Дыши, девочка!
Первым схваткам Иришка обрадовалась. Вот ведь интересно, она не представляла, какие они, эти самые схватки, а узнала сразу. И вместе с болью, ещё не острой, а скорее тянущей, нахлынуло счастливое и бестолковое: «Ну вот началось, ну вот, ну вот…».
Почему-то ухватилась за клубок, распущенный котёнком, принялась торопливо сматывать и всё улыбалась, улыбалась, улыбалась…Страх пришёл на пятой волне. Да, именно волне. Уж очень похоже – накатит вдруг мощная и торопливо – прочь. Можно выдохнуть.
Но клубок был смотан, скатерть аккуратно расправлена и даже нехитрый узелок в больницу собран. И что было собирать? Тапочки, халат, ночную рубашку? Иришка достала сорочку. Вообще-то просили старенькую, но она купила новую, с неброской вышивкой по вырезу. Вспомнила, как долго искала именно такую – с пуговками впереди. И как раз когда пальцем обводила незабудки, выписанные по бейке, накатила пятая волна. Очень резкая, даже злая.
Иришка от неожиданности опустилась на стул. Внутри отчаянно забился малыш. Провела ладошкой по животу, чуть придавив то место, где упиралась, точно пыталась достучаться до матери, крохотная пяточка
— Тихо, маленький, тихо, тихо… – прошептала.
За эти месяцы женщина привыкла разговаривать с ребёнком. С кем ещё можно болтать в четырёх стенах старого деревенского дома? С котёнком? Сверчком, страдающим бессонницей? Дятлом, ежедневно выбивающим «морзянку» на бревенчатых стыках?
Правда, первое время ещё приходила соседка – сухая рослая Люська. Иришка вспомнила, как её муж порой пьяно кричал по утрам:
-Люська-а-а-а! Люська-а-а-а!
Соседка с присущей старожилам хозяйской напористостью пыталась выпытать, что приволокло в Верх-Ключи молодайку? На какие деньги купила дом? На что девка жить собирается, если не работает и хозяйства не держит? А потом, когда живот уже бесполезно стало прятать, да Иришка и не прятала, поинтересовалась:
– Бросил твой что ли?
– Нет! – ответила, запахнув длинную жилетку.
– Жена-а-атик? – соседка так протянула это «а-а-а», что женщина не нашла что ответить.
Люська ответа не ждала. Покачала головой и хмыкнула:
-Вы, молодые, на чужое падкие! – Как приговор вынесла.
-Да пошла ты! – фыркнула Иришка.
С тех пор и беседовала то ли сама с собой, то ли с сыном. Она почему-то угадывала – под сердцем именно сын. Уверилась окончательно совсем недавно, когда в гудящем магазине, заменившем Верх-Ключам и проданный на вывоз клуб, и почту, какая-то бабуля сказала, ткнув кривым пальцем в живот:
– А ить пацана носишь! Ишь, пузо шильем торчит.
От беспардонности такой неловко уже не стало. Иришка давно поняла: в деревне её не любят. Да и зачем ей их нежность и привязанность? Все эти томительные месяцы она жила ожиданием короткого гудка машины за тяжёлыми воротами, торопливых жадных ласк и ещё тягуче-горького утреннего расставания, когда Роман на бегу закинет в себя любовно приготовленный завтрак и по темну рванёт в дорогу. А ей останется долгий-долгий клубок дней до следующей жаркой, и безнадёжно короткой ночи.
И Иришка придумала себе забаву – ждать. Сочиняя и рассказывая сыну, как приедет папка, как они его встретят, что скажут, каким рецептом поразят. Так было проще не думать, а где взять силы, чтоб не заплакать потом, закрывая за родной спиной чужого мужа тесовые ворота? И как не опустить упрямую голову под настороженными взглядами соседей – да! Женатик!… Да! Но вам то что?
Нет, ей не нужен был этот посёлок, а одиночество… Не его ли она искала, когда убегала сюда от многочисленных друзей, родных и враз опостылевшего мужа? Иришка даже наслаждалась этим деревенским остракизмом и презрением. И сама училась презирать и не доверять. Смеяться особенно громко, петь по утрам, подметая во дворе и высаживая цветы, танцевать под дождём, включать непонятный деревне рок так громко, что через пару минут в голове начинало шуметь. У неё всё было хорошо! Всё! До «пятой волны».
Только с ней Иришка вдруг впервые испугалась тяжёлых стен, воющей за воротами пурги, даже долбящего рока. Как будто музыка бесшабашной юности напомнила: «А ведь ты совсем одна.»
Но самое страшное – не это. И даже не боль, захватившая спину и низ живота так, что единственное, чего хотелось – лечь на пол, как в детстве, прижав коленки к подбородку. Нет! Маленькая пяточка, настойчиво упёршаяся в бок, крохотная и беззащитная до тоски, вдруг разом перевернула устоявшийся мир, наполняя его ещё не понятым ужасом потери. Впервые в жизни Иришка испугалась не за себя, не за Романа, за которого раньше не задумываясь прыгнула бы в огонь, а за того, кто был куда дороже. Этот комочек под сердцем, чьи имена менялись каждый день, требовательно заявил: «Мама! Мама! Помоги!»
Сквозь пелену боли она явственно услышала это. И ужас, какого никогда не знала, охватил так, что боль отступила.
Иришка торопливо вскочила. «Надо – к людям! К фельдшеру! Надо. Надо. Надо.» – застучало в висках.
-Сыночка, сыночка, – прошептала. – Потерпи.
Будто это не её, а его пару минут назад крючило от муки. Налегла на ворота, заметённые февральской метелью, они подались… Вывалилась на улицу. Темень. Пустота и долгий, на одной ноте, вой ветра.
Живот опять точно стянуло в горячий комок. Села у забора на корточки и закачалась, пытаясь хоть чуть-чуть успокоить острый шквал.
-Я сейчас, сейчас… Не бойся, маленький, – пробормотала.
Когда горячие злые пальцы уже не стискивали всё внутри, распрямилась. До ворот соседей шла, как во сне. И когда потянула на себя калитку вдруг спохватилась:
«Господи, что ж я скажу, и что Людмила мне скажет?»
Впервые она назвала соседку не презрительным «Люська», а полным, звучным и гордым именем, но удивиться не успела.
За забором отчаянно отозвались маленькие злобные шавки, разноголосые, как торговки на базаре.
«Ну, зачем ей столько псин, чего караулить-то?» – мелькнуло.
Соседка окликнула с крыльца:
-Кто там?
-Я – пролепетала.
Людмила услышала.
– Ты, чё ли? Чего так, на ночь глядя? – проворчала было, но осеклась. – Началось?
Иришка сжалась. Если прогонит сейчас, надо будет идти, ползти, катиться, стучаться во все ворота… Нельзя ей одной! Нельзя! Потому что она не одна теперь. Но соседка вдруг радостно засуетилась и озабоченно подхватила под руку:
-Не знобись, не знобись. Заходи!
И ещё в темных сенках прокричала:
-Машка! Машка! Вставай!
На крик вылетела заспанная Машка – двенадцатилетняя, крепкая, коренастая, круглолицая девчонка, с носиком вздёрнутым так, что, казалось, ноздри вывернуло наружу.
— Чё, ма?
-Не чёкай! На койку уложи. Чай дай с молоком. Я за фельшером. Отца буди, пусть трактор заводит. В район надо везти.
-На тракторе? – удивилась Иришка.
— Тю, дурная! Кто ж на тракторе рожениц-то? Растрясёт! Пурга ж, не проедут без Серёги. Ложись и не дёргайся. Сейчас я!
Людмила хлопнула дверью. И Иришке опять стало страшно, будто вместе с соседкой исчезла и появившаяся было защита.
Машка взбила подушку и робко поинтересовалась:
– Больно? Тётя Ира?
– Нет, смешно! – оборвал отец. – Ты делай, что мать велела, а пытать успеешь.
Заходил по дому, загрохотал, заговорил отрывисто и нарочито весело:
– А, соседка, соседика родишь, да? Ничего, это первый раз страшно, потом будешь как семечки щёлкать. Ничего.
– Мы проедем? – спросила Иришка и скривилась.
– А то! У меня, девка, не пупукалка, у меня – дэтэ. Это – зверь. Прогребусь. Тут только до трассы. Там-то дорожники чистят. Ничего, ты не думай, что прям сейчас рожать будешь. Людка моя первого часов двадцать рожала. Мы флягу самогона выпить успели. А она всё разродиться не могла. Успеем. Как люди родишь – на белых простынях, с врачами. А трактор у меня – зверь, соседка. Зверь! Считай, все уж лесхозовские тракторишки на запчасти раздербанили, я свой не да-а-ал. Наоборот, с соседних поснимал что мог. Вот знал, значит, что тебя. А?
Он так часто повторял «зверь», «а», «соседка», что Иришка поняла: он для неё это твердит – успокаивает. И с благодарностью подумала: наверное, мужчины в таких случаях всегда волнуются больше: они же не знают, как это – рожать.
Тётя Катя, сельский фельдшер, выглядела очень пожилой. Долго и старательно мыла руки, пытая Серёгу, что там с дорогой. Тот что-то шептал. От шёпота становилось жутковато. Иришка вдруг представила: ребёнок появится тут, в деревне. И как? И что?
Иди уже, иди! – услышала Людмилин голос. – Думаешь, она ждать будет пока ты растележишься?
Руки у тёти Кати оказались удивительно осторожными и тёплыми. Иришка даже подумала, что зря всё время моталась в районный центр, можно бы и здесь наблюдаться. Самое чудное, не испытывала стыда или стеснения, будто всегда позволяла осматривать себя в незнакомом доме чужому человеку. Она как-то сразу поверила и усталым глазам врача, и тихому голосу, и уверенным ладоням.
— Ты дыши, девочка, ровно. Вот так, – тётя Катя набрала воздуха и выдохнула. – Так легче схватки пережидать.
И совсем не по-докторски погладила Иришку по голове. Она ухватилась за её ладонь и зашептала:
– Я боюсь…, боюсь, что ребёнок…, ребёнок… умрёт?
– Не умрёт – улыбнулась фельдшер.– Хорошо сердечко слышно, сильный мальчик.
– Почему мальчик?
– Так подумалось. Правильно, что за него боишься, а не за себя, сейчас ты ему сильная нужна.
– Рома не знает! – вырвалось вдруг отчаянно.
– Ну что ж, узнает – приедет. Мужики – они такие, пока на руках не подержат – не привяжутся. А потом хоть дрыном гоняй, уже не оторвёшь. Приедет. Дыши, девочка, дыши. Всё у тебя хорошо будет.
И они задышали на пару, точно и у старого фельдшера начались схватки.
Теперь боль не так страшила. Новые беспощадные волны пережидались легче. Иришка даже успела оглядеться и удивиться огромному – во всю стену – вышитому ковру. На балконе взволнованная Джульетта помогала подняться пылкому Ромео. Видимо, у мастерицы не хватило нитей алого цвета, поэтому верхняя вздёрнутая губка шекспировской героини получилась чуть бледнее нижней. От этого казалось, что Джульетта улыбается.
-Это кто вышивал?
Маша в который раз поменяла остывший чай и ответила:
-Мама. И наволочку, и пододеяльник – тоже она.
Только сейчас Иришка заметила, что по углам покрывала разбегаются крохотные колокольчики. Точно такие же усыпно синели на подушке у стены и, видимо, на той, на которой лежала Иришка.
– Ну, кто тут у нас рожает? – В комнату вихрем ворвался рослый мужчина.
– Куда в куртке?! – рявкнула неожиданно громко тётя Катя – Иди, Андреич, в кухню! Тебя, значит, Людка подняла?
– А кого? У Рассохиных «шоха» – хрен пройдёт. У моей-то два моста. Серёга выехал давненько, смотрю.
– Да с час где то.
– Ну, девка, наделала шума…. Сижу, «Поле Чудес» смотрю, тут Людка визжит, как режут: вставай, соседка рожает. Я думаю: какая соседка? Уж не баба Тома ли сподобилась? А тут – вон что…
– Ну, уж и шума. – усмехнулась тётя Катя.
– А то! Людка ж сначала к Рассохиным, тот пьяный со вчерашнего, потом к Девятовым. А когда у Генки техника была в порядке? Нашла к кому. Уж потом ко мне. – сказал Андреич с явной гордостью.
До Иришки дошло, что пока она дышала тут и разглядывала Ромео и Джульетту, Людмила мчалась через всё село по хлещущей пурге, чтоб найти машину.
У сердца, там, где нетерпеливо ворочался сынуля, стало тепло, и впервые с той самой минуты, как привёз её в Верх-Ключи Роман, на глаза навернулись слёзы… Не удержавшись на длинных ресницах, одна за одной побежали по щекам.
– Схватка? – встревожилась фельдшер – Что там Сергей? С ним кто есть?
– Не первый год живём, Михайловна. Там Димка Рогов и дядя Костя Лисимчук. В три трактора расчистят. Добрый зимничек выйдет. Прокачу с ветерком.
Иришка подняла голову, стараясь разглядеть Андреича. А слёзы всё бежали, отчего виднелись лишь очертания рослой широкоплечей фигуры, а лицо только угадывалось. Но Иришка знала, что он улыбается. Она отёрла слёзы. Теперь думалось незаметно.
– Эх, – крякнул Андреич, – Больно? Терпи. Рожать надо. В Верх-Ключах давно маленьких не было.
– Господи! – всплеснула руками Екатерина Михайловна, – Ты в роддом всё собрала?
– На комоде там, дома. – вспомнила Иришка.
– Машка! – окликнула фельдшер, но Машка всё уже поняла и на ходу прыгнула в валенки.
– Давай потихоньку одеваться, дочка. Иди-ка, Андреич, машину прогрей, переднее опусти.
– Уже, – отозвался басовито.
– Всё равно, иди. Не пялься.
– Михайловна, а на что мне глаза? Ы?
Но всё же вышел к машине. Иришка запуталась в рукавах халата и никак не могла совладать с волнением.
-Давай валерьянки накапаю? – улыбнулась Екатерина Андреевна. – Не бойся. Всё – как с горки вниз. Уже утром кормить будешь и не вспомнишь, как рожала.
«Вспомню, вспомню!» – захотелось закричать. Но только выдохнула:
— Не надо валерьянки. Хорошие вы.
Тётя Катя на миг задумалась.
— Да нет, деревенские просто. Тут всякие есть, но в деревне легче жить. Не помрёшь, не дадут. Хорошо, что сюда приехала.
— Хорошо. – согласилась Иришка.Ей захотелось обнять врача. Не решилась. Только тихо ойкнула от новой схватки. И вскинула глаза:
— Не дадут умереть – повторила уверенно.
Издалека зарокотал трактор.
– Слава богу! Прочистили. Пошли, что ли, мамочка?
– Пойдёмте! – вздохнула Иришка и шагнула за порог, в сенки деревенского дома.
Навстречу бережно протянул руки Андреич, лица которого Иришка так и не успела ещё разглядеть.
Наталья Ковалёва
Автор публикации
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.