Мoя мaмa гoвopилa мнe мaлeнькoй: — Нe бyдь жaдинoй и вceм дeлиcь c дpyзьями, нo вceгдa зaпoминaй тex, ктo пpиxoдит к тeбe тoлькo зa кoнфeтaми. Этo нe дpyзья.
Мoя мaмa гoвopилa мнe отправляя в шкoлу: — Учиcь дeткa хорошо, для тoгo, чтoбы пoтoм дeлaть тoлькo тo, чтo ты xoчeшь, a нe тo, чтo тoлькo и мoжeшь.
Мoя мaмa гoвopилa мнe, oтдaвaя в мyзыкальную школу: — Игpa в клaccики вo двope зaкoнчитcя чepeз пapy лeт, a музыка и мyзыкaльный cлyx ocтaнeтcя нaвceгдa.
Мoя мaмa гoвopилa мнe, провожая в бaлeтную шкoлу: — Ты нe обязательно cтaнешь бaлepинoй, нo пpaвильнaя ocaнкa дoбaвляeт cилy xapaктepa и 10 cм к pocту.
Мoя мaмa гoвopилa мнe в юнocти: — Любoвь — этo пpeкpacнo, нo пpeждe вceгo нyжнo нayчитьcя и взять за правило — любить ceбя.
Мoя мaмa гoвopилa мнe, когда я училась в инcтитyтe: — Boзьми бyтылкy xopoшeгo винa и пpocтo пoгoвopи c тeми, ктo тeбя нe любит, ты узнаешь много правды о себе.
Мoя мaмa гoвopилa мнe, кoгдa я плaкaлa: — В любых случаях дeлaй вывoды и помни от грусти — paнниe мopщины.
Мoя мaмa гoвopилa мнe вo вpeмя paзвoдa: — Ошибaтьcя — этo нopмaльнo, глaвнoe paбoтa нaд oшибкaми. А пpямo ceйчac тeбe нyжнo купить новую шляпку и уехать на море.
Мoя мaмa гoвopилa мнe: — Нe oтдaвaй пocлeднee, не бери в долг, чтобы не попасть в зависимость от кого-то, и в жизни не надейся ни на кого — paccчитывaй только нa ceбя.
Я знaю, чтo нe вceгдa былa идeaльнoй дoчepью, нo мoя мaмa вceгдa гoвopилa мнe: — Я гopжycь тoбoй, доченька, ты y мeня caмaя лyчшaя!
Мoя старенькая мaмa гoвopилa мнe : — Пoкa я живa, мы вместе co вceм paзбepёмcя, нo кoгдa-нибyдь тeбe пpидётcя искать выход из ситуаций и принимать решения самостоятельно — без меня.
Всё на свете могут наши мамы, только не умеют не стареть…. Спасибо и низкий поклон до земли нашим мамам за всё, что они для нас делают.
Один пожилой человек жил отдельно. И дети очень за него беспокоились, приезжали проведать, продукты привозили, лекарства — этот человек болел постоянно и плоховато ходил. Всю жизнь он много и тяжело работал на Севере, пахал, как лошадь.
И хорошо зарабатывал всегда. И пенсия у него получилась очень приличная по нашим меркам. И квартира хорошая, большая. И он все сидел на диванчике и телевизор смотрел — «смотрел», — громко сказано, слушал, потому что плохо видел.
Включит на полную громкость и слушает — слышал тоже плохо. Ему девяносто лет, вот что я вам скажу. Ну и вот, семья забеспокоилась за старичка очень; он и раньше иногда выходил в магазин за молочком, а тут начал куда-то ходить вечерами, с палочкой.
Наденет шляпку и уходит; бдительные соседи рассказали. А сам он не рассказывал, притворяясь, что не слышит, о чем его спрашивают. Ну, семья, дети, внуки, правнуки быстренько выследили старичка — чего там особо выслеживать-то?
А он повадился ходить в маленькое кафе рядом с домом. Он красиво одевался, галстук, пиджак, шляпка. И, опираясь на палочку, шел в это кафе. Ресторанчик такой. И там вел ужасный образ жизни: заказывал себе немножко шашлычка или самсу. Соус. Лук нарезанный. И напитки. Две-три рюмочки напитка. И еще чашечку чая и сладкое.
И так сидел, наслаждаясь каждым кусочком, зубы у него крепкие, искусственные. И он делался румяным, старался кушать медленно-медленно, чтобы подольше в кафе посидеть. И музыка еще там играла, вроде «Черные глаза».
Все это он вполне мог себе позволить на пенсию — понемножку, по чуть-чуть. И в кафе старичка все любили и радовались ему.
И давали всякие приятные бонусы, вредные, сладкие или жирные. И эти родственники ужасно возмутились и хотели устроить скандал. Заточить старичка дома. Нанять сиделку. Проверить, не выжил ли он из ума. Не перепишет ли квартиру на злых людей?
И вообще — все это вредно, опасно, да еще и напитки… Я все понимаю. Это вредно, бесспорно. Но куда вреднее сидеть дома на диване и слушать телевизор в девяносто лет…
И это такие маленькие и невинные радости; разве человек не заработал? Немножко отдыха, немножко шашлычка, немножко внимания и любви? И возможность оставить немножко чаевых — железными монетками?
Хорошо, что внук-программист оказался такого же мнения. И не разрешил дедушку ругать и лишать удовольствия. А просто оставил свой телефон в кафе и стал вечерами позванивать и спрашивать добродушно, все ли в порядке?
И все в порядке. Хотя все это — вредно и небезопасно. Но жизнь тоже вредная и небезопасная была у старичка. В шахте и на буровой. Пусть. Иногда можно себе позволить, вот что я думаю. Немножко можно…
Статный кареглазый мужчина ищет в дорогом обувном магазине туфли для любимой женщины…я не знаю его, но невольно и с удовольствием подслушиваю разговор с консультантом: — Главное, чтобы ножке было уютно…она ведь не скажет сама, но мне надо убедиться, что это так.
Супинатор удобный? Нет, каблук, пожалуй, неустойчив…вот здесь узковато, у Ани косточка…всё должно быть очень красиво…размер 44…почему Вы улыбаетесь? — голос становится строгим, и неосторожно хихикнувшая девушка виновато извиняется.
В мужском отделе пара. Выбирают рубашки. Полноватый мужчина смущённо прячется в примерочной, а его спутница продолжает выбор, с нежностью уточняя продавцу: — Чуть побольше…животик.
Нежность достигает и меня…
Я иду к эскалатору и вспоминаю Марину. Мы прожили вместе четыре химии.
Она лежала в своей узкой коечке, похожая на хрупкого ушастого сорванца с голубоватой лысиной.
Каждый вечер к ней приходил её парень и приносил ошеломительные банданы с самопальными надписями вроде «Мой нос чует твоё возвращение» и кепки с медвежатами.
Он держал её пальцы в своих ладонях и ржал, как конь, рассказывая весёлые истории и цитируя Терри Пратчетта…а потом я выходила проводить его до лестницы и он безнадёжно плакал на моём плече.
Димка…у его Кати всегда был в сумочке привязанный к переносному ледяному генератору инсулиновый шприц, потому что Димка забывал о нём.
Евгений Николаевич, ушедший в безвременье мой пациент. После Афгана раны не давали ему спать, ПТСР — жить полноценно. Его ослепительной красоты жена, к которой настойчиво, но безуспешно лезли питерские царьки, каждый вечер пела с ним под гитару и целовала его шрамы…он был обыкновенным школьным учителем.
Елена Прекрасная…Ленка…врач-рентгенолог, называвшая себя двухтонной лабораторией и шившая на заказ свои белоснежные кокетливые халаты. Её муж — длинный, как жердь, мастер спорта по плаванию, был моложе на одиннадцать лет и таял, словно ванильное мороженое, обнимая загребущими руками столько Ленки, сколько мог…
Память услужлива…и я то смеюсь, то плачу.
Это моя реакция на Любовь. Её ведь, как и нежность, ни с чем не спутаешь, права Ахматова.
И пусть она так же тиха и ненавязчива, но ещё ни один задиристый цинизм не заглушил её чистый голос. Ни одна грязь не пристала к её светлым одеждам.
И ни один потребитель, гоняющийся лишь за тем, что можно показать, не оказался счастливее того, кто научился чувствовать любовь и принимать другого человека как самого себя…
Сентябрь нежный такой в этом году случился. Серенький и золотистый одновременно. Тёплый и нежаркий. Сухой и длинный. Такой, одним словом, каким его показывали в старых советских фильмах про школу: утром идут «к храму знаний» аккуратные первоклашки, а после уроков, размахивая портфелями, торопятся оттуда счастливые старшеклассники.
А кругом листва золотая, спелая, полыхает всеми мыслимыми и немыслимыми пушкинскими оттенками.
И у меня всё хорошо началось в этом учебном году, без нервотрёпки. А ещё в этом году мне пятый класс дали.
Давно не было малышей, успел уже от них отвыкнуть. Заползают в класс маленькие такие таракашки и червячки, добросовестно выкладывают на парты ручки и тетради и задолго ещё до звонка становятся возле своих канцелярских богатств, как часовые у мавзолея, – ждут, когда прозвенит, когда начнётся.
На русском пишут, добросовестно так, сопят… А на литературе мы с ними «Царевну-лягушку» читаем. По очереди, то я, то они. И нам всем нравится, слушаем друг друга.
Я так вообще увлекаюсь, вживаюсь в образы, и, когда Щука просит Ивана-царевича, чтобы он отпустил её в синее море, у меня даже, как у той Щуки, горло пересыхает от жажды. А слушатели мои благодарные сидят, притаились, аж рты пораскрывали от сопереживания.
За первой партой, прямо напротив моего стола, сидит маленький такой ушастик, Самокрутов, кажется, Никитка.
У того, от напряжения, даже сопли текут, и взор такой… далёкий и мутный – он весь в сказке, по самые свои оттопыренные уши.
Я читаю, а сам, поверх очков, на них поглядываю: всем ли интересно, все ли сейчас со мною и со сказкой.
Чаше всех на Никитку обращаю внимание, уж очень он забавный. Маленький, застёгнут на все пуговицы (и пиджак, и рубашечка), бровей и нет почти, реденькие, едва заметные.
А под отсутствующими бровями мерцают ну вот просто антрацитовые глаза! Такие, какими их рисуют плохие или начинающие художники: большущие, правильной формы, обрамлённые изогнутыми ресницами.
Только у художников тех они получаются «дохлыми» какими-то, а у моего мальчишки они очень даже живые и выразительные.
Читать он явно не любит, потому что за моим чтением не следит по тексту, а слушает. И при каждом повороте сюжета ресницы у него трепещут, а несуществующие брови дрожат, изгибаются и прыгают.
Потом блеск антрацитовый как-то туманится – это Никитка в окно смотрит, представляет себе чего-то там…
Славный парень. А сегодня пришёл без домашней работы по русскому. Я, понятное дело, строжусь, отчитываю его, говорю, что недопустимо так начинать учебный год — уже с первых же дней не делать уроки.
А он даже не боится моего сурового тона. Очевидно, привык к тому, что его ругают. Школа приучила? Или дома у них так принято?..
После уроков зашла ко мне классная руководитель 5 «В» класса. Зашла, чтобы узнать, как началась моя с ними учёба. С Александрой Сергеевной у нас отношения доверительные, добрые, потому что я трёх её дочерей учил.
Всё три – славные получились. Особенно любил я старшую, Александру тоже, умницу и красавицу. Взрослая она уже, скоро обрадует мать (и меня тоже – ведь она и мой ребёнок!) внуком.
Поговорили ещё о ребятишках, тоже для неё новых, потому как пришли они к нам с нею из начальной школы. Я похвалил одного, спросил про другого, а потом и про Никитку Самокрутова говорить стали.
Он – из «трудных» в школе у нас. С первого класса учится плохо, много и часто пропускает. А всё потому, что живёт с пьющими дедом и бабкой, которые в школе ни разу не были: он один, сам,
Первого сентября в первый класс собрался и пришёл. Так и повелось. А когда он в школу не приходит, так это значит, что ищет или старика или старуху, спьяну заблудившихся где-нибудь и не пришедших домой ночевать.
Пенсию он у них отбирает и прячет, чтобы не пили. Они клянчат у внука, плачут. Иногда он не выдерживает и даёт им немножко денег «на маленькую», но берёт с каждого обещание, что больше – ни-ни!
И стирает на себя и на стариков сам, и в квартире уборку делает, и костюм с рубашкой себе сам гладит. А когда, наконец, вырывается в школу, то закрывает их на ключ, чтобы не баловали и не напились тут без него со своими дружками-собутыльниками, которые тут же, как только Никитка за порог, словно мухи слетаются к дверям их квартиры.
А он после школы спешит домой, чтобы всю эту шатию-братию разогнать и обедом деда с бабкой накормить…
По дороге ведь ещё и в магазин заскочить нужно! Но иногда Никитка стариков бьёт. Это когда они про маму его говорят плохо.
А плохо они про неё часто говорят, потому что уголовница она и убийца. И за это сидит в тюрьме. А убила она своего мужа, Никитиного отца и сына бабки с дедом.
Убила за то, что он пришёл пьяным, в очередной раз, и начал сына лупить. Так просто, чтобы боялся и «отца слушался».
Она отнимать кинулась, он в раж вошёл. Мальчишка уже и кричать перестал. Вот она и ударила его топором. И живым остался Никита, а отец его, значит, умер…
… Ушла от меня Александра. А я сижу в классе, курю в окно… Господи, какие же там домашние заданий! Стыдно-то как, Господи!…
Вдруг – робкий стук в двери.
— Да, да, кто там? Входите… В маленькую щёлку просовывается ушастая голова с блестящими глазами: — Пётр Василич! Вы меня простите, ну, за домашнюю, что не сделал…
Вот мама вернётся, мне полегче будет. Я тогда все-все уроки выучу. И читать хорошо буду… не по слогам…
