худ. Виталий Графов, картина «Московский чудотворец Блаженный Василий»
Блаженные Христа ради…
Юродивые были известны еще на заре христианства. Апостол Павел в одном из своих посланий говорил, что юродство есть сила Божия. Блаженные скитальцы, отказавшиеся от благ повседневной жизни, всегда пользовались уважением у окружающих. Считалась, что устами юродивых говорит Господь, многим из них дарована способность прозревать будущее.
Рожденный на паперти
Один из самых известных святых юродивых в России — Василий Блаженный (Нагой), живший в конце XV — первой половине XVI века. Его именем назван прекрасный храм, возведенный в центре столицы.
Свой жизненный путь Василий начал на паперти Богоявленского собора в деревне Елохово (сегодня это один из районов Москвы), где его мать скоропостижно разрешилась от бремени.
С детских лет Василий поражал родных своими точными предсказаниями. При этом он был добрым и трудолюбивым мальчиком, а подвиг юродства принял на себя в 16 лет, когда был определен подмастерьем в сапожную мастерскую.
Однажды к хозяину Василия пришел богатый купец и заказал себе дорогие сапоги. Когда же посетитель удалился, мальчик разразился громким плачем, говоря окружающим, что торговец «решил справить поминальную обувку, которую ни разу на ноги не наденет».
И действительно, заказчик на другой день скончался, а Василий, покинув сапожника, стал бродить по Москве. Вскоре юродивый, ходивший зимой и летом нагим по улицам города, прикрывая голое тело лишь тяжелыми железными веригами, стал известен не только в столице, но и в ее окрестностях.
Сохранились предания, что первым чудом Василия было спасение Москвы от набега крымского хана. По его молитве приближавшийся к столице захватчик вдруг развернул свое войско и ушел в степи, хотя перед ним лежал практически беззащитный город. Вся жизнь Василия была направлена на помощь нищим и обездоленным. Получая богатые подарки от купцов и бояр, он раздавал их тем, кто особенно нуждался в помощи, и старался поддержать людей, стеснявшихся просить окружающих о милосердии.
Предания гласят, что даже сам царь Иван Грозный почитал и побаивался юродивого. Так, после подавления мятежа в Новгороде приказом царя на протяжении нескольких недель в городе шли жестокие казни.
Видя это, Василий после церковной службы подошел к царю и протянул ему кусок сырого мяса. Иван Васильевич резко отшатнулся от такого подарка, на что юродивый заявил, что это, мол, самая подходящая закуска пьющему кровь людскую. Поняв намек юродивого, царь тут же распорядился прекратить казни.
Надо сказать, что до самой смерти Иван Грозный уважал юродивого и прислушивался к его словам. Когда в 1552 году Блаженный готовился отойти в мир иной, царь вместе со всем своим семейством пришел с ним проститься.
И тут, к удивлению окружающих, Василий указал на младшего сына Грозного Федора и предрек, что именно ему предстоит править Московским царством. Когда Блаженный скончался, царь с ближними боярами отнес его гроб на Троицкое кладбище и предал тело земле.
Спустя несколько лет царь распорядился построить близ места погребения юродивого храм в честь взятия Казани, который ныне известен нам как храм Василия Блаженного.
В 1588 году патриарх Иов причислил Василия к лику православных святых, его мощи были помещены в серебряную раку и выставлены в одном из приделов храма. Сегодня они являются одной из главных святынь Москвы и славятся многочисленными чудесами.
Васи́лий Блаже́нный — русский, московский юродивый; святой, канонизирован в 1588 году, тогда же его мощи были перенесены в Покровский собор что на Рву. Блаженный обладал даром предвидения; ему приписывают множество чудес, как при жизни, так и после смерти. Википедия Умер: 12 августа 1552 г., Москва, РоссияСобор Василия Блаженного в Москве
Григорий Журавлев (1858 год, село Утёвка, Самарской области — 1916 год) художник-иконописец.
Инвалид, родившийся без рук и ног. Самостоятельно научился писать и рисовать, зажав кисть зубами.
Свои иконы подписывал так: « Сия икона писана в Самарской губернии, Бузулукского уезда, Утёвской волости того же села зубами Григория Журавлева, безруким и безногим…»
В 1885 году руководил строительством нового храма в родном селе, причём церковь строилась по чертежам самого Журавлева, а фрески создавались по его эскизам. Десятиметровый в диаметре купол он расписывал сам, лёжа в люльке на спине, зажав кисть в зубах .
«В 1858 году в селе Утевка близ Самары родился мальчик, которому, казалось, суждена была скорая смерть. Младенец появился на свет без ног и рук – «гладкий, словно яйцо».
Доброхоты советовали убитой горем матери перестать его кормить, все равно не жилец. Но ее страдание было так велико, что, решившись убить ребенка, она и сама готовилась попрощаться с жизнью. Спас их дед мальчика, пообещав взять новорожденного Григория к себе на попечение.
Так Григорий Журавлев и рос у деда, и жизнь вел, полную опасностей и приключений. Он свободно передвигался по дому и по двору. Местные ребята носили его гулять на речку, где будущего художника однажды чуть не унес орел. Частенько, зажав во рту веточку, он чертил на земле фигурки. Люди, домики, коровы, собаки…
Увидев это, земский учитель решил – из доброты ли, шутки ли ради – обучить мальчика грамоте. А Журавлев оказался способным учеником! В школе он проучился всего два года, дольше не смог из-за смерти деда.
Но от своего короткого обучения взял все, что мог. И вот он уже под диктовку пишет письма за всех соседей, протоколы экзаменов, ведет записки, рисует портреты друзей. Полюбил Журавлев читать, впоследствии у него дома собралась обширная библиотека.
Односельчане его любили, без бойкого и общительного Гриши Журавлева не обходилась ни одна рыбалка, ни одна свадьба, ни одно гуляние, но… в сердце он лелеял большую мечту – стать художником.
С детства он любил бывать в церкви, но не столько потому, что был особенно набожен, сколько из любви к иконам. Он мог часами рассматривать умиротворенные лица святых, и однажды объявил, что намерен стать иконописцем.
Журавлев был так уверен в своем призвании – «Господь даровал мне дар!» — что семье оставалось лишь поддержать его на этом пути. В 1873 году пятнадцатилетний Григорий Журавлев поступил в ученики к художнику-иконописцу Травкину, правда, лишь на несколько дней, а затем пять лет изучал анатомию, перспективу и каноны самостоятельно…
Родные помогали ему, чем могли – разводили краски, чистили кисти… Брат и сестра сопровождали Григория в течение всей его жизни, несмотря на то, что у Журавлева появились собственные подмастерья, и вся вспомогательная работа легла на их плечи.
Когда художник начал продавать свои иконы, ему было всего двадцать два года. Работал он увлеченно и плодотворно. Несколько икон он подарил самарским чиновникам, и скоро на него посыпались заказы от местных богачей. Впрочем, работал Журавлев и для простого люда, в каждой избе Утевки висели его иконы, подписанные на тыльной стороне «Сию икону писал зубами крестьянин Григорий Журавлев села Утевка Самарской губернии, безрукий и безногий».
В 1884 году Григорий Журавлев через губернатора Самары передал цесаревичу Николаю – будущему последнему российскому императору Николаю II – икону, «писанную зубами по вразумлению Бога».
За эту икону от царской семьи иконописцу было пожаловано сто рублей – немалые деньги по тем временам. Говорят, что Александр III лично пригласил Григория Журавлева в императорский дворец, но доподлинно неизвестно, состоялась ли их встреча.
Спустя год произошло еще одно невероятное событие. Художника без рук и ног пригласили расписывать Троицкий храм. Журавлеву предстояло повторить творческий подвиг Микеланджело – но и здоровому человеку подобное дается непросто…
Ежеутренне иконописца привязывали к люльке и поднимали на двадцать пять метров. Зажав кисть в зубах, он трудился над образами святых, а вечером не мог раскрыть рта от боли.
Сестра, рыдая, отогревала сжатые судорогой челюсти горячими полотенцами, а наутро Журавлев снова отправлялся в храм.
Работа шла несколько лет, слух о храме, расписанном художником без конечностей, прогремел на всю Россию. Художника осаждали репортеры, студенты петербургской Академии художеств приезжали посмотреть на его работу. Считается, что Журавлев также принимал участие в создании архитектурного облика храма.
Состоялась и еще одна встреча с Романовыми. Император Николай II заказал Журавлеву несколько икон (по другой версии – групповой портрет царской семьи). Иконописец работал для императора в течение года, а после император назначил ему пожизненное содержание и повелел выдать художнику коня-иноходца.
Искусствоведы считают, что Журавлев и вправду был выдающимся иконописцем. По альбомам зарисовок становятся понятно, как строгий церковный канон угнетал его творческую свободу, как он стремился удержаться в рамках традиции, но неизбежно добавлял что-то свое, новое.
В 1916 году его здоровье сильно пошатнулось. Жизнь художника унесла скоротечная чахотка…»
Инет
Григорий с братом АфанасиемСпасительИкона Св. Николая хранится в ЭрмитажеСв. Пантелеймон Целитель«Лик Богоматери из композиции Распятие»«Скоропослушница» — икона Пресвятой Богородицы«Взыскание погибших» — икона Пресвятой Богородицы
— Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось поможет он моей беде — краснощёкая Ефросинья, схватив с завалинки пирожки, завёрнутые в беленькую косынку, да крынку молока, и подправив съехавший набок платок на голове, поспешила вдаль по улице.
Соседка Прасковья, оставшись одна у плетня, вытерла вспотевшее лицо передником, и покивав одобрительно головой, зашагала в сторону своего дома.
Жара стояла невыносимая. Пекло который день. Солнце садилось в красном мареве. Знойный полдень дышал горячим воздухом, как из печи. Звёзды загорались по ночам красными угольями на густом, чёрном покрове небесного свода. Оранжевый, тяжёлый, лунный шар висел всю ночь над избами. А утром вновь поднималось над деревней в парном тумане могучее древнее светило, чтобы начать новый Божий день. Ни ветерка, ни капли дождя, лишь жара.
По дороге в деревню шёл неспешно человек. Был он тощ, босые ноги его оставляли следы на пыльной деревенской дороге, прямые тонкие волосы спускались на плечи седыми прядками, голубые глаза сливались цветом с васильками, которые нёс он, прижимая ко впалой груди, что-то приговаривая и поглаживая лепестки пальцами.
Из одежды было на нём лишь некое подобие штанов — настолько они были трухлявыми и дырявыми, что трудно было в этих выцветших, истончившихся лохмотьях признать какую-то одежду. На шее висел простой гайтанчик — верёвочка с деревянным, самодельным крестиком. Звали человека Яшка.
Возраст его не поддавался определению, ему легко можно было бы дать и сорок, и шестьдесят, и восемьдесят.
— Такое бывает, когда человек блажной, — говорила раз бабушка Шура собравшимся у её ворот ребятишкам.
— Как это блажной, баба?
— Который иначе мир видит, чем мы, — ответила бабушка, — По-своему, по-особому. И душа его, что у ребёнка, чистая да светлая. Оттого может он увидеть такое, что другим неведомо.
Его послушаешь, дак вроде как дитя лепечет, меньше вас будет поди-ка, а потом раз — и произойдёт такое, что задумаешься, а ведь Яшка про то баял нам. Иные-то таких дураками зовут, а кто понимат, дак никогда такого не скажет. Особой это человек, юродивой. И не вздумайте дразнить его!
Бабка Шура погрозила своей суковатой палкой, на которую опиралась она, когда выходила из дома погреться на завалинке, далёко-то она уж не ходила, старенькая была, ножки болели.
— Не глядите, что я за вами не угонюсь, надо так поймаю, — добавила она, — Нельзя таких людей обижать.
Но ребятишки народ поперёшный, всё по-своему сделают. Нет-нет, да примутся дразнить Яшку, как увидят, что идёт он по дороге в их деревню.
— Яшка-блажной, съел кошку весной!
А Яшка лишь взглянет на них васильковыми своим глазами, улыбнётся, словно похвалили его, да дальше идёт себе.
Откуда он приходил и куда уходил никто не знал. Говорили, что ходит он вот так из одной деревни в другую, из села к селу, кто ему хлебушка подаст, кто молочка, кто луковичку. Он не у каждого брал, различал, стало быть, как-то людей по одному ему ведомым качествам.
А ежели кто монетку подаст, дак он доставал из котомки своей грязную тряпицу и в неё заворачивал богатство своё вместе с другими такими же медяками. Сказывали, что после отдаёт он их в храм, что в городе.
А ещё сказывали, что молится он по ночам в поле в любую погоду, хоть в снег, хоть в дождь, хоть зимой, хоть летом — всё ему одно. Зимой добавлялись к его худым штанам такие же худые лапти да армячок, вот и вся одёжа.
И давно уж люди подметили, что непростой нищий Яшка-то, что дурачком лишь на первый взгляд кажется, а что там у его в голове, неизвестно. Только мог он всякое предсказать да помочь человеку.
***
Было это, когда пришёл Яшка в их деревню впервые. Весна тогда стояла, половодье. Дороги расквасило. Кругом грязь да вода, талый снег. Лёд на реке тронулся. Река хоть и небольшая, а всё ж таки и не мала. И вздумали ребятишки на льдинах прокатиться. И как только в голову пришло? Трое прыгнули да четвёртого малого с собой утянули, и давай скакать — с одной глыбы на другую.
А их течением всё сносит да сносит, всё дальше от берега. А тут ещё затор образовался, льдины одна на другую полезли, переворачиваются, дыбом встают. В самое месиво робяты попали, Господи помилуй! Бабы по берегу бегают, голосят.
Мужики бревно тащут, чтобы по нему до детей добраться, а не удержать бревна-то, сносит его течением да льдинами. Тут, откуда ни возьмись, мужичок появился на берегу — ненашенский кто-то. Штаны на нём рваные, один пояс от их, дыра на дыре, да армячишко того хуже и босиком. Скинул он с себя армячишко, пошептал что-то и в воду полез.
Так и замерли все на берегу. Мужики первыми опомнились, закричали:
— Погоди, хоть верёвкой обвяжем тебя!
А тот идёт, как не слышит. И увидели все, что река замерла будто, умолк шум трущихся друг о друга льдин и встал бурный поток воды, словно время вдруг остановилось. А мужичок этот идёт как по ровной дороге, словно и не льдины под ним и не река ледяная, а половички в избе. Так и дошёл до ребятишек.
Махонького на руки взял, а остальных троих за собой повёл. И ведь диво — пока они не дошли до берега, всё река стояла! А лишь только последний, замыкающий шествие — Ванька Ефимов, на берег ступил, так и загрохотало вновь, понёсся бурный поток, увлекая в свою пучину и лёд и ветви, плывущие по воде, ломая их и круша всё на своём пути.
Вновь заголосили притихшие, было, бабы, кинулись к мальчишкам, потащили их по домам, согревать на печи да отпаивать горячим отваром с мёдом, а тётка Ефросинья подошла к мужичку, который, накинув на худое тело свой дырявенький армячок, смотрел на реку и шептал что-то.
— Спасибо, матушка-река, что позволила, спасибо, что отдала, вот тебе за то дар…
Расслышала Ефросинья и увидела, как мужичок достал из котомки замызганный платочек и развернув его, вынул монетку и бросил её в ревущий поток.
Мужичок обернулся и Ефросинью так и обдало её жаром его васильковых глаз. Ох, непростой он был. Только что смотревшие с мудростью глаза его вмиг сделались простоватыми и даже глупыми вроде как. Лицо утратило свой неземной, особенный какой-то свет и стало обычным. А речи зазвучали нелепо и странно, будто и не он только что так необыкновенно с рекой говорил.
— Ох, и жарко, ох и тепло, — залепетал мужичок, — Да за печью-то глядеть надобно, не то побежит-понесётся, огненным петухом взовьётся, в две избы забежит.
Ничего не поняла Ефросинья, только слова свои повторила, про чай-то с пирогами. Да про себя смекнула — блажной. Не отказался мужичок от приглашения. Пришёл в гости к Ефросинье в чистую её избу, поел досыта, от новых штанов, оставшихся от мужа покойного, отказался, а выходя из избы поклонился до земли и сказал:
— Спасибо, хозяюшка, за петухом-то гляди, да других предупреди.
Кивнула Ефросинья. Проводила юродивого до плетня и долго стояла, глядя ему вослед, после, опомнившись, крикнула:
— Да зовут-то тебя как, добрый человек?
— Яшкой кличут, — донёс ветер.
Не прошло и двух дней, как ночью загорелась изба у Малашкиных. Уголёк на пол упал, да и пошло-поехало. Недоглядели. Пока то да сё, пока народ сбежался, воду с реки начали таскать, две избы погорело. Дальше не пустили огонь. Лишь после, отдыхая после бессонной ночи, вспомнила Ефросинья про огненного петуха и ахнула. Так и есть, в две избы забежал…
С той поры Яшку в деревне стали ждать, придёт ещё али нет? Пришёл. Когда уж травка майская зазеленела, солнышко землю обогрело.
Бабы, завидев его, на улицу высыпали, обступили, каждой хочется вопрос ему задать да угостить нехитрым угощением деревенским. Яшка глянул на них весело, с прищуром, после обратился к стоящей в стороне Насте, которая должна была вот-вот родить впервые и оттого боялась:
— Не боись, девка, завтра гулять будем, имя-то придумала?
— Анисья, — кивнула застыдившись Настя.
— А сыну?
— Коли сын, дак Степан будет, — ответила она.
— Значит завтра Анисью со Степаном величать будем, — и с задором пошёл Яшка в плясовую.
— Нешто двойнята? — ахнули бабы.
Так и вышло, поутру родила Настя сына да дочь. И роды-то на удивление лёгкие было, словно по пятому разу рожала девка.
Надолго Яшка не задерживался, когда придёт в другой раз тоже не сообщал, может и сам того не знал. Жил одним днём, куда Бог поведёт.
И каждый раз, приходя в деревню, был вовремя — то корову вылечит, то из леса заплутавших выведет, то подлечит хворого, то предупредит о беде или радости. Откуда он был, не говорил. Годы шли, а он всё не менялся, всё такой же — худой да босой, с крестом деревянным на груди да реденькой седой бородой.
***
— Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось подскажет он мне как быть, — на ходу крикнула Ефросинья Прасковье и побежала навстречу путнику, входящему в деревню.
Яшка шёл, прижимая к груди букет васильков. У Ефросиньи сын Василий пропал, ушёл в город на заработки ещё зимой и до сих пор не было от него весточки, извелась она.
Она ещё не успела добежать до Яшки, как услышала его голос.
— Василёчек-василёк, пора и честь знать, к родимому дому ехать, чай уж окреп теперича.
Так и застыла Ефросинья с открытым ртом, сына она Васильком звала. Знать с намёком Яшка букет-то собрал. А Яшка подошёл к женщине, протянул ей букет полевых цветов и улыбнулся:
— До чего васильки-то хороши, вот ведь Божьи создания, ты их в воду поставь, а завтра на заре гостей жди.
Упала Ефросинья Яшке в ноги:
— Жив сынок мой?!
— Да ты что, бабонька? А ну вставай-вставай, некогда тебе лежать, беги пироги стряпать да на стол собирать!
Как сказал Яшка, так и случилось. Утром подъехала к дому Ефросиньи телега, спрыгнул с неё сынок её Василий, а с ним девушка да мужик незнакомые. Пока плакали да обнимались-целовались, пока на стол собирали, и поведал сын, что в беду попал. Напали на него разбойники, когда он с выручкой домой возвращался. Деньги отняли, а его избили да в лесу бросили.
На его счастье ехал мимо сапожник из города, с ярмарки возвращался. Подобрал его беспамятного, к себе в дом привёз, лекаря позвал. Да так и держал Василия в своём дому, пока тот не выправился. Как стал Василий на ноги вставать, начал его делу своему обучать. Василий к нему шибко способен оказался.
А у сапожника дочь была Екатерина. Приглянулись они с Василием друг другу и захотели судьбу свою связать. Отец их благословил, а вот теперь приехали они к матери, просить её благословения. — А память ко мне только вчера вернулась назад, — отвечал Василий, — Одним моментом, как по голове кто дал! Я ведь кроме имени своего и не помнил ничего. В тот же миг мы собрались, и поехали, маменька! Как огнём меня всего обожгло! Благословишь ли нас с Катенькой?
Благословила мать и сыграли на Покрова свадьбу весёлую да богатую. Всем на радость.
А следующей зимой вот что случилось. У Василия с Екатериной должен был первенец народиться. Ждали весной. А тут собрались они к матери в гости приехать.
И застала их в дороге метель. День-то был ясный, ничего и беды не предвещало. А как опустились сумерки, так и помело, сначала позёмкой, после всё больше и больше, и вот уж завьюжило, завертело круговертью, повалил снег крупными хлопьями, застилая глаза и лошади и людям. Кое-как виднелась сквозь пелену зыбкая, плывущая в темноте лента дороги, а вскоре и та пропала.
И тут послышался со стороны леса вой. Волки! Они возникли из темноты внезапно, окружив сани. И лошадь понесла, не разбирая дороги. Всё смешалось — небо и земля. Катерина плакала, вжавшись в сани, Василий пытался управлять лошадью, но у него ничего не получалось.
На всём скаку лошадь завернула, чуть было не влетев в невидимое сквозь метель, дерево, а вот сани уже не успели свернуть и со всей силы ударились о ствол со страшным хрустом. Полетели в стороны щепки.
Екатерина лежала в снегу. Василия выбросило чуть дальше. Лошадь унеслась в лес, волки за нею. Спустя время застонала Екатерина, Василий хотел, было, встать, и не смог. Ногу его пронзила горячая боль, она была неестественно согнута. Он подполз к жене, оставляя на снегу красный след.
— Как началось? Ведь не срок ещё! — крикнул в страхе Василий.
— От удара может, не знаю, или от страха, — заплакала Екатерина.
Василий, белый от боли и ужаса, пытался встать и не мог. Тогда он начал снимать с себя тулуп, чтобы подложить под жену.
— Миленькая, не бойся, всё хорошо будет, — послышался вдруг голос из непроглядной тьмы.
— Кто тут? — крикнул Василий.
Из темноты вышел к ним мужичок в дырявом армячке и штанах, с непокрытой седой головой.
— Яшка, — ахнул Василий, и тут же вспомнил, как люди говорили, будто молится он по ночам в поле, и зимой и летом. Он не верил в эти россказни, считая их байками. А выходит всё правда?
— Яшка, что делать? Помощь нужна, в деревню надо!
— До деревни мы сейчас не дойдём уже, — ответил тот, — Не поспеем.
Василий схватился за голову.
— Не бойся, сынок, всё сможем с Божьей помощью, — утешил его Яшка и подошёл к Екатерине.
— Что, матушка, готова ли? Скоро увидишь дитятко своё. Потерпи уж немного.
— Пропадём, — думал Василий, склонившийся над лицом жены и целовавший её горячий, покрытый испариной лоб, — Все пропадём. И Яшка, и я, и Катя, и ребёнок.
От жалости к неродившемуся ещё дитю, Василий заплакал.
А Катя кричала с надрывом, разрывая криком буран, засыпавший поле и лес.
***
Ранним утром, когда едва забрезжили первые розовые полосы на востоке, ко двору Ефросиньи прибежала взмыленная лошадь с оборванной сбруей. Ефросинья выглянула в окно и ахнула, выбежала, как была босиком ко двору, и упав в снег, заголосила. На её крики сбежались соседи.
Тут же мужики запрягли своих лошадей и поехали по занесённой за ночь дороге, уходящей из деревни. Через час они вернулись, везя на санях Екатерину, прижимающую к груди под платьем младенца, Василия, бледного, с перевязанной ногой, и ещё кого-то, накрытого с лицом рогожей. Когда все сбежались к саням и подняли рогожу, то увидели седые волосы, впалую грудь с деревянным крестом на шее и васильковые глаза, глядящие в небо, но уже не видевшие мир земной. Это был Яшка.
— Маменька, — обняла свекровь со слезами Катерина, — Он нас спас, дитя моё всю ночь у себя на груди держал, грел, под утро мне передал, и армячком своим меня укрыл как я не отказывалась. А сам всё улыбался. А как рассвело, то увидели мы мужиков на санях, а Яшка не дышал уже.
Все плакали. Побежали за повитухой, чтобы младенца да мать обиходить, повели их скорее в избу. В город за тестем да лекарем послали. И каждый по очереди подходил к саням и кланялся лежащему на них человеку…
Яшку проводили в последний путь на деревенском тихом погосте. Поставили деревянный крест. Весной раньше всех зацветают на его могилке жёлтые цветы мать-и-мачехи, распускаются ландыши, а летом расцветают синие, как небо, васильки.
Этим летом приезжали на могилку мужчина и женщина на сносях, с маленьким мальчиком, годов трёх. Он положил на могилку букет полевых цветов, все постояли, перекрестились, прочитали молитву и, поклонившись, пошли назад. Только мальчонка замешкался у холмика, махая ручкой кому-то невидимому и улыбаясь во весь рот.
— Идём, Яшка! — позвал отец и мальчонка побежал по неширокой тропинке, поросшей травой и цветами, вслед за родителями…
Глаша была блаженной. У таких людей возраст трудно определить. Нельзя сказать наверняка, сколько им лет — тридцать-сорок, а может уже и все шестьдесят. Время почти не отражается на их лицах, протекая сквозь них.
Но мне, в мои восемь лет, она казалась глубокой старухой. Закутанная в тряпье, Глаша постучалась к нам в дом в том, далёком уже, январе семьдесят третьего года. Я был дома один и не слишком понял, о чём она невнятно бормотала, разобрал лишь то, что пришла к моей бабушке.
Гостья уселась на табуретку у двери и с любопытством рассматривала меня. Я тем временем, как радушный хозяин, поставил чайник на плитку, вытащил из буфета варенье, из холодильника — масло, криво-косо нарезал хлеб.
Пригласил за стол. Она прошла, не раздеваясь, лишь сняв шапчонку и уличную обувь — старые, растоптанные бесформенные чуни. С ужасом заметил, что на грязных босых ногах не хватало пальцев, а те, что были, торчали розовыми култышками без ногтей.
Чайник засвистел, я поставил его на стол и налил чаю в большую кружку. Глаша взяла кусок хлеба, не торопясь, с наслаждением стала пить горячий чай, закусывая его хлебом. Когда кружка опустела, подозвала меня к себе и вынула из-за пазухи какую то несвежую тряпицу.
Развернув, достала из нее кусочек сахара с налипшим к нему сором — нитками, грязью, кусочками махорки, и протянула мне. Я вежливо отказался от такого угощения.
Не обидевшись, так же аккуратно завернула его в тряпицу и убрала. Пересела к печке, что-то бубнила негромко про себя, приоткрыв печную дверцу, кутаясь в свои обноски.
Мне стало скучно, и я ушёл в другую комнату, стал листать какую-то книжку. Как она ушла, честно сказать, и не заметил.
Видел я её тогда в первый и в последний раз в жизни. Вечером рассказал бабушке о странной гостье и получил крепкий сухой подзатыльник.
— За что? — возмутился я.
— Принял гостью, сидел с ней за столом. А то, что ушла, так не моя же вина.
— За то, что не взял сахар, — ответила бабушка и, помолчав немного, рассказала мне историю Глаши.
Во время войны вся семья её умерла от голода. Такое в наших краях бывало редко, в деревнях всегда были крепкие связи — последним с соседом поделятся.
Но они жили на дальнем хуторе, куда зимой было трудно добраться. Когда весной приехали родичи, то нашли только пять могилок и Глашу.
Она всех и похоронила. Как смогла хрупкая женщина выдолбить могилы в мёрзлой земле, осталось загадкой. Вот тогда умом и тронулась.
Ушла и всю оставшуюся жизнь не останавливалась нигде больше чем на одну ночь. Люди заметили — она не видит разницы между знакомыми и незнакомыми, родными и чужими.
Но вот что интересно, поговаривали, Глаша заходит только в те дома, где живут хорошие люди. Не постучится в богатый дом, где живёт начальство, а всё больше по скромным избам, но куда заходила — там обязательно после её визита людям не то, чтобы счастье приваливало, но вот болезни и плохие вести с тех пор эту семью обходили стороной.
Уж как зазывали в разные места, однако куда пойти и к кому зайти решала сама. Ходила в жутких обносках, пытались люди её одеть, но она всегда отказывалась и если брала, то самые негодящие вещи.
Однажды встретил её зимой на дороге начальник райпотребсоюза. Вспомнив наставления жены и тещи, привёз к себе, несмотря на протесты. Глаша ни есть, ни пить в том доме не стала.
Чуть ли не силой отобрали у неё хозяева старые вещи, надели приличное пальто, шапку и валенки. Она ушла тут же, не задерживаясь. Выйдя со двора, всё сняла и как была, босой пошла по снегу. Тогда и поморозила ноги.
Кусочки сахара, завернутые в платочек, носила с собой всегда. Вот только угощала ими крайне редко, брали сахар у неё всегда с благодарностью, вроде как благословение было. Делиться тем кусочком было нельзя, кому дали — тот и должен съесть.
Через два года бабушка со мной отправилась в дальнее село к родственникам. Сначала долго ехали на автобусе, а потом шли по дороге, пока нас не подхватила попутка. Приехали уже затемно.
Попив чаю, стали укладываться спать. Бабушку устроили на кровати, а меня с каким-то мальчишкой, уложили прямо на столе. Столы в деревнях были большие. На полу никто не спал, да и холодно было внизу.
Засыпая, слушал разговор бабушки со старушкой, двоюродной сестрой моего деда. Разговор зашел о Глаше, умерла она год назад. Замерзла прямо на обочине у дороги, по которой шла, присела отдохнуть, да так и не встала. Нашли на следующее утро. Лицо было спокойное, даже словно улыбалась.
Родственница сокрушалась, что юродивых больше нет и не будет. До Глаши был старик — Проня, его все боялись, ругался страшно, проклясть мог. Еще раньше — Лизавета-убогая, добрая душа. До неё — одноглазая Акулина. Сколько помнит — всегда были юродивые, а вот сейчас перевелись. Не к добру это. Так и заснул под старушечьи причитания.
Когда много лет спустя, летом 97 года я приехал домой, бабушка уже умирала. Последние дни мы постоянно дежурили в больнице. Рак лёгких. Как все женщины у нас, пережившие войну, она много курила — всё больше «Беломор».
Сигареты с фильтром воспринимала как баловство. Бабушка похудела страшно, хотя и раньше была сухощавой, но во что превратилась — пугало, кожа да кости. По-прежнему не могла без курева.
Зажигала папиросу, делала затяжку и начинала задыхаться. Несмотря на протесты врачей, курил у неё в палате папиросы, чтобы она могла вдохнуть хотя бы немного табачного дыма.
Сознание у бабушки туманилось, силы уходили, постепенно восприятие мира сужалось. Она перестала узнавать знакомых, потом родственников, остались только её дети — моя мама и дядя.
Даже нас, своих внуков, уже почти не узнавала. Зато стала жаловаться, что в палате много людей, они толпятся и не уходят, не дают спать.
Кого-то она признавала, с кем-то говорила. Сердилась, что не приходит муж. Нет, она помнила, что он погиб сорок с лишним лет назад, но если к ней приходят давно умершие люди, то почему не приходит он?
В тот вечер 12 августа я был у неё в палате. Скоро должна была приехать мама, сменить меня. Вдруг бабушка попыталась привстать и почти внятно сказала: «Здравствуй, Глаша, как хорошо, что ты пришла, — в тот момент я даже не понял, с кем она здоровалась.
— Проходи, присаживайся, прости, чая у меня нет». Потёк разговор, бабушка вслушивалась в тишину, что-то отвечала еле слышно.
Потом заснула впервые за несколько дней, не задремала беспокойно, а именно заснула. Дыхание было тяжёлым, но спокойным.
Ночью позвонила мама: «Бабушка ушла, так и не проснувшись». Тут же помчался в больницу. Там была обычная суета, как бывает в таких случаях.
Собравшись уже уходить из палаты, обратил внимание — на прикроватной тумбочке лежала серая тряпица. Развернул её. И увидел пожелтевший от времени кусочек сахара…
