Зло – полезная штука. Обманул – заработал. Пожадничал – сохранил. Отнял – получил. Заставил – добился своего. Мы все хорошо знаем в чём практический смысл зла.
Намного сложнее ответить на вопрос: «В чём практический смысл добра?»
Знаете, моя жизнь сложилась так, что я пробовал и врать, и красть, и заставлять. И по результатам могу сказать – зло, во-первых, эффективно, а во-вторых, очень-очень-очень часто остаётся абсолютно безнаказанным. Это реальность.
Технически говоря, любую проблему намного проще решить с помощью того набора методов, которые нам предоставляет зло. И тем не менее, я был вынужден от этих методов отказаться.
Знаете, раньше я часто говорил себе: «Были бы деньги, а уж доставить себе радость я всегда смогу. Был бы успех, а уж чему порадоваться, я как-нибудь найду».
Мне потребовалось много лет, чтобы понять, что это, наверное, одна из самых больших иллюзий, существующих сегодня в мире.
Мы склонны связывать радость от жизни с достижениями. Мы спрашиваем себя: «Способны ли деньги сделать меня счастливым? Зависит ли моё счастье от успеха?»
Но в реальности ни один из этих вопросов не имеет ответа. Потому, что реальным источником радости являются не деньги, не успех, а способность творить добро в отношении других и в отношении самого себя.
Если этой способности нет – никакие деньги и никакой успех не сделают твою жизнь такой, чтобы утром ты просыпался с улыбкой на лице.
Зло вечно обещает радость, но никогда не выполняет своего обещания. Я встречал много людей: жестоких и богатых, жестоких и известных, жестоких и влиятельных.
Я никогда в жизни не встречал человека – жестокого и радостного. Заставить проще, чем договориться. Обмануть проще, чем сказать правду.
С какой бы проблемой ты не столкнулся в жизни, у тебя всегда есть выбор: решить эту проблему простым или сложным путем. Зло всегда предлагает простой путь.
Сложный путь — это путь добра. Зло способно приносить практический результат. Но радость способно принести только добро.
Знаете, вот удивительное дело. Злу не нужно учиться. Обманывать и заставлять, нападать и отбирать — всё это мы прекрасно умеем с самого детства, безо всякой специальной подготовки. Это потому, что зло — детство разума.
Зло определяет наши исходные позиции. Мы все, абсолютно все без исключения, начинаем со зла.
Добро — это то, чему мы учимся в жизни, то, что определяет наше развитие. Учиться добру трудно, поэтому и награду на этом пути мы получаем самым ценным что только может быть в жизни – не деньгами, не успехом, а радостью существования.
А что если совершил добро, а радости это не принесло? Значит, это было не добро.
— И ещё один день мне подарен судьбой, — подумала Зоя, проснувшись, и, стараясь не скрипеть пружинами старого дивана, встала. Тихо, на цыпочках, подошла к маминой кровати.
Худенькая, словно щупленький подросток, старушка спала, подложив ладошку под сухую сморщенную щёку. Косыночка съехала набок и жиденькие прядки седых волос небрежно разметались по подушке. Лицо спокойное, расслабленное. Сердце сжалось в комочек, в горле запершило …
Мама угасала … Всё меньше ела, разговаривала, и часами лежала неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Казалось, что смотрит она вовнутрь себя, что не здесь она, а где-то далеко-далеко — там, откуда нет возврата.
Зоя вышла на крыльцо, откашлялась. Глубоко, полной грудью, вздохнула чистый опьяняющий свежестью и запахом трав, предрассветный воздух.
Невидимый шелест листвы, нежно-переливчатые трели птиц, пронзительные крики петухов, лений лай собак – пробуждается жизнь, и червонным золотым пылает восток.
Солнце, раскалённым алым диском, торжественно и величаво всходит, ослепляя землю светом, заливая теплом, вмиг растворяя туман, и лишь блестят в его лучах алмазами росинки на листах. Светлеет небо, уходит прочь сумрак короткой июньской ночи и чудом кажется рождение нового летнего дня.
Очарованно, словно завороженная, смотрела Зоя на солнечный рассвет. «В городе такого не увидишь, — подумала, — благодать-то какая!»
— Неля, Неля, — послышался из дома жалобный мамин зов, — Неля, ты где? Голос слабый, хриплый, тягучий, но родной и сердцу милый.
Забежала в дом: «А кто проснулся?». Обняла, помогла сесть. Каждый миг радуется, что они вместе.
— Мама, — как же приятно произносить это слово, как часто она повторяет его, словно пытается наверстать за всё упущенное прежде время, и было всё равно: понимает, узнаёт её мать или нет.
— Ты кто?
— Мама, это я – Зоя.
— Зоя? – переспрашивает удивлённо, — не помню …
— Ну как же, Зоя – твоя старшая дочь. Задумалась старушка, беспомощно заморгала, скудные белёсые брови поползли вверх: «Я тебя не знаю».
И взгляд чистый ясный, но растерянный и виноватый. Прищурилась подслеповатыми выцветшими глазами, потянулась руками к Зоиному лицу, трогает: «Старая ты уже … А Неля где?».
Зоя схватила мамину ладонь двумя руками, поцеловала и, прижав к своему лицу, замерла. Из глаз скатилась слеза. «Мама», — прошептала …
— Неля где, спрашиваю? — старушка нервничает.
— Скоро приедет.
— Когда? Этот вопрос о Нели звучит несчётное количество раз, и всегда нестерпимой болью отзывается в сердце.
Зоя молчит. Знает – мамина память, словно искры на ветру, вспыхнут, разлетятся во все стороны и тут же гаснут. Старость и немощность во всей своей мучительной сущности, но, слава Богу, без агрессии и капризов.
Мама больше походила на маленькую беспомощную девочку: стеснительную, боязливую. Лежит себе тихонечко и, если не спит, не уходит в себя, то настороженно следит за Зоей. Очень пугается, когда она выходит из дома.
Зоя и сама уже старая. В этом году семьдесят два. Тоже с памятью бывают проблемы, особенно когда давление скачет, а ещё нестерпимо болят суставы, порой так, что и встать не может, с трудом чашку руками удерживает.
В такие дни выручает социальный работник. Зоя втихаря, мимо кассы, ей приплачивает — зарплата ведь у них крошечная, а та и старается, даже уколы делает, да ловко так.
— Ну что возишься, — ворчит мать, — есть давай. Она сидит на кровати, обложенная подушками, словно маленький ребёнок, свесив худенькие, как верёвочки, ножки в простых детских колготках, собранных в гармошку на щиколотках.
Умытая, причёсанная, переодетая. Под чистой простынкой клеёнка – на памперсы денег не хватает, а прокладки всё равно протекают. Не углядишь и вновь переодевание, стирка …, но Зоя не ропщет.
— Надо же, есть попросила, — удивляется. И завертелся в хлопотах день, заполняя пустоту в сердце, что долгие годы жила в нём, духом радостным; изгоняя горечи обид из души, и очищая её покаянием.
— Неля где? — тоскливо кличет свою любимицу, младшую дочь, мать, — Где Неля? Зоя стоически терпит это уже пятый месяц, терпит и сочиняет, бывает, всякие небылицы о счастье, что неожиданно свалилось на Нелю и она вынуждена была покинуть их.
Мало, что понимает мама, но слушает, слушает …, и тут же может уснуть, отключиться сознанием, и вновь спросить, перебивая: «А Неля где?»
А у Нели сегодня как раз судьба решается, где ей будет позволено жить дальше: в райских обителях или гореть в аду. Сорок дней, как умерла, но разве скажешь об этом матери, что сама стоит уже на пороге …
Зоя до сих пор помнит рождение сестры, что, в отличии от неё, была желанной. Это Зою мать вытравливала полгода, затягивала живот, скрывая беременность, а после и забирать не хотела.
Это Зоя родилась недоношенной, без четвёртого пальца на левой руке и со странными перетяжками на ногах. Росла болезненной, плаксивой, некрасивой, а Нелю – здоровенькую и хорошенькую, словно куклу, встречали из роддома с цветами, подарками.
Зоя в тот день пряталась за шторой, и со страхом наблюдала, как каждый, кто пришёл посмотреть на новорожденную, восхищаются ею.
И никто не заметил Зою тогда, не вспомнил про неё. Не кормили, и даже спать не уложили, и ей действительно было страшно, ведь как в доме появился отчим, она сразу почувствовала себя лишней. Он был строгим, старым и недобрым.
Чтобы падчерица не мешала — отправили девочку в деревню к бабке, а та быстро внучку спровадила в интернат …
Покормив и уложив маму, побежала в церковь на панихиду. Сорок дней сегодня, как ушла в муках красавица Неля. Вот уж это точно про неё сказано: не родись красивой.
По молодости придирчиво женихов выбирала, да так долго, что не заметила, как состарилась. Уж после сорока неизвестно от кого родила сына. Мальчик хорошим рос, умненьким, послушным, и надо же было такому случиться – в реке утонул.
Неля чуть умом не тронулась, но выдержала, поверив в Бога и коротала свои дни вместе с мамой в молитве, хлопотах. Не заметила, что стареет, болеет. К врачу обратилась, а оказалось поздно …
Просила Зою молиться за неё, вот Зоя и старается. Из церкви пошла на кладбище, а оно на другом конце села в несказанных красотах берёзовой рощи, что стоит на бугре над речкой. Тихое, спокойное место – лучше для последнего пристанища бренных останков и не найти.
Всплакнула над свежим холмиком, подумав, что скоро и они с мамой здесь упокоятся … и бегом домой …
Мама не спала, но лежала, накрывшись по самые глаза одеялом. Затаилась и испуганно следила за Зоей. Смешная, ну дитя неразумное – спряталась, да разве запах скроешь.
Не признав старшую дочь, стесняется её, даже боится. Жалость сковывает сердце и льются из глубины его слова добрые, ласковые.
Старушка плачет: «Уж, прибрал бы меня Господь быстрее, вот мучение тебе со мной».
— Да, что ты, мама, какое мучение! Ты только живи! Живи, мама!
— Добрая ты, — потянулась рукой погладить, а голос тихий нежный, — виновата я перед тобой, сильно виновата. Ты уж прости.
— Признала, — выдохнула Зоя да испугалась так, что руки задрожали, схватила телефон и батюшке звонить.
Говорит, что у мамы вдруг ум прояснился – плохой знак, просит сегодня её пособоровать. Батюшка – добрая душа, согласился, выкроил часик, зная по опыту, что время такого внезапного просветления и даётся как раз перед смертью для покаяния.
Кинулась Зоя порядки наводить, а на сердце и радостно и грустно. Радостно — матушка, наконец-то, признала её; грустно, что близок час расставания и, смахивая непрошенные слёзы, маму помыла, во всё чистое, даже праздничное нарядила.
Дома прибрала, угощение приготовила, а слёзы льются, льются …
— Ты бы посидела, неугомонная, — мама не спит, как обычно, — всё это лишнее … лишнее, ненужное …
Зоя села рядом, прижалась, дышит маминым запахом, словно себя заполнить им хочет, чтоб не забыть, не растерять после. Обняла бы с силой великой, да боится больно сделать.
— Да будет тебе, — старушка едва лопочет в объятьях, — несчастнорожденная ты моя. Несчастнорожденной называла её бабушка, а ещё часто говорила: «Ох, не к месту родилась, неказистой получилась — в праздник груша, а в будни клуша».
Обижалась Зоя крепко и всё мечтала уехать как можно дальше от родных и никогда не возвращаться. И уехала, затаив на всех обиду крепкую … И вот недавно только вернулась …
— И правда, — подумала Зоя, — всё суета, только надо жизнь прожить, чтобы понять, как мало нам в итоге надо. Понимаешь, что главное, а что нет, обычно, с потерями.
Бегала она с почтовой сумкой по городу в молодости, ловко крутила велосипедные педали и не ценила здоровые ноги. Стала слаба глазами, прочувствовала, какое же это счастье — видеть.
Много хлопот доставлял муж – и выпить любил, и налево сбегать не отказывался, каждый раз клятвенно обещая, что больше никуда и никогда, а умер и оборвалось что-то внутри …
Сестра, что всегда казалась чужой, как заболела, так у Зои сердце останавливалось от страха потерять её …
— Ты знаешь, — шептала Неля, умирая, — если бы можно было всё заново начать, разве позволили бы мы сами себя обворовать, у самих себя счастье отнять? Но жизнь не повернёшь вспять, не воротишь, ни одну минутку не возвратишь, ни одну секунду …
Зоя глядела на сестру, и каждая клеточка в ней сострадала – исхудавшая, глаза и рот запали, нос заострился, ни одной волосинки на голове, а она, преодолевая слабость, просит Зою простить мать: «Не суди, не копи обиды, пожалей, ведь в одно мгновение может оборваться жизнь.
Да, мало она тебе дала тепла, но что мы знаем о её жизни, чтобы осуждать … ведь у каждого есть оправдание – поверь мне – у каждого…»
Не имела права Неля рассказать тайну рождения Зои, что как-то неосторожно доверила ей мама, да и не хотела нанести сестре ещё один неприятный удар.
Иногда правда может оказаться хуже и страшнее, и больнее ранить. Ну каково человеку узнать, что зачали его не в любви, даже не по глупости в страсти, а насильничая.
Хороша у них мама была, во всём лучшая, везде первая – большие надежды подавала. Строго её воспитывали, особенно отец гордился красавицей и умницей дочкой, а в десятом классе на неё напали подонки – шла лесом из школы — надругались, да пригрозили, чтобы молчала.
В страхе слова никому не сказала. Пыталась скрыть, да не получилось. Родилась Зоя. Одноклассники к выпускным экзаменам готовятся, а она в роддом собирается.
Что ей пришлось пережить, сколько оскорблений в свой адрес услышать — не передать. Тогда девичья честь высоко ценилась. Из дома боялась выйти.
Спустя несколько лет сосватал её директор клуба. Нравилась она ему ещё девочкой, вот и воплотил свою мечту в жизнь старый бесстыдник. Ему в тот год пятьдесят пять исполнилось. Не хотела, да родители заставили стыд и срам прикрыть.
— Прости маму, не суди, — всё повторяла и повторяла Неля, — не бывает в жизни счастья без прощения. Пока живёт в нас непрощение, пока не восстановлен мир в отношениях с родителями, родными, мы не стоим на прочной земле, а тонем, словно в трясине и не понимает, почему же это у нас ничего не складывается. Разве не так?
Зоя слушала, соглашаясь. Она уже давно всех простила, и звонку сестры, что требуется помощь, была несказанно рада. Давно хотела примириться со всеми, но не знала, как переступить через свою гордость.
Вроде и не виновата вовсе — это её не приняли, оттолкнули те, кто должен был любить, а винилась сейчас она, понимая, что приходит время, когда дети становятся старше своих отцов и матерей, а значит мудрее и снисходительней.
— Видишь, как Господь мудро распорядился, — вымученно улыбнулась Неля, — мы вместе и неважно сколько. Я так счастлива, что не ухожу в одиночестве, что дни мои последние полны и насыщены твоей заботой и любовью …
Спасибо, что приехала … Это сейчас главное, а остальное всё бессмысленно … И не плачь – смерти нет, у Бога все живы … все живы …
Начала бредить, после затихла, устало закрыв глаза, лишь пальцы беспокойно шевелились на одеяле. «Обирается, — вздохнула нянечка, — уходит». Никогда так горько не страдала душа у Зои. «Нет, — шептала, — нет!». Почудилось ей тогда, что сердце у них было одно на двоих и вот разорвали его.
Невозвратная потеря выжигала душу, не слезами, казалось, заливалась она — кровью. Как возвращалась домой – не помнит …
И вновь винила себя. Долгие годы ревностью была наполнена душа её по отношению к сестре. Даже имени её красивому завидовала: Нелли …, и ни одного шажочка не сделала навстречу … ни к сестре, ни к маме … Что ж на кого-то кивать, да на кого-то обижаться …
— Неля-то, поди, умерла, — мать пытается встать, — не говори ничего, сердцем чую …
Промолчала в ответ, а тут и священник подошёл. Зоя вышла и облегчённо выдохнула. Бесконечно долго тянулся этот день. Гудели ноги и тревожила нарастающая боль в коленях, двоилось в глазах и сжимала, до тошноты, тисками голову мигрень.
Устала Зоя, устала и физически и морально, но осознание, что всё она сейчас делает правильно — всё, что должна, что просто обязана, давало не только силы, но и приносило утешение.
Она уже поняла, что нет ничего важнее душевного покоя и умиротворения в отношениях с близкими, что прощение исцеляет не только душевно, но и физически.
Как приехала в родительский дом, выкинув прочь из головы всё прошлое, куда только подевалась опустошённость, что убивала каждый её день; вечно плохое настроение, недовольство, нервозность.
Не поверила бы, кабы раньше услышала, что хватит у неё на всё это сил. Хромая, с палочкой, вошла в дом …, а главное – успела в отпущенное ей время на этом свете со всеми примириться и свою душу спасти …
Весь оставшийся день мама спала. От ужина отказалась и не проронила ни единого слова, а Зоя уснуть не могла, слишком была измучена.
Расслабленно сидела на ступеньках крыльца, провожая в ночь долгий деревенский закат. Приятно освежает вечерняя прохлада, и с сумерками входит в сердце грусть.
Вспоминает мужа, сестру … Переживает за неприкаянного сына, что мотается по миру в поисках своей птицы счастья и не находит её – ни дома, ни жены, ни детей.
«Знала бы как правильно жить, — думала, — как правильно детей воспитывать, знала бы, где упасть … А сын тоже, бывало, ей обиды высказывал …»
Июньские вечера длинные, прохладные, не заметила, как ночь пришла, сидела бы и дальше, да спать пора, неизвестно, что следующий день готовит.
Подошла к маминой кровати. Прислушалась. Старушка спала. Долго смотрела на милое сердцу лицо, стараясь запомнить каждую его чёрточку, чтобы согреваться после в холод и невзгоды, вспоминая родимые черты. На цыпочках пошла к дивану и, наконец-то, легла …
Тихо, лишь монотонно тикают ходики и молоточками продолжают биться мысли в голове, блуждая, словно по тайным переулкам старого забытого города, пытаясь отыскать что-то важное, значимое. Вялостью сковывает тело, цепенеет и успокаивается душа.
Зоя лежит, не шевелясь, и глядит в окно, а окно смотрит в ночь – туда, где мерцающие звёзды хранят тайны мироздания, где дымчатая россыпь Млечного пути надёжно прячет сердце нашей галактики, где в бесконечном пространстве по звёздным тропам скитаются наши души.
В окно заглядывает, лукаво играя, луна, и в её свете Зоя видит бабушку, сестру, мужа – их взгляды нежны и наполнены любовью. К изголовью кровати подходит мама …
Она садится рядом и, нежно обняв, как в детстве, укачивает Зою, …, а после, поцеловав, встаёт, и не спеша уходит вверх по звёздной россыпи, легко перелетая от звезды к звезде …
Оглядывается – молодая счастливая, и долго машет дочке рукой … точно так же, как прощалась с ней тогда, когда увозили её девочкой в интернат …
«Только тогда она плакала, а сейчас смеётся», — подумала Зоя, и, улыбнувшись маме в ответ, крепко засыпает …
В последние десятилетия сфера влечения растормаживается. Человека провоцируют жаждать низменных удовольствий.
Все время рекламируют какие-то новые сорта йогуртов, шоколада, колбас, сыров, мебели, машин, одежды.
Кроме того, происходит растормаживание сексуальной сферы, разрушение стыда — это не просто ошибка, это страшное преступление и перед детьми, и перед взрослыми.
Я думаю, что ничего страшнее разрушения стыда вообще не существует, потому что чувство интимного стыда — это один из главных показателей психической нормы.
И когда людей призывают к бесстыдному поведению как к эталону, и говорят, что нужно отбросить ложный стыд, поскольку что естественно, то не стыдно, фактически их призывают к искусственной инвалидизации психики.
Нелюдимый подросток-троечник не интересовал ни собственную семью, ни одноклассников, ни учителей. Все изменил один вопрос.
— И вот однажды он такой приходит к отцу и спрашивает: папа, а у тебя есть валютный счет? Представляете, как мы все упали?! Женщина находилась в состоянии предельной нервической ажитации. И я пока не понимала почему.
Пришла она с сыном, но оставила его сидеть в коридоре. Сыну было 14, звали его Дима. Ничего особо странного в том, что современный 14-летний подросток поинтересовался наличием валютного счета в семье, я не видела.
Но, может быть, Дима сам раннее компьютерное дарование, например, хакер, и провернул в сети что-нибудь связанное с деньгами и уголовно наказуемое? Тогда состояние матери более чем понятно.
Но чем в этом случае могу им помочь я? Куда уместнее была бы консультация юриста…
— Мы с мужем потом долго, долго говорили. Что-то для себя поняли, что-то нет. Ему надо было бы тоже сюда прийти, но он, как я понимаю, просто испугался…
— Чего испугался?
— Что вы будете его ругать.
— Детский сад какой-то… — проворчала я себе под нос, по-прежнему ничего не понимая, и вслух, громко:
— Может быть, вы все расскажете с самого начала и по порядку?
— Да-да, конечно. У нас с мужем трое детей: Саша старший, Дима средний, Лиля младшая. Мы с самого начала хотели не одного ребенка. Саше было четыре, муж его очень любил, много с ним занимался, он военный, теперь уже бывший, но для него всегда очень много значило, что первенец именно сын, наследник.
Но мы вместе решили: пора. Я хотела девочку, но муж был совсем не против и второго мальчика: чтобы они потом с Сашкой спина к спине…
Ходила я вполне ничего, но вот родился Дима плохо. Роды сами по себе были тяжелые, и еще, как я теперь понимаю, наложились какие-то врачебные ошибки.
В общем, он сам не дышал, его реанимировали, после три недели держали в таком специальном аппарате. Потом отдали мне — сам желтый и какие-то синяки по всему телу. Глаз почти не открывает, однако сосет усердно.
Мы его, конечно, всячески выхаживали, лечили. К году огляделись, Дима не ходит, когда сидит, заваливается, игрушками почти не интересуется, проконсультировались с очень известным в городе неврологом.
Вот он-то нам и сказал: ну а чего вы хотите, это же органическое поражение головного мозга. Я спросила: а что это значит? Что с ним, что со всеми нами теперь будет-то?
Он говорит: точно вам никто сказать не может, но развитие, конечно, будет страдать. В той или иной степени. Коррекция, развитие навыков возможны.
Но особо не обольщайтесь. И никогда никого не спрашивайте: доктор, а он будет нормальным? Занимайтесь ребенком и учитесь жить с тем, что есть.
Я рассказала мужу. Он стал как туча. И спрашивает: то есть он у нас будет дураком? Органическим? И требовать, как с нормального, с него никогда нельзя будет?
Я говорю: похоже на то. Он еще минуту посупился, а потом и говорит: тогда так. Мне с дураком, с которого спросить нельзя, делать нечего, но и бросить, раз уж ты его родила, нельзя. Так что давай я буду плотно Сашкой заниматься, а ты уж с этим как-нибудь.
Я вам даже и сказать не могу, как мне стало больно и обидно. Но я тогда не заплакала, не закричала. Просто повернулась молча и ушла.
Муж мне теперь только объяснил: он в тот момент сам был в шоке, не знал, что делать, как в голове уложить, ему хотелось убежать, спрятаться, и от испуга он такое и сморозил.
— Пугливый он у вас какой-то, — язвительно заметила я. Женщина кивнула.
— А я ничего тогда не сказала, и так это и осталось. Но дело было в том, что я-то своего мужа очень сильно любила и даже за такое не могла на него долго обижаться. И все это я перенесла на самого Диму.
— То есть Дима почти с самого начала был вам в тягость?
— Да, можно сказать и так. Дальнейшее я в общем-то уже могла себе представить и без ее рассказа. Но оставался вопрос: при чем тут валютный счет? Однако я же сама сказала ей: по порядку.
— Дима рос, по сравнению с Сашей у него все было слабо и с задержкой. Пошел в полтора. Заговорил после трех. Пирамидки вообще не собирал. На площадке лазить боялся. С детьми почти не играл.
Смотрел все время в землю, себе под ноги. Я даже в какой-то момент подумала про аутизм, тогда об этом как раз много писать начали. Мне ведь честно говорить? Я энергично кивнула.
— На самом деле мне тогда даже хотелось, чтоб он аутистом оказался — это вроде как модно стало и как бы даже интересно, все об этом пишут, говорят. Но врач мне четко сказал: никакого аутизма, ЗПР на фоне органики.
Но в садик во дворе он в четыре года пошел и никому там ничем не мешал. Одевался только долго и не танцевал на занятиях. Не то чтобы отказывался, а просто был слишком неуклюжим и движения не мог повторить.
Я мужу сказала: так не честно, тебе Сашка, а мне? Он сказал: ты права, давай еще попробуем, вдруг девочка родится тебе на радость. И родилась Лиля. Наше солнышко.
В год перед школой мы с Димой к вам приходили. Он тогда ни букв, ни цифр не знал, и как будто и не мог их запомнить.
Я хотела узнать, как в спецшколы попадают, а вы что-то у него спросили про зверей и круглые предметы, что-то у меня, а потом сказали: да у него нижняя граница нормы, спецшкола от вас никуда не денется, попробуйте сначала в обычную, дворовую, ищите учительницу, внешне похожую на травоядную рыбу, например, карася. Мы точно такую и нашли.
Я ей сразу честно сказала: у него органическое поражение. Она спросила: а сидеть-то он тихо может? Я говорю: да сколько угодно!
А она: а деткам другим не будет мешать заниматься? Я: да ни в жизнь! Она: ну тогда все нормально, посмотрим, как дело пойдет. И дело пошло вполне себе хорошо, низкий ей, Валентине Николаевне, поклон.
На уроках он сначала писать не успевал, но она ему потом дописать давала, и тройки у него всегда выходили, даже без особых проблем.
— Дима общался с другими детьми?
— Он ни с кем не конфликтовал. Его дразнили, да, я это потом уже узнавала, но он не жаловался, не отвечал, почти никак не реагировал, и им просто скучно становилось, и они переставали.
В пятом классе он сначала жутко съехал по учебе, я даже опять начала о спецшколе думать, но потом как-то выровнялось все. И вот тогда же он попросил айпад.
— Как Дима вообще проводил свободное время? С кем он общался?
— Он всегда дружил с бомжом Матвеем. Я дико злилась, запрещала, а муж сказал: оставь его, надо же ему с кем-то…
То есть этот Матвей никакой не бомж на самом деле, у него в хрущевке напротив нас на первом этаже квартира. Он живет один, наверное, умственно отсталый, но вполне как-то справляется. Бутылки собирает, какое-то тряпье, цветы, бывает, сажает, собак бродячих приваживает.
Как-то, когда Дима еще маленький был, построил ему такой домик из фанерок — пилил что-то, сколачивал. Дима с ним всегда хорошо ладил и долго беседовал.
— А брат и сестра? — Сашка Диму до недавнего времени просто презирал. А Лиля у нас имитатор — она, как и я, как бы всегда жалела его, но с такой, знаете, ноткой брезгливости. Ну, теперь-то все не так.
— Что изменилось? Он попросил айпад
— зачем? — Сказал: фотографировать. Но у него уже был фотоаппарат-мыльница, его Лиле купили, а она ему отдала, потому что снимала телефоном.
Он сказал: мне фотоаппарат не подходит, — и ничего больше не объяснил. Муж сказал: да у меня у самого этого айпада нет, обойдется. В школе разобьют, отнимут, деньги на ветер.
Но бабушка с дедушкой сказали: у вас и так парень всегда в загоне, в кои-то веки раз попросил чего, имейте совесть, мы тоже денег дадим, а у него день рождения.
Купили ему относительно дешевый (ну сами понимаете, их дешевых-то и не бывает) айпад. Матвей научил Диму, что надо обмотать гаджет синей изолентой: смотреть страшно, зато никто не позарится.
И вот он куда-то ходит, что-то фотографирует, а что, зачем — мы не знаем. Лиля как-то посмотрела у него снимки — говорит, идиотизм какой-то, вроде как он землю фотографирует и ноги там.
Ну, как смотрит, так и фотографирует. Не мешает никому и ладно, мы уж привыкли. Потом Лиля говорит: мама, а у него вроде уже другой айпад-то. Я поглядела, лента та же намотана, говорю, да у тебя вечно глаза завидущие, померещилось.
А еще некоторое время спустя однажды Сашка за ужином нам и говорит: мама, папа, я вот давно хотел вам сказать, что мы все Диму зря недооцениваем.
Каждый человек — это личность и ценность, и если он чего-то там не умеет или не понимает, это не значит, что он — второй сорт.
Мы с мужем чуть не прослезились от умиления: надо же, как наш старшенький над собой вырос. Но потом увидели, что и у Лили презрения к Диме как не бывало, и даже наоборот, она к нему чуть ли не подлизывается.
Я сидела как на иголках, ибо история оказалась намного интереснее, чем я предполагала вначале. Что же там окажется дальше? И может быть, все-таки — консультация юриста?
— Ну и при чем тут все-таки валютный счет? — не выдержала я.
— Вы в современных социальных сетях разбираетесь?
— Совсем нет.
— Вот и я — плохо, только «ВКонтакте» пользуюсь. В общем, у Димы там где-то, в какой-то современной сети давно есть страница, или аккаунт, или как там это называется. И он выкладывает там свои фотографии. Только на одну тему.
— Какую же?
— Он фотографирует ноги людей, едущих в питерском метро. Ну вот понимаете, те, которые напротив вас сидят на скамейке.
— Поняла.
— Я видела теперь уже эти фотографии, они потрясающие. Там целые истории. Иногда плакать хочется, иногда смеяться, целый мир и целая гамма чувств. Одиночество, любовь, нетерпение, детские ножки, ноги стариков, подростки в этих огромных кроссовках, девушки на шпильках.
— Вот почему ему нужен был именно айпад.
— Да. Он сидит напротив и как бы читает или смотрит в него. И никто не видит, что он снимает. У него какое-то огромное количество подписчиков.
Ему давно ставят туда платную рекламу. Обувь, аксессуары и не только. Он уже выполнил несколько заказных фотопроектов, один прямо от метрополитена. За это ему тоже неплохо заплатили.
— Как он получал деньги?
— Через Матвея. У него есть пенсионная карточка, туда и переводили деньги, а Матвей отдавал их Диме. Он купил Матвею дорогой аквариум с рыбами (тот давно мечтал), себе новый айпад, и давал деньги нашему студенту Сашке, которому денег всегда не хватает, и Лиле, взяв с них обещание, что они не расскажут родителям.
А теперь всю эту его штуку с потрохами и особенно идеей хочет за валюту купить какая-то зарубежная корпорация — то ли обувная, то ли как-то с обувью связанная.
— Так. А ко мне-то вы зачем? Я ничего не понимаю в валютных операциях.
— Как нам теперь ему сказать?
— Что сказать?
— Ну вот все то, что мы теперь поняли.
— Так и скажите, как вы мне сейчас рассказали. Только начните с самого начала, вот с этого вашего трусливого мужа и гордой вас.
— А это его не травмирует?
— Что?!
— Поняла. Какие же мы были идиоты…
— Других родителей у Димы не было и не будет.
— Вы с ним поговорите?
— Почему бы и нет?
* * *
Дима смотрит в пол и ни на кого не держит зла.
— Наверное, мне даже повезло, что на меня никто внимания не обращал и я мог ходить где хочу и делать тоже. Если бы они меня там как-то развивали или водили куда, я бы ничего не смог.
— Ты, безусловно, прав. Но теперь они многое пересмотрели.
— Главное, чтоб не взялись воспитывать, — усмехается Дима.
— А ты их любишь?
— Не знаю. Маму, наверное, да.
— Ты действительно хочешь продать эту свою штуку?
— Да, конечно. Очень большие деньги дают, хватит Сашке квартиру купить и еще останется.
— Не жалко?
— Не, мне уже и надоело, на самом деле. Я себе уже новую вещь придумал. А спросить можно?
— Конечно.
— Мне уже в трех местах сказали, что возьмут меня на работу, когда я вырасту. Врут? У меня же органическое поражение…
— Нет. В будущем личный взгляд на мир будет важнее оценок за среднее образование. Те, кто тебя позвал, это понимают.
— Спасибо. Я вам пока не скажу, что я новое придумал, ладно? Вы не обидитесь?
