Мы постоянно судим о других по себе: – А вот я бы так не сказала и так низко не поступила. И ни за что бы не обула подобные старушечьи туфли. И не согласилась бы жить с таким уродом, переезжая с ним в Тьмутаракань.
Помню лежала как-то в больнице и никак не выздоравливала. Температура лезла уже из ушей, но все-равно каждое утро вскакивала, пудрила лицо и летела по ступенькам с пятого этажа.
Санитарка, толкающая перед собой тележку с больничной бурдой, хваталась за сердце: «Сумасшедшая! На тебе же живого места нет», – но я, придерживая рукой швы, уже кормила госпитальных собак и собирала семена сальвии.
А соседка по палате после ерундовой операции стонала с утра и до вечера и ждала мужа, чтобы тот покормил с ложки и помог надеть трусы. Я её осуждала. Смеялась и ничего не хотела знать о низком болевом пороге.
Мой друг лет десять не общался с мамой. Не приезжал, не звонил, не писал записок своими смешными буквами-букашками. Многие его осуждали: «Как ты можешь! Это же мать! Потом будешь локти кусать»
Только я помню, как она его лупила деревянной скалкой по голове за любую провинность. И как ему периодически накладывали швы, а он, будто попка, охотно объяснял, что упал в канализационный люк. Падал он в него раз десять.
В семнадцать лет впервые остановил её замахнувшуюся безжалостную руку, и она страшно закричала: «Ты мне больше не сын».
Он уехал в чем был, а потом не раз снисходительно слушал, как девушки, выросшие в тепличных условиях, спавшие на перинах и завтракающие круассанами с кактусовым мармеладом, пели ему о сыновнем долге и милосердии.
Однажды к нам пришли гости. Скромные интеллигентные люди с мальчиком лет семи. Ребенок сидел тихо, прикрыв руками счесанные об асфальт коленки, и вяло ковырялся в котлете и картошке-пюре.
А когда заварили чай и поставили вазочку с конфетами, подпрыгнул, словно каучуковый мяч, и стал набивать «Красным маком» свои карманы.
Я раздавила его взглядом, чисто таракана, а его мама смущенно наклонилась к моей: – Не могу отучить от этой жлобской привычки. Все запасается. Дома у нас не бывает шоколадных конфет. Тут хоть бы на гречку и постное масло хватило.
Мы не можем почувствовать чужую зубную боль, прожить соседское детство и преодолеть чужой километраж.
Понять китайца, считающего оскорблением, если носик заварочного чайника пялится в его грудь, и англичанина, возмущающегося в цирюльне, потому что провод электромашинки коснулся его холеной северной щеки.
Кому-то постоянно жарко, а кому-то холодно. Кто-то любит кататься на чертовом колесе, а другой не может пошевелится уже на высоте три метра.
Одни читают детективы, а вторые – «Дао дэ дзин». Датчане никогда не посочувствуют жителям Сомали, бездетная женщина – матроне с пятью детьми, сытый – голодному, а зрячий – слепому.
У нас есть только собственный опыт, собственное мироощущение и зауженная точка зрения. И было бы благороднее оставлять её все-таки при себе.
Дядя Миша был смешной. Неуклюжий, как медвежонок. Маленького ростика, полненький, кудрявый. Глаза маленькие, сине-прозрачные, как монпансье. Очки. И какое-то детское выражение лица, радостное, наивное.
Саша боялся мужчин. Вздрагивал от мужских голосов, смеха. Если ему на улице протягивали руку, как взрослому, в его шесть лет, тут же прятался за маму.
— Соня! Чего это у тебя защитник трусливый такой! — смеялись взрослые. Саша не был трусливым. Он защитил от трех подростков соседку Любочку, когда у той на улице отобрали мяч. Просто закрыл ее собой и твердо сказал: — Не трогать! Она девочка. Со мной дело иметь будете! И ребята ушли.
— Ишь, мелочь храбрая выискалась! — только и сказали. Любочка его за руку взяла после этого со словами: «Давай дружить!». И когда котейка на дерево забрался, Саша один за ним полез, ладно мама из окна увидела, выбежала. Позвала соседей. Те сняли и мальчика, и котенка. Кошку они с мамой домой забрали, назвали Дунечкой.
И в садике Саша был самый смелый, самый способный. Его в пример ставили. Но мужчин боялся все равно. Это в два года началось. Когда так сильно кричал и замахивался на маму отец. Такой большой и красивый. Черноволосый, черноглазый, сильный. По улице шел — ему вслед оборачивались.
Семен был эталон. Внешности, но не души. Саша не помнил, чтобы хоть раз папа взял его на руки, прижал к себе, пожалел, обнял.
— Прекрати хныкать! Ты не баба. Мальчики не плачут! Нечего размазней расти. Один поспишь в темноте, никаких тебе сказок на ночь.
Игрушку убери из кровати, ты не девочка, нечего к себе мягкие игрушки тащить! Сломал кораблик нечаянно? Больше игрушек не получишь, криворукий. Иди отсюда. Пойди погуляй. Не мешай. Замолчи, — такие слова Саша слышал от самого любимого и дорогого человека.
Много позже он узнал, что был нежеланным ребенком. И отец не хотел на маме жениться, да родители настояли.
— Любит он тебя, Сашенька. Может, время пройдет, поймет. Просто он вот такой. Какой есть, — гладила мальчика по голове мама.
Время шло. Отношение не менялось.
— Надо было дождаться, когда бы я сам ребенка захотел! Предлагал тебе, гуманистка, блин. Вот и родилось непонятно что, нытик этот забитый, — кричал отец.
Ему не нравилось все в Саше. И мальчик постепенно привык. Папы часто не бывало дома. А потом он и вовсе ушел. Сказал, что помогать деньгами будет. А вот ребенка видеть не хочет. Не такого хотел. Может, когда-нибудь.
Сашина мама была симпатичная. С длинными медовыми волосами, большеглазая. Саше она казалось русалкой. Много работала.
А однажды пришла домой с дядей Мишей. Он был ее начальник на работе. И предложил как-то подвезти, мама с пакетами большими шла.
— Здравствуй, малыш. Я дядя Миша. Вот, забежал к вам. Если невовремя, то я уйду. Я тут это… Пирожные тебе принес. И вот, самолетик. Он у меня старинный, дед еще подарил.
Мама твоя сказала, что ты любишь технику. И еще кролика игрушечного. Смотри какой, пушистый, смешной, как настоящий, — произнес дядя Миша. Голос у него был мягкий, тихий.
Потоптался на пороге. Саша стоял и молчал. Он снова боялся.
— Ничего, Сонечка. Я пойду. Малыш-то с тобой хочет побыть, — и дядя Миша, положив свертки, пошел неуклюже к двери. Он и переваливался, как медвежонок. Саша улыбнулся невольно. И бросился к нему.
— Не уходите, дядя! Дядя Миша поднял его на руки. От него пахло одеколоном, булочками и домом. — Какой ты мальчик красивый! Ох, какой хорошенький! Вырастешь, все девчонки твои!
Сонечка, малыш-то какой! Я таких не видел! — восхищенно проговорил дядя Миша. С той поры он стал приходить к ним в гости. Мог сесть в костюме на пол и играть с Сашей. Часто ему читал и приносил книги.
Когда мама уставала, сам готовил. Он много чего умел. И супы варил, и котлеты жарил, и пироги у него отменные получались. Сашин папа никогда не стоял у плиты. И чай себе даже сам не наливал. Говорил, что не мужское это дело.
— А почему вы готовите, дядя Миша? — робко спросил Саша.
— Люблю это дело, Сашенька. Я из семьи большой, самый старший. Мама с папой всегда заняты были, надо остальных кормить было.
Да и вообще, это же так интересно! С любовью сделать, своих накормить. Мама у тебя устала на работе, пусть отдохнет, — отвечал дядя Миша.
— Так и вы же устали. Вы же работали, — пожал плечами Саша.
— Да я крепкий, чего мне сделается. Летом на дачу поедем на мою, там красиво. Лягушечка в колодце живет. Покажу тебе. Рыбку сходим половим. Цветов маме наберем, ромашек! — дядя Миша прижал Сашу к себе.
Мальчик вцепился в него ручонками. Больше всего на свете он хотел, чтобы дядя Миша никуда не исчезал. Спустя месяц на улице они встретились с отцом. Случайно. Тот был с женщиной, нетвердо стоял на ногах.
— Это кто? Что, замену нашла, Сонька? Быстро ты! Получше-то никого не было, только это страшилище? — засмеялся отец. А за ним и его спутница. Дядя Миша молчал.
— Папа, это дядя Миша. Не обзывай его! — сказал Саша.
— Что? Ну-ка повтори, щенок! У тебя голос прорезался, что ли? Какой такой дядя Миша? — и отец схватил дядю Мишу за грудки.
— Не надо! Папа! Не надо, пожалуйста, — закричал Саша, вцепившись в ногу отца. С того случая бабушка и дедушка со стороны папы стали чаще брать Сашу в гости.
Ругали маму. Дядю Мишу. Говорили, что папа только один. А дядя Миша — пустое место. Саша пробовал с дядей Мишей поговорить.
— Они правы, сынок. Он же твой папа, его уважать, почитать да любить надо. Ты прости, сынок, что я вот к вам… хожу да живу. Может, не я бы, так наладилось бы все, — качал головой дядя Миша.
— Нет! Не наладилось бы! Только не уходите, дядя Миша! — просил Саша. Он подрастал. И дома было тихо и уютно.
Дядя Миша постоянно был в движении. Работал, выращивал что-то на даче. Готовил, консервировал, читал Саше книжки. Учил его из дерева строить поделки. Купил машину и держал Сашу на коленях, давал порулить.
Саша часто слышал, как дядя Миша говорит маме: — Ты отдохни, Сонечка! Я все сам.
Соседки на улице, видя, как Саша с дядей Мишей идут домой, тот приотстал, разговорились: — Какой мальчик красивый! Интересно, в кого? Отец-то так себе, неказистый совсем!
— Да он не его. Родной-то папка тот да, красавец. Надо же было после такого мужика Соньке вот это убожество подобрать!
— Неправда! Дядя Миша самый лучший! Не говорите так больше! — подбежал к ним Саша. Ему было обидно за дядю Мишу.
А тот молчал. Мол, что за правду обижаться? Такой есть. Бабушка и дедушка со стороны мамы тоже дядю Мишу не приняли.
Просили дочь опомниться, что родной отец Саши красавец писаный, а она связалась с невзрачным хлопотливым мужичонкой. То, что дядя Миша был заботливым, умным, зарабатывающим, в расчет почему-то не бралось.
Саша рос. И когда они гуляли с Любочкой, вдруг сказал ей: — Отчима люблю больше, чем родного отца. Того терпеть не могу, злой. Но родня меня не простила.
— Саш, зато ты их прости. Ладно, пусть. А дядя Миша мне тоже очень нравится! Когда Саша защитил диплом, он стремился к тому, чтобы когда-нибудь стать капитаном первого ранга, связать свою жизнь с морем.
Чтобы дядя Миша и мама гордились им. А потом пришла телеграмма от мамы — заболел дядя Миша. И Саша поехал домой.
Он был очень сильный, красивый. Но стоял и плакал навзрыд в тамбуре.
— Только бы ничего не случилось. Только живи, слышишь? — шептал он. Тихо и незаметно вошел в их с мамой жизнь неказистый дядя Миша. Одарив их любовью. Маленький, смешной, закрывающий всегда собой свою семью. Он был сама жизнь.
И по больничным ступенькам Саша бежал через три. И никак не мог понять, кто лежит на кровати — дядя Миша? Он такой мягонький был, справный. Неужели этот совсем высохший пожилой человек — он?
Тонкая рука поднялась над одеялом. Глаза открылись, из них полился свет, в котором всю свою жизнь купался мальчик Саша. И упав на колени, обняв своего самого дорогого человека, Саша вдруг впервые крикнул:
— Папа! Папочка, ты только живи! Ты мне так нужен! Я тебя потом на корабле покатаю, как и обещал в детстве!
Дядя Миша всегда говорил ему, что отец у Саши только один. И никогда не претендовал, чтобы мальчик его так называл. Но глядя на радость на его исхудавшем лице, Саша понял — он ждал этих слов.
— Ты помирись с папой, Сашенька. Какой бы не был, как бы ты не обижался, не чужой он тебе человек. Пообещай.
И о маме заботься всегда, она такая хрупкая, Сонечка. С вами я счастье узнал. Вы же мои звездочки были. Родные, любимые. Спасибо, что разрешили мне рядом с вами быть! — прошептал дядя Миша.
— Это тебе спасибо! Тебе! За все! — плакал Саша. Он помирился с отцом. И тот, восхищенно глядя на сына, все говорил и говорил, просил зла не держать, извинялся, вспоминал, как был не прав, чтобы Саша приезжал чаще.
— Я приеду, пап. Наверстаем, — сказал Саша на прощание. Возвращаясь из плавания, первым делом он берет охапку ромашек и идет туда, где лежит дядя Миша.
Смотрит на мчащиеся облака. Вспоминает полянку, лягушку в колодце. И держит в руках тот фонарик, который они смастерили с дядей Мишей.
— Ты, сынок, даже если меня не будет рядом, зажги фонарик-то! И на этот огонечек я приду, даже если ты меня видеть не будешь! Посижу рядышком, обниму тебя, своего золотого мальчика! — радовался дядя Миша.
— Я зажег фонарик, папа. Приходи! Я тебя очень жду, — прошептал Саша, глядя в темное вечернее небо.
Тот день, когда мама встала на ноги, стал самым счастливым для Витюшки. Он был трудный подросток. Его даже во дворе все бабушки не любили. И опасливо обходили стороной другие ребята. У Витюшки даже кличка была «Бешеный».
Только мало кто знал, что в глубине души Витьки-бешеного, жил хороший добрый мальчик. Он просто превратился в ежика, в тот момент, когда отец ушел. Оставив его, Витюшку и больную маму…
Отцом Витюшка всегда гордился. Он был здоровый, сильный и красивый. Сына жизни учил.
— Чего ты как девка? Подумаешь, котенок валяется в луже. Мимо иди. Таких котят полно. И птиц не корми, нужны они. Мать хватит целовать в щечку, когда уходить. Нечего с бабами сюсюканье разводить. Они должны знать свое место! А то на шею сядут! — учил папа.
И маленький Витя как губка впитывал это все. Это же папа. Он авторитет, плохого не посоветует. К маме его красивый папа относился снисходительно. Нет, не обижал. Просто часто проскальзывало: «Знай свое место!».
— А как это, папа? Знать свое место? — спрашивал Витя.
— Сынок, отношение к бабью должно быть одинаково. А то на шею сядут и ножки свесят. Но со мной такой номер не пройдет. Мне бабские слезы да сопли по барабану. Ты знаешь, их сколько? Полно.
Так что пусть твоя мамаша радуется, что мы с тобой у нее есть. А то жила бы одна, — объяснял отец.
Витя не совсем понимал, что он хочет сказать. Но кивал. А мама слушала молча. Была она маленькая, очень худенькая. Глаза небольшие, нос наоборот, большой. Отец его «клювом» называл.
Все знакомые удивлялись, зачем он, этакий идеал мужской красоты — черноволосый, с большими синими глазами и атлетической фигурой, на ней женился.
И мама себя всегда чувствовала дома, как в гостях. Словно одолжение ей муж делал. Робко и услужливо готовила, стирала. Учила уроки с Витей, помогала ему во всем, советовала.
А он с мамой не любил гулять. У других мамы были эффектные. Надушенные, нарядно одетые, статные, яркие. Словно птички заморские.
А свою он стеснялся. Отец за глаза маму «моль» называл. Потом мама вдруг занемогла. Вроде только что привычно хлопотала по дому. И раз- все.
Витя ошарашенно смотрел на нее. И вдруг вспомнил свою игрушечную птичку из детства, которую заводил ключиком. Птичка шустро клевала. И вдруг замирала неподвижно — кончался завод.
Маму нужно было возить по врачам. Отец отказался, сославшись на нехватку времени. И с ней ездила соседка тетя Галя с мужем.
Мама стала и внешне другой. Волосы у нее вылезать начали. Глаза ввалились. Руки были тонкие-претонкие, словно прутики.
— Боренька, ты посиди со мной! — просила она тихо мужа. Но тот отмахивался. А потом и вовсе стал домой только ночевать приходить. И даже к жене не заходил.
Витя не знал, что делать. Он пытался неуклюже ухаживать за матерью. И та благодарно ловила его руку и целовала ее.
Дальше случилось вот что — Витя как раз из школы пришел. Когда увидел большие сумки в прихожей. Решил, что гости нагрянули. Но вышел отец со словами: — Вот что, Витюшка. Собирайся. Я тут твои вещи собрал. Мы переезжаем. Не стой, быстрей давай!
— А … зачем? Папа, у нас же есть квартира? И маму надо собирать да перевозить, ей и так плохо. Зачем? — спросил Витя.
— Мать тут останется. Я попрошу соседку присмотреть. Зайдет пару раз. Денег ей оставлю. Нечего нам тут быть. Прости, но лишний груз ты, Света. Я ухожу к молодой и здоровой бабе.
Ничего против тебя не имею, но жизнь такая. Балласт, что мешает, надо сбрасывать, — отец повернулся в комнату, где лежала мать. Он даже не постеснялся произнести эту фразу.
Витя посмотрел на маму.
— Иди, сыночек. С папой. Иди, Витенька! Чего на меня такую глядеть-то? Только подойди, дай я тебя за ручку подержу, попрощаюсь. Нечего тебе меня такую видеть, — попытавшись через силу улыбнуться, проговорила мать.
И Витя вдруг вспомнил. Как он, 8-летний мечается в жару. И мама носит его на руках. Ей тяжело, но носит. Сидит с ним ночи. Поит морсиком, читает. Готовит. Ласково гладит по голове. Она его из школы встречала до последнего.
Витя ей потом концерт устроил, мол, большой он. И мама шла поодаль. Мали ли что? И когда к нему пристали ребята постарше, окружив его, мама бросилась к нему. Смешная, маленькая, но словно тигрица бежала защищать своего детеныша.
А еще всегда гордилась им. Говорила, что он у нее самый лучший. Что же он натворил?
— Я никуда не пойду. Иди, если хочешь. Я с мамой буду, вот так! — и большой мальчик Витя бросился к кровати, где лежала мать.
Напрасно отец пытался его оттащить и увести с собой. Он ушел, а Витюшка плакал. Впервые. И чувствовал, как невесомая мамина рука все гладит его по голове.
Он разносил листовки. Лето пришло — огороды помогал копать. Совсем стало туго с деньгами. Отец давал, чисто на него, Витьку.
Но маме нужны были лекарства. Мама жалела его. И скучала по отцу. Так и угасала медленно.
Однажды Витюшка удрученный домой шел. И как и в детстве — дождик, лужи. Возле лавки облезлый и одноухий персидский кот. Большой, кем-то брошенный. Глаз один заплыл. Витька прошел уже, как отец учил.
Но столкнулся с ним взглядом. Обреченным таким, грустным. И вдруг поднял на руки, спрятал под куртку и понес домой. А животное ласково тыкалось Вите в шею, словно благодарило.
Мама спала. Тикали часы. Было тихо. Мальчик кота вымыл, молоком напоил. Тот свернулся на диванчике на кухне. А Витя к соседке пошел. У нее было два хвостатых, может, подскажет, как глаз-то подлечить.
А у соседки день рождения. К себе его тетя Галя затянула. Коту капельки дала. И подростку подкладывала вкусные блюда. Гостей много было.
Среди них выделялась женщина с высокой прической и брошью в форме скарабея. Большой такой, блестящей Тетя Галя рассказала про Витькину маму. Все сочувственно поохали.
Он уже уходить решил, как его та дама догнала. И говорит: — Мама твоя думает, что тебе обуза. Сломил ее папин уход. Не хочет выздоравливать. Организм не борется, во мраке.
Ты, мальчик, возьми обычную бутылочку. Налей туда воды. Или подсласти чем. И давай маме по ложке. Скажи, что это новое средство. Чудотворное. И что оно ее на ноги поставит.
Поговори с ней. Скажи, что любишь. Вот увидишь, мама поправится! Витька помялся и ушел. Думая, что за ерунду ему посоветовали?
Кот неслышно скользил по дому, словно радовался тому, что он у него теперь есть. Витя его Фломастером прозвал. Потому что тот прыгнул туда, где у него рисунки были и коробочку с фломастерами все катал.
Ночью маме хуже стало. А утром Витюшка сходил и купил фляжку пластмассовую, красненькую такую. Налил воды. Витаминку кинул апельсиновую. Разболтал. И пошел к маме.
Сказал, что у тети Гали вчера в гостях целительница была. И дала средство специальное. Оно поможет, стопроцентно! Начал маму поить. И долго беседовал с ней. Строил планы. Надеялся. И боялся, что ничего не поможет.
Только чудо случилось — мама встала. Пришел Витя со школы — а она с кухни идет тихонечко. И дома пахнет блинами. Он не знал, почему это случилось. Может, мама воспряла духом? Или хворь вдруг отступила?
Позже Витя поймет, что имела ввиду незнакомка. Сила внушения. Есть такой метод плацебо. Как бы то ни было, мама стала прежней.
И накопив денег потом, Витя ее в магазин повел. Платье выбирать. Любил с ней долго гулять вечерами. И гордился тем, что у него мама есть. У других может и нет.
Отец его женился снова. Правда, счастье было недолгим — вот какая штука: начались проблемы с легкими. И новая супруга выставила его вон.
Он в бывший дом вернулся. Присмиревший, без былого гонора. Мялся долго на пороге. Идти-то больше некуда было.
Мама добрая, приняла. И Витя принял. Помогал тому в больницу ходить, выходил. Но условие поставил — если будет с мамой плохо обращаться — пусть уходит. Они и втроем проживут — Витя, мама и Фломастер.
Только тот, поскитавшись, присмирел. Любит теперь телевизор смотреть, держа Фломастера на коленях. Говорит, что он волшебный, хорошо на всех влияет!
Маме отец впервые за много лет цветы приносит. И зовет ее не иначе как «Светик мой».
А Витина мама счастлива. Через невзгоды и тяготы вновь соединилась вся семья. Мужа она простила. А сынок у нее золотой. Всегда ее целует на прощание. И постоянно говорит: — Мама! Ты мои крылья! Пока ты есть, я летаю!
Не верьте вы тем, кто начинает рассказывать байки про голос крови! У Андрея кровь была – и много.
Но вот голоса у неё не было. Немая она у него. Течёт себе и течёт, как крови положено – по артериям и вена, про сосуды не забывает. И – молчит.
Вот смотрит он сейчас на свою мать единокровную, которая сама его и породила. А внутри – тишина. Гробовая, что называется. Стоит перед ним женщина, по облику которой видно, что жизнь её помяла.
И изрядно помяла! Поводила по закоулкам самым тёмным, поваляла в грязи – да прямо лицом, била под дых неоднократно. А сейчас она плачет. Слезами плачет, на воду похожими. Привычное это для неё, видно, дело – плакать.
А Андрею и не жаль её совсем. Да и не помнит он ничего из детства-то!.. Хотя, нет, — помнит. Но отрывками как будто, картинками отдельными.
Помнит вот, что у отца зуб золотой справа был, и Андрюхе этот зуб нравился. Что у отца залысины были, тоже помнит. И как тот в гробу лежал, а Андрейка подходил осторожненько, на цыпочках, за край гроба двумя руками брался и внутрь заглядывал.
Но ничего так и не увидел: только кружавчики матерчатые и нос торчит. Отцов, стало быть, нос это был. А потом он с мамой был. Знал тогда, что это мама. Точно уверен, что знал. А вот лица не помнит. Она молчала всё время и плакала.
Только иногда сверху до Андрейки слова долетали: — Жри… — и миска с кашей опускалась перед самым его носом.
— Спать ложись… И он сам шёл и ложился, хоть и страшно одному было, без света.
— Иди на улицу… И он шёл. А там смотрел издалека, как другие дети играли на площадке. Он же к ним не подходил, боялся…
Или не боялся, а так просто, сам не знает, почему… Потом он спешил за гаражи, что стояли в конце их двора, к Найде и её детям.
Найда была собакой беспризорной и дом сама себе придумала: ямку под одним из гаражей выкопала. Там и жила. А так как она была женщиной, то дети у неё были. Всегда. Щенки, то есть.
И всегда – много. По несколько штук. Пёстрые все, шустрые, с хвостиками-калачиками. Когда подрастали одни и разбредались кто куда из родительской ямки, вскоре появлялись новые.
И Найда им всем всегда была хорошей матерью. Хоть девочкам, хоть мальчикам. Она их не только кормила, но и целовала нежно: облизывала каждого от носика до хвостика. И каждый из них знал, что у него есть мама.
Вот Найду и её щенков Андрюшка помнил, всех наперечёт: и Жирного, и Стёпку, и Фунтика с Лоркой… Иногда, когда уже становились большими и, наверное, свои норы где-нибудь повыкопали, они к Найде «в гости» приходили.
Но стояли вдали, потому что у той опять были маленькие, и она за их слабые ещё жизни опасалась и их берегла.
Но детей своих старших узнавала и, лёжа на боку, свернувшись калачом, чтобы младшим удобно её сосать было, чуть постукивала хвостом по земле. Это она так привет детям своим выросшим передавала.
И было видно, что она любит их и гордится ими. А те издали повиливали хвостами и на маму свою смотрели. Андрюшке даже казалось, что – нежно. А Найда будто бы улыбалась им в ответ.
Потом уже, когда мама Андрейкина привела в дом нового папу, который даже и не смотрел на своего нового сына, Андрейка даже думал, что попросится жить к Найде.
Он ей скажет, что раскопает нору поглубже, чтобы и ему тоже места хватило. Он всё-всё будет делать для Найды и её детей: еду для них и для себя воровать, подстилку, на которой все они спать будут и которую для них Андрейка уже принёс, каждый день вытряхивать.
А ещё он будет свою семью защищать. От всех. Если захотят плохое для них сделать. Даже если его мама за ним придёт…
Он тогда спрячется глубоко в норе, а Найда скажет, что Андрюшки нет дома и она не знает, когда тот вернётся…
… И однажды, когда Андрейка со своею семьёй возился, мама за ним пришла и сказала, что поведёт его в поликлинику. И чтобы он там прилично выглядел, начала его ладонью от земли отряхивать, в которой он весь перепачкался. И было больно и не понятно: отряхивала она его или просто била…
А сейчас Андрей смотрит на свою маму, которая нашла его с его новой семьёй, и никак её вспомнить не может. А семья у Андрея теперь настоящая: есть у него жена Лена и дочка Наденька, которых он любит так же сильно, как первую свою семью, наверное, любил…
Вечером, когда они все втроём сели ужинать, в двери позвонили, и Андрей пошёл открыть. На пороге стояла незнакомая женщина, которая сразу плакать начала…
… И вдруг Андрей её вспомнил! Когда мама его в поликлинику привела, то посадила на стул, а потом увидела, что у него и на лице след от земли остался. Она тогда взяла сына за подбородок, повернула к себе, палец наслюнявила и землю по щеке его размазала. Это и было самым тёплым воспоминанием о ней.
Потому что потом она сказала «Сиди здесь» и ушла. И Андрейка сидеть остался. Долго – долго сидел. Потом плакать начал, потому что по Найде соскучился.
А потом были тётеньки, дяденьки… много-много чужих людей вокруг… детский дом… школа с Клавдией Васильевной, которую все звали «Селивсехорошовсталивсетихо»… армия…
А потом – Леночка и Надюшка, которой на ночь Андрей сказки рассказывал, в каждой из которых была добрая собака и гостеприимная нора… Теперь вот у Андрея мама появилась…
