Октябрь в этом году случился, ну, вот просто, совершенно… октябрический…

Ласково, сухо, солнечно, и, вдруг,- бац: дождь, дождь, дождь. Да мелкий такой, что и дождём-то ему самому назвать себя было бы стыдно. А всё равно: сразу раскисло, стало холодным и грязным целое пространство вокруг. Зябко везде, даже в тёплом классе.

Даже на душе. Не работается, не пишется, не думается. Потому смотрю на детей своих, на учеников, вижу, что и им так же (только маленькие ещё, сами себя понять не могут)… вроде бы и пишут, и работают, но вяло, монотонно и скучно. А я делаю вид, что и не замечаю этого, что всё нормально. Ладно, пусть, потом наверстаем…

… А Иванушка что-то уже несколько дней хандрит, давно ему уже не солнечно на душе. Для пятиклассников такая долгая хандра – редкость. Значит, действительно что-то случилось серьёзное и большое.

Надо бы поговорить с ним, призвать после урока под «очи свои светлые». Так называется стул, который стоит у меня в классе прямо напротив моего стола. Они любят, сидя на нём, со мною разговаривать… Надо бы, да октябрь заоконный всю душу выел: хочется тепла и солнца, а не чужих проблем.

Ещё 4 минуты. И – всё. Урок закончится. Они уйдут, а я закурю (прямо в классе, нарушая закон!), посижу. А потом – домой. И буду, наверное, Бунина читать… про его антоновские яблоки, про гулкий сад, про удивительные русские запахи и про простых людей со сложными душами…

Всё. Звонок. Господи, хорошо-то как! Мы все (я и класс) по достоинству оценили его механическую избавительную трель. Зашумели, засобирались, ожили и сразу стали детьми, а не учениками средней школы.

Прощаются и уходят. На свободу. В кислый октябрь. Вот сейчас – последний скажет своё «дысиданя» и закроет дверь… Нет. Иванушка замешкался. Идёт ко мне:
— Можно под «очи светлые»? Поговорить?..
Чёрт возьми, и не Иванушка он вовсе, а Ванька!
— Конечно, Вань, садись, поговорим. Я давно уж вижу, что у тебя что-то важное. Жду вот, когда сам подойдёшь…

— Меня, Валерь Николаич, мама к себе забрать хочет. От баушки… Мы сначала все вместе жили: папа, мама и я. А потом они ругаться стали. Всё чаще и чаще.

Иногда даже ночью проснусь и слышу, как они кричат друг на друга. Даже Муська пугалась и лезла ко мне под одеяло. Муська – это кошка наша. Она, хоть и серая и старая, а всё равно боится, когда ругаются, прятаться сразу начинает.

А потом они ругаться перестали. Совсем. Потому что мама ушла. На работу. И не вернулась. И даже ни со мной, ни с Муськой не попрощалась. Мы у папы спрашивали, когда она вернётся. А он всё время молчал и сопеть начинал. А когда он сопеть начинает, мы с Муськой его боимся и уходим к себе в комнату.

Потом уже он сам нам всё рассказал. Пришёл с работы поздно. Я уже и уроки сделал, и картошку почистил. Сидим с Муськой у окна на кухне и ждём его.

И даже гулять не хочется, потому что по маме соскучились сильно и думаем: а вдруг они сейчас вдвоём вывернут из-за угла дома и за руки держаться будут. Зайдут в подъезд, поднимутся на лифте, а тут мы с Мусечкой их ждём. И картошка варится. Я её уже и на плиту поставил, только не включал.

Так мы с Мусей думали, думали и даже не заметили, как папа (один!) в подъезд вошёл. Пришёл и сразу – к нам, на кухню. Сел напротив, Муську у меня с колен взял и говорит:
— Мне, Иван, нужно с тобою серьёзно поговорить…
И молчит, и не говорит ничего. Но я точно знаю: про маму сказать хочет. А Муська смотрит с его колен прямо на меня, и ей ко мне хочется, рвётся, а он её не пускает.

— Короче, мама наша теперь – чужая мама. Решила она начать новую жизнь. А для новой жизни нужно всё новое: новый муж, новые дети и новая квартира. Она, кажется, всё это нашла.

Ты мужик уже взрослый и понимаешь, что я один о вас с Муськой заботиться не могу, потому что целыми днями на работе, да и командировки эти. Потому ты пока поживёшь у бабушки. Что? Муська? Ну, конечно, она поедет с тобою, к бабушке. Школа? У бабушки прямо под окном есть школа. Ты туда пойдёшь. А я вас навещать буду. Часто. Как только смогу.
-Вот так, Валерь Николаич, я в вашей школе и оказался. Ещё в четвёртом классе, весной.

А папа у нас всего два раза только был, потому что у него работа и командировки. Он не успевает. Но звонит нам с Мусей и бабушкой часто, почти каждую неделю.

А мама совсем не звонила. Ни мне, ни Мусе.
Я спросил бабушку, почему так. Она долго так молчала, только спицы быстрее стучать стали (бабушка вяжет всё время носки для нас для всех), а потом и говорит:
— Они вас с Мусей мне подарили, чтобы было с кем мне старость коротать. Это ведь я тебе, когда ты родился, имя выбрала. А знаешь, как оно переводится? «Благодать Господня». Вот и будешь ты моей Благодатью. Или плохо тебе у меня?
— Нет, нам с Муськой у тебя хорошо. Но почему папа с мамой не хотят, чтобы я и для них был «Благодатью»?

— Они хотят, Иванушка, только сами ещё этого не понимают. Не понимают, что важнее этой Благодати нет ничего в жизни у людей. Потом поймут. Обязательно. Все понимают это рано или поздно. Даже кукушки.

Потому и плачут они по лесам, что опамятовались, вспомнили, что деток своих по чужим гнёздам разбросали, вот и зовут их к себе, прощения у них просят. А ты ведь не в чужом гнезде. Ты со мною. Не торопись ты, жди и верь, что обязательно и твои мама с папой «закукуют» и позовут тебя к себе.

А вчера мама позвонила. Я так обрадовался. И сразу бабушкин рассказ про кукушку вспомнил. Мама мне сказала, что хочет забрать меня к себе, что дядя Володя (ну, это мамин муж новый) не против и что там у меня будет младшая сестра. И школа прямо под окном.

Только сказала, что Муську с собою брать нельзя, потому что в семье маленький ребёнок, а от кошек у маленьких бывают глисты…

Но разрешила мне навещать Муську у бабушки. Иногда. А она старая уже, и «иногда» для неё мало. Ей всегда нужно, чтобы я рядом был, потому что – к кому ж она тогда под одеяло? Если испугается?

Я не знаю, что говорить Иванушке, а потому бормочу что-то невразумительное про то, что, наверное, это правильно, что с мамой ему будет лучше.

Он молчит, сопит так, наверное, как сопит его папа, когда они с Муськой его начинают бояться. А потом и говорит мне:
— А что если вдруг мама меня опять подарить кому-нибудь захочет?..

Инет

Вражина

— Это что такое? Куда собрался? – грозный голос отца заставляет вжать голову в плечи и замереть на пороге, вцепившись вспотевшей ладошкой в дверную ручку.

— На улицу, — твой голос робкий, дрожащий.

— А шапка где?

— Так тепло на улице, — пытаешься показать характер. Пытаешься сказать, что уже взрослый и тебе плевать на какие-то там шапки, в которых в такую погоду только малышня бегает.

— Шапку надень, — теперь голос отца спокойный. Он знает, что я его услышу. Знает, что я, глотая слезы, возьму шапку, натяну её с яростью на голову и выбегу из квартиры.

— Шапка, шапка, шапка! – яростно бубня, я спускаюсь по лестнице. Выбегаю из подъезда, задираю голову и смотрю на наши окна.

Отца не видно. Торжествующая ухмылка и шапка прячется в отвисшем кармане куртки. Воздух, хоть и холодный, бодрит. Бежать, играть с друзьями. К черту шапку.

А на следующее утро температура. Снова болят уши. Снова мама, достав из аптечки пипетку, открывает пузырек с какой-то вонючей жидкостью. Снова болит голова, а горло саднит, словно съел тарелку раскаленного песка.

Мама бежит на кухню, потом обратно. Таблетки, пипетки, сиропы, градусники. И от её внимания слезы сами выступают на глазах.

Жалко себя, а вот отцу меня не жалко. Он стоит, опершись плечом на дверной косяк и внимательно на меня смотрит. Глаза сурово прищурены, губы сжаты, но дыхание ровное. Конечно, ему на меня плевать. Он меня не любит.

— У, вражина! – шепчу сквозь сон, сжимая кулачки. Уши болят, но уже не так сильно.

*****

Шлеп! Резкий удар ладонью по губам и к ним моментально приливает вся кровь, что есть в теле. Слезы обиды брызгают из глаз, а сами глаза метают молнии в того, кто стоит рядом, и чья рука причинила боль. Отец тяжело дышит, но голос спокоен и ровен. Даже не дрожит.

— Понял, за что?

— Нет, — выкрикиваю со злобой и тут же ойкаю, когда шлепок повторяется. Шлепок несильный, но губам все равно больно.

— А теперь понял? – голос отца, в отличие от моего, тихий и спокойный. Словно для него это рядовой случай. Он опускается на одно колено и внимательно смотрит на меня. Его маленькие, черные глаза до одури меня пугают.

Его глаза всегда чернеют, когда он злится. Голос у него спокоен, но я вижу это черное пламя, что пылает в его глазах. Но тут в его голосе появляются другие нотки, которых я до этого не слышал. Они появляются лишь на миг, а потом исчезают.

– Она – твоя мать. Она стирает твою одежду, готовит тебе ужин, делает с тобой уроки, а ты что?

— Ругаюсь матом на неё, — обида потихоньку утихает в груди. Сердце еще ходит ходуном, злоба за удар никуда не делась.

— Сначала ругаешься, а потом что? Ударишь? – голос отца удивительно спокоен и от этого мне противнее всего. — Нет.

— Понял за что получил по губам?

— Да.

— За что? – губы болят, словно знают, что от моего ответа зависит, будет ли еще один шлепок. Но его не будет.

— Нельзя так вести себя с родителями.

— Правильно. Теперь иди в свою комнату и подумай над тем, что ты сделал не так. В комнате, в полной темноте, слезы снова начинают душить. Приходит злоба и непонимание. Почему сразу нельзя было это сказать? Зачем бить по губам? Это больно и неприятно.

— Вражина! – шепчу я, засыпая, а маленькие злые слезы высыхают у меня на щеках. Завтра я об этом забуду, а вот отец, я уверен, будет помнить всегда.

*****

— Ты что это делаешь? – я вздрагиваю, неловко пытаюсь спрятать зажжённый смятый бычок, вытащенный из отцовской пепельницы часом ранее, за спину, но он выпадает из ослабевших пальцев и падает на кафель, рассыпаясь на яркие искры. Голос отца все так же спокоен и суров, а губы поджаты. На миг в уголках блеснула улыбка, но тут же исчезла.

– Давно?

— Что давно? – губы ноют. Ждут шлепка. Но его нет. Лишь этот тихий и спокойный голос. И пугающие до чертиков черные глаза.

— Куришь давно?

— Давно, — конечно, вру. Это вторая сигарета в моей жизни, если окурки вообще можно назвать сигаретой.

— Понятно, — отец уходит на кухню, затем возвращается в туалет и протягивает мне пачку «Примы». В его руке уже тлеет одна папироса. Он протягивает мне зажигалку и кивает.

– Кури. Хочешь курить? Кури.

— И буду, — слова как-то злобно вылетают. Но отец по-прежнему спокоен. Он ждет, когда я закурю. Думает, что я испугаюсь. Я улыбаюсь, чиркаю зажигалкой и набираю полный рот дыма, который потом неловко пытаюсь выдохнуть.

— Это так ты куришь? – спрашивает он. Я киваю, на что он мотает головой.

– Если хочешь курить, кури правильно. Вдыхай дым, а потом выдыхай.

— Ладно, — снова набираю полный рот дыма и делаю вдох. Омерзительная теплая волна жалит легкие, бьет в голову так, что она начинает кружиться. Желудок скачет ходуном, а потом съеденный суп выливается прямо под ноги отцу.

— Ну. Чего застыл. Кури дальше, — спокойно говорит он, дымя своей папиросой. Я затягиваюсь, липкие слюни не дают дышать, а из глаз снова бегут слезы.

— Вражина! – шепчу я так, чтобы он не услышал. Но он слышит. Глаза темнеют еще сильнее, но он просто стоит и смотрит, как меня корежит. Смотрит, пока ему это не надоедает, затем забирает окурок, бросает его в унитаз и сливает воду. Поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза.

— Еще хочется курить? Только честно.

— Нет, — до сих пор тошнит, а еще и пол вытирать.

— Угу, — хмыкает он и выходит из туалета, оставляя меня наедине.

*****

Я уезжаю. Видимо, надолго. Стою в коридоре, держу дорожный чемодан в руке, смотрю на маму. Перевожу взгляд на отца. Жду, что он скажет. Но он молчит и смотрит на меня.

Мама целует меня в щеку, проверяет взял ли я паспорт. Отец лишь жмет руку и словно нехотя улыбается. Я тоже улыбаюсь. Потом разворачиваюсь и выхожу из квартиры. На улице задираю по привычке голову и смотрю на окна. Вижу маму. Вижу и отца.

*****

— Ты что делаешь? А по губам? – отец вздрагивает, прячет за спину окурок. Виновато улыбается, но я не улыбаюсь. Стою и смотрю на него максимально сурово.

— Ой, уж и покурить нельзя, — ворчит он, потом вздрагивает, когда сверху от соседей доносится ор. Это мой друг детства – Митька.

Снова орет на свою мать отборным матом. Я ругался при родителях дважды. Когда внезапно проиграл мой любимый клуб, и когда получил от отца по губам. Отец качает головой и с трудом выходит из туалета, я иду следом за ним. Ворчу, конечно.

— Нельзя тебе курить.

— Ой, учить меня будешь? Он садится в кресло и, нацепив на нос очки, углубляется в газету. Я иду на кухню, беру из холодильника одну из многочисленных баночек с таблетками, вытряхиваю белый кругляш, набираю воду из-под крана и возвращаюсь в зал.

Протягиваю отцу. Тот кривит лицо, смотрит на меня сурово, но берет стакан и таблетки. Выпивает, морщится, а затем снова углубляется в газету.

— У, вражина, — внезапно и тихо говорит он. Но говорит так, чтобы я услышал. Я не могу сдержать улыбку. Он тоже смеется.

Враг мой… Нет. Друг. Лучший, какой только мог быть у меня.

Гектор Шульц