деле, нечасто, потому как даже на приветствия при встрече она не отвечала, кажется. Так, едва что-то буркнет в ответ и даже глаза на человека не поднимет. Вернее, не опустит, потому – рост ведь у неё.

Жила в самом центре деревни, в большом старом доме, который, кое-кто это помнил, срубил ещё её отец. Дом был огорожен высоченным глухим забором, за который заглянуть отваживались немногие, потому как бабка на расправу была крута.

Как-то летним вечером подвыпившие местные парни, проходя мимо, на забор её залезли. Из любопытства просто, чтобы хоть заглянуть: как там живёт бабка Вера.

Она в окно увидала, вышла на порог с охотничьей двустволкой, тоже – отцовское наследство, и, ни слова не говоря, пальнула у них над головами. Всё. Больше старуху не беспокоили…

У неё и хозяйство было. Немалое хозяйство. Водила кур и уток. Держала кроликов и козу. Куда, скажите, такую прорву животины одной? Ведь и пенсию же получала, вполне могла бы и на неё прожить. Нееет…

Жадность, видно, душила старуху. Птицу и кроликов сама забивала и везла на рынок в город, где расторговывалась в один день, и, заложив пачку денег за пазуху, возвращалась домой.

Из козьего молока делала сыр домашний, по собственному рецепту, и тоже – на продажу. Цену держала высокую, но говорили, что у старухи была в городе своя клиентура, которая отоваривалась у неё охотно, потому что всё – без обмана: и птица всегда чистенькая и свежая, и кролики – жирные, и яйца – по кулаку.

Когда где-нибудь в деревне разговор заходил о старухе, старожилы вспоминали, что такая угрюмая да скрытная она сызмала была. Мать у неё померла рано, Верка ещё по полу ползала.

Остались они вдвоём с батей – таким же здоровенным, угрюмым и нелюдимым человеком. Он через несколько лет привёз из какого-то дальнего села новую жену, но спустя месяц (в деревне все тогда видели) подалась она со двора с чемоданом к станции.

И – всё. Остались Верка с отцом вдвоём вековать. Ещё через несколько лет, когда Верка была уже девкой на выданье, отец уехал в город продать то, что произвели в своём нехитром хозяйстве, да там и пропал.

Так и осталось ни для кого не известным, что с ним приключилось–поделалось. Не то убили, не то (кое-кто говорил в деревне и об этом) уехал во след за женою своей второй, которая в их доме (и такие предположения строили!) из-за Верки жить не стала.

Но, как бы то ни было, осталась Верка одна. Навсегда теперь уж. Замуж так и не вышла. Оно и понятно! Кто ж рискнёт с таким-то мамонтом северным жить.

Вот так и была она в деревне долгие и долгие годы. Люди, рядом жившие, умирали. Рождались новые, а бабку Верку время стороной обходило – даже сединой не покрывало.

Хотя, кто ж его знает: голова её в любое время года была покрыта платком по сезону, из-под которого только торчали, монументальный подбородок, крупный орлиный нос и широченные брови. Вот брови – всегда и были чёрными.

Когда однажды зимой у её соседей Никифоровых среди ночи вспыхнул, как свечечка, дом, то бабка Верка молча пришла к ним на подворье со своим багром и вместе с хозяевами, ещё до приезда пожарной команды, пожар тот погасила.

Она так умело багром этим орудовала, растаскивая горящие брёвна по снегу, что потом хату удалось сложить заново почти из одного старого – ничего, практически, сгореть не успело.

А вот когда умерла бабка Верка, то хоронить её из районного центра, куда она на рынок-то торговать ездила, прикатилась директриса детского дома Алла Ивановна. Сама приехала, с нею три воспитательницы и человек десять ребятишек–воспитанников.

Деревенские всей толпой, больше из любопытства, чем из сострадания, повалили на бабкин двор, и тут-то увидели: на дворе, в хозяйстве, порядок у старухи был образцовый.

Курятник, клетки для кроликов, сарай для козы – как в кинохрониках, в которых показывали раньше какие-нибудь заграничные идеальные хозяйства.

Когда же вошли в дом, то и там чистота была идеальная. Только вот – пусто совсем. Стол, стул возле, кровать железная с панцирной сеткой продавленной, кособокий пустой буфет, в котором красовались одна щербатая тарелка, в которой лежали ложка и нож, и керамическая кружка с отбитой ручкой.

Вдоль окна – простая тесовая лавка, залоснившаяся от долгого употребления – когда-то на ней, видно, многие сиживали. На печи же лежала какая-то аккуратно свёрнутая одежда. И – всё.

Нет, на столе лежал конверт, старухиной рукой, видно, подписанный: «Алле Ивановне Косогоровой от Веры Вениаминовны Одинцовой».

Директриса детдомовская конверт взяла, вскрыла и прочла то, что было написано на листочке, вырванном из школьной тетрадки…

Это уже потом директриса рассказала, что лет двадцать уже баба Вера каждый месяц в их детский дом деньги переводила. И деньги серьёзные, очень в хозяйстве помогавшие.

А в записке, оставленной для неё старухой, вот что было: «Дом со всем содержимым и хозяйство завещаю детскому дому № 3…

А ниже приписка – продолжение высказывания древнерусского князя Святослава Игоревича:

… Дети вины не несут».

Автор: Олег Букач

Инет

Новая соседка появилась в нашем в старом двухэтажном в два подъезда доме около года назад. Поселилась она, к моей радости, под моей квартирой.

Городок наш маленький, но чистый и уютный. И хотя находится на самом краю области, но не на краю цивилизации. У нас в малом количестве имеется всё, что имеется в большом мегаполисе.

Беспроводной интернет, большой торговый центр и несколько супермаркетов. Рядом неплохая поликлиника, врачи все свои, знакомые, кто из местных, а кто из близлежащего городка.

Летом, просто дача на свежем воздухе для пенсионеров, конечно. Рабочие места наперечёт, молодые перебираются ближе к большим городам. Да, это и понятно. Не поработаешь, не поешь.

До новой соседки в квартире, на первом этаже жил очень пьющий мужчина, у которого, однажды не выдержав многодневного алкогольного возлияния, остановилось сердце. Его квартира, как раз находилась под моей. И за долгие годы такого соседства, я настрадалась вволю.

Его родственники, скорее всего, за недорого и как-то очень быстро продали его однокомнатную квартиру на первом этаже здания пятьдесят третьего года постройки.

Меня удивил быстро законченный ремонт у новых соседей и старенькая мебель, которую рабочие внесли квартиру. Сначала я расстроилась, предположив, что одного весёлого соседа мне заменили на другого, но с такими же наклонностями к «радостям жизни».

Но, вскоре я удивилась ещё больше. Как раз я стояла на балконе, когда услышала разговор незнакомых мне людей.

– Ну, я поехал, – сказал мужчина лет ближе к пятидесяти, – вы же сами сможете донести чемодан до квартиры, он на колёсиках. Первый этаж, вон ваши окна. Усадив пожилую женщину на лавочку, рядом с нашим подъездом, он сунул ей ключи.

– Хорошо, хорошо, езжай, – как-то грустно произнесла старушка.

– Всё, некогда. Пока доеду, сейчас час пик, заторы на дорогах. Всё пока! – сказал мужчина и укатил на своём импортном авто.

На вид новой соседке было далеко за семьдесят. Пока она разговаривала с мужчиной, она сидела на кончике лавки с прямой спиной.

Но как только он отъехал, она, словно съёжилась. На её коленях лежала небольшая дамская сумочка, сухими старческими пальцами, она нервно теребила её ручки, замороженным взглядом глядя на большой, наверняка, тяжёлый чемодан.

Прислонившись к лавке, стояла старенькая трость. Одета она была скромно, но весь её облик выдавал в ней недавнюю даму с хорошим вкусом. Под тоже стареньким, но прилично выглядевшим плащом, выглядывала тёмная юбка и блузка с большим воротником «бант».

Хотя весна уже заканчивала своё шествие по городу, и было тепло, на её голове красовалась маленькая элегантная шляпка «пилюля», прикрывавшая аккуратно собранные волосы в причёску «почти Бабета».

– Ну и родственнички, – сказала я в сердцах, и вышла на улицу. Тогда мы и познакомились с моей новой соседкой, и я узнала, что зовут её Зоя Ивановна.

Она не стала рассказывать мне подробную историю появления в нашем доме. Просто объяснила, что после смерти мужа, двое её детей решили продать их с мужем квартиру, а её переселить сюда. Ближе к природе.

– Вы не думайте, я на них совсем не обижена. У нас с мужем раньше была дача. Но сейчас молодёжь выбирает отдых заграницей или на море. Я думаю, правильно. Чего сидеть на одном месте, мир тоже надо посмотреть.

Да и на даче мне одной жить, тяжело. Дом, есть дом. За ним, как за ребёнком постоянный присмотр, уход нужен. Поэтому, вот, продали и дачу, а мне и здесь будет хорошо. У вас зелено, воздух чистый.

Я не стала задавать лишних вопросов и помогла ей пройти в её новое жилище. Переступив порог квартиры, я по глазам Зои Ивановны поняла, что ей, просто страшно оставаться одной в этой квартире.

Я представила себя, на её месте. Не страшно, что комната небольшая, для пожилого человека, чем площадь уборки меньше, тем легче наводить чистоту и порядок.

Но на стенах красовались обои такого качества и такой расцветки что, наверное, дешевле их не нашлось в магазинах всей нашей области. Пустые полки допотопного серванта, вместо люстры лампа, висящая на проводе. Вместо кровати крепкий, но старенький диван. Всё это придавало вид унылости и неустроенности.

– Даже шторы не на что повесить, – неожиданно вырвалось у меня.

– А мне, дочь и тюль не положила, – по её смущению я поняла, что это тоже непроизвольно вырвалось у Зои Ивановны.

Мы прошли в кухню. Там приятные сюрпризы нас тоже не ожидали. Зоя Ивановна обессиленно присела на стул у кухонного столика. Я видела её растерянность и обиду.

Она посмотрела на отключённый приоткрытый холодильник с пустыми полками и виноватым взглядом, словно это она в этом повинна, извиняющимся тоном сказала: – Ничего, ничего, дорогая, Виктор сказал, что здесь рядом хороший большой магазин.

Я немного отойду от дороги и схожу, куплю всё, что нужно, – сказала она мне, видя моё раздражением и пытаясь оправдать своих детей.

Конечно, она жила в других условиях. И, конечно же, она не думала доживать свой век в чужих, незнакомых, неуютных стенах. Но случается, что в жизни бывает не так, как нами задумано.

Да ещё эта бесплатная приватизация. Она, конечно, показала всю человеческую сущность. Изнанку родительской любви и всю подноготную правду о тех, кого воспитали.

Интересно. Как раньше жили без приватизации? Только без сказок, что «тогда» квартиры давали по очереди. Жили почти все тесно, «крутились», чтобы получить новые или старые метры.

Но такого массового жлобства за свои полтора метра, которые отрывают у детей, матерей, не было. А эти бесстыдные слова, камнем в родительские сердца: – Вы и на нас получали метры? Получали, чтобы в удобствах росли сами дети.

Выросли, не сложилось получить своё, так неужели нельзя найти слов, чувств, вариантов поря-дочных для слуха и жизни с родителями или без них?

Тема «скользкая», но обширная, поэтому, я не стала делиться своим мнением и так с полностью обессиленной старушкой.

– Ну, нет! – сказала я ей, – давайте сделаем так. Поднимемся ко мне и сегодня сделаем тайм-аут. Вы придёте в себя. А завтра мы решим, что делать. Не переживайте, мы вас не оставим одну.

Зоя Ивановна, сначала хотела отказаться от моего предложения, но под моим напором согласилась и мы поднялись ко мне на второй этаж.

Пробыла она у меня неделю. За это время, я переговорила со всеми малочисленными жильцами нашего небольшого дома и мы как «тимуровцы», распределив свои силы и ресурсы, превратили квартирку новой соседки в уютное гнёздышко.

Каждый поделился всем, чем мог и сделал то, что смог. Так, что когда Зоя Ивановна вошла в квартиру, то она блистала не только чистотой. Стены мы оклеили новыми с приятным рисунком обоями.

А от большого абажура с кистями, который свисал над столом, и который можно было, при желании поднять вверх под потолок, хозяйка была в особенном восторге.

– Почти такой абажур, у нас с мужем висел на даче. Ах, какое чудо! – постоянно повторяла она. На пустых полках, обновлённого нашими мужчинами буфета, стояла различная посуда. Белоснежная тюль свисала с окон, а шторы не пропускали в квартиру жару.

Молодой парнишка из соседнего дома даже телевизор принёс. Холодильник был заполнен разными домашними вкусностями. Особенно она радовалась кровати, которая как раз вместилась в небольшую комнатную нишу.

Это и понятно. Мне было страшно за Зою Ивановну. Она суетилась, благодарила всех по сто раз, и я опасалась, за её самочувствие. Сердечный удар, дело такое. Он может ударить как от горестных событий, так и от добрых человеческих поступков.

Проводив всех, я задержалась, и ушла только тогда, когда удостоверилась, что Зоя Ивановна приняла все положенные ей лекарства.

Каждый день, я справлялась о её самочувствии и видела, как она успокоилась, мне даже показалось, что она теперь рада, что так произошло в её жизни, потому, что она стала всем нам очень близка.

Зоя Ивановна ожила. Из окон её квартиры неслись вкусные запахи, на которые сбегались наши кумушки и требовали рецепта, то пирогов, то необыкновенного супа или варенья.

Мы полюбили нашу соседку, от которой не отходила и наша малышня. Только время, от времени я замечала в её глазах тоску. Мне была понятна причина этой тоски. Уже лето на исходе, а дети даже не наведались к своей матери.

– Может их заставляет так поступать с ней большая обида на что-то? – думала я, – но какая такая обида может заставить забыть свою мать?

В начале осени, около нашего дома остановилась иномарка, из которой вышел мужчина, но не тот, который привозил Зою Ивановну. Пробыв с ней некоторое время, он уехал.

Мне неудобно было к ней лезть с расспросами, но когда я вышла во двор, меня взяла на абордаж наша местная сорока Галина. Женщина, которая решила, что она должна знать обо всех и желательно всё.

– Подожди, что скажу, – кинулась она ко мне, – ты куда идёшь?

– В магазин, за хлебом. – Правильно, иди, его только привезли. Я уже взяла, мягкий и чёрный бери, тоже свежий. Слушай, к нашей-то, сын сегодня приезжал.

– Галка, откуда тебе всё известно?

– Я нечаянно услышала. – Так и говори, подслушала.

– И чего подслушивать? Окно у Ивановны всё время открыто! Тепло же, так слушай, не хочу. Значит так.

Он ей говорит: прости мама, раньше приехать не мог, но говорит, сестра хорошо тебя устроила. Уютненько. Представляешь? Это сестра-то устроила! Ну, я не могу!

А она ему, не дай Бог, чтобы так её саму в моём возрасте устроили её собственные дети.

– А он, что? – Он выслушал. А когда Ивановна рассказала, куда её поселили и как мы ей помогли, только и сказал, что нехорошо вышло. Оставил ей денег и телефон. Ещё сказал, что деньги на телефон сам будет класть, и что бы она звонила если что.

– А она?

– Она сказала, что денег ей и своих хватает, и что если он будет переживать за неё, пусть сам звонит. Вот! Он обиделся, наверное. Быстро уехал. Да, вот растишь, их растишь, а на старости им только добро бы твоё продать, а сама ты им даром не нужна.

– Откуда тебе известно о нажитом ею добре, Галка?

– Знаю. Мне всё положено знать. А чего они свою мать сюда притащили и бросили? Тогда уж отдали бы в дом престарелых.

– Ну, ты скажешь тоже. Наверное, Зоя Ивановна наотрез от такого варианта отказалась.

– Ну да, она, конечно, ещё в силе. И всё равно, я бы своих деточек убила бы, а она с ними ещё церемонится.

– Конечно. Только у тебя ни своих деток, ни чужих нет. Рассуждать всегда легче. Это случилось воскресным утром.

Меня разбудил какой-то шум. Прислушавшись, я поняла, что в квартире у Зои Ивановны что-то происходит. Накинув халат, я сбежала вниз по лестнице и хотела войти к ней, когда услышала громкий разговор какой-то женщины с Зоей Ивановной.

Мне стало понятно, что это приехала её дочь.

– Что ты всё прибедняешься? Чего тебе не хватает? Ты получила свою долю. На эти деньги мы купили тебе, извини уж, на что хватило. Мы не Рокфеллеры.

-А в нашей квартире все имели свои доли. Ремонт, мебель. Ты считала, сколько ушло денег? Или ты хотела в эту маленькую квартирку свою мебель забрать? А куда. Скажи, куда бы ты её поставила? Сюда машину заказать дороже, чем сама мебель стоит.

– Успокойся, я никаких претензий к тебе не имею. Езжай с Богом, – расстроенно отвечала ей Зоя Ивановна.

– Нет, ты меня унизила перед братом. И я же вижу, что ты недовольна. Но послушай, вы с отцом эту квартиру и на нас получали, но почему мы должны ждать, не известно, сколько времени? Может, ты ещё до девяноста лет проживёшь.

А о внуках ты подумала? Им надо где-то жить. Я тебе сразу сказала, что ни метра своего никому не отдам. И лишнего я не взяла.

– Ну, теперь ты спокойна? Я же тебе сразу сказала, что трогать вас не буду. Живите спокойно. Делайте, что хотите. Я всем довольна.

– Я вижу, как ты довольна. Ну, в прочем, как хочешь, я приехала наладить отношения с тобой, а ты как всегда…

-Ладно, с тобой говорить совершенно бесполезно. У тебя своя, правда, у меня своя.

– Нет, дочь, правда, всегда одна, это мы с тобой разные.

Дочь Зои Ивановны махнула рукой, и пошла к выходу, но тут вспомнила что-то и вернулась к столу, где сидела её мать, над которым свисал абажур.

– Чуть не забыла, – она достала из сумки маленькую стопку писем и бросила их на стол, – додуматься надо до такого, мёртвому писать, с живым не наговорилась? Чуть не сбив, и окинув меня презрительным взглядом, она вышла из подъезда.

Я влетела в комнату. Зоя Ивановна сидела неподвижно и смотрела на разбросанные по столу письма. Не дожив с нами и года, после празднования Пасхи она умерла.

Говорят, что в эти дни умирают очень достойные люди, которые сразу попадают в Рай. Очень хотелось бы верить в это.

Как всегда, по утрам, я спустилась к Зое Ивановне, узнать о проведённой ночи, о её самочувствии. В этот раз её дверь была приоткрыта. На прикроватной тумбочке стояли открытые пузырьки с её лекарствами. Казалось, что Зоя Ивановна крепко спит.

На столе, под её любимым абажуром лежала записка, адресованная мне и стопка конвертов с её письмами к мужу.

В записке она просила похоронить её вместе с письмами на нашем местном кладбище, предварительно позвонив сыну.

Мы тщетно звонили, по номерам, записанным в её маленьком мобильном аппарате, но ответа не дождались ни по одному из них.

Отправив сообщения о смерти матери дочери и сыну, мы похоронили нашу соседку, как она и просила на нашем кладбище с её письмами ранее ушедшему мужу.

Неизвестно, что она писала и чем делилась с душой умершего мужа, но думаю в последнем своём письме, она задала ему сложный для обоих вопрос:

– Как, получилось, что мы вырастили таких детей?

Автор: Ирина Горбачева Маркарьянц