Грешница великая
Этот орешник никогда не плодоносил, во всяком случае, я не помню. Одна только и польза от него была, что рос рядом с простой, из нетёсаной доски грубо сколоченной лавочки и давал этой лавочке щедрую тень. Потому так и любили бабы под вечер, когда вот-вот должна была скотина домой вернуться, посидеть какие-то свободные от всех дел минутки, полчасика, не больше. Но и за эти полчасика так умудрялись все деревенские новости обсудить, что никакого радио не надо было.
И вот в какое-то, не помню уж, и время стала появляться на этой лавочке городская. Бабка, не бабка, да и не молодица уж, возраст у неё был какой-то неопределенный. Когда бабы узнали, что ей за девяносто, чуть умом не рехнулись, нашим-то и в шестьдесят не получалось так выглядеть.
Сначала она сидела молча, в пустые бабские разговоры не встревала, оценок событиям не давала, своими событиями не делилась. Но деревня – она и есть деревня, постепенно же всё узналось, оказывается, внук ей домик прикупил с нашей деревней по соседству, стоял там одинокий домишко на месте бывшей барской усадьбы, вот он туда бабку и привёз, умирать, значит, ей место определил.
Бабы повозмущались поначалу, а потом узнали, как он ей там всё обустроил, даже отопление электрическое смастерил, жена его по весне цветники разбила, огородом-то они только баловались.
Всё бабке нравилось, только вот общения не хватало, потому-то, узнав про наши посиделки под орешником, она и стала приходить каждый вечер. Поглядишь, бывало, шарашится по тропинке под гору, кажется, споткнётся, так до ручья и прокатится. А она ничего. Долго так ходила, всё молчком да молчком. Уж прохладные вечера-то стали, так она, бывало, в шаль кружевную завернётся и сидит, как нахохленная птица, слушает, слушает, будто и вправду ей разговоры наши интересны.
Бывает, коровы только из поскотины покажутся, бабы заспешат каждая к своей, а она так и останется сидеть одна. Вот так как-то мы с ней один-на-один на этой лавочке и оказались.
Помню, потянула она орешник за ветку и произнесла: «Орешину-то эту мой дед из-за границы привёз. Сначала она вон там росла, где усадьба наша была, это уж потом ловкие люди выкопали да притащили её сюда, думали, одарит она их орехами диковинными, а она даже не зацвела ни разу».
Я поглядела на мою соседку заинтересованно, и она, будто почувствовав этот мой интерес, произнесла:
— Тебе, наверное, кажется, что я случайно здесь поселилась, что внук-злодей меня сюда в ссылку привёз. Зря у тебя такие мысли, это от скудоумия. Я приехала, чтобы лечь в родную землю, где испокон веку предки мои хоронились. Зиму эту, наверное, не переживу… А ты приходи ко мне, когда тропинки-то заметёт, поговорим, чайку попьём, много чего интересного тебе расскажу.
Не один раз потом бывала я в этом приземистом домишке в три окошка, не раз говорили мы с Софьей Павловной, а точнее, Бабкой-барыней, как она сама себя в шутку называла. Наслушавшись обо всех мытарствах, которые довелось пережить ей и её семье, я как-то произнесла:
— Да вы праведница, Софья Павловна! Вот Господь и дал вам такой долгий век!
Она молодо и задорно рассмеялась:
— Шутишь? Грешница я великая, давно бы в земле должна была лежать, а я вот всё живу и милости Божией не понимаю… Три страшных греха на мне, пока их не отмолю, не примет меня земля…
Вечная спешка подгоняла, и я уже собиралась покинуть гостеприимный дом, но услышав такие речи, отложила куртку в сторону и налила ещё стакан из остывающего уже самовара. Рассказывала Софья Павловна путано, чувствовалось, что ещё чуть-чуть и память перестанет выводить её на заветные закоулки, надо было торопиться. Казалось, что она тоже понимала это.
Вспомнив опять про орешник, который когда-то её дед привез из-за границы, она сказала:
— Дед меня и спас. Когда отца с матерью арестовали, он приехал к нам ночью, тайно и нас с братом увёз в Ленинград. А тут война. Понимаешь, что мы пережили, не мне тебе рассказывать, наверное, больше меня видела в кино и по телевизору. Но я-то это всё пережила, горы трупов, как поленницы по краям улиц и сейчас в глазах.
Там остался мой первый грех. Голодали шибко. Брат от голода умер, вернее, пропал, ушёл за водой и не вернулся. Бабушка умерла, все свои крохи мне отдавала. И вот остались мы с дедом вдвоем. Принёс как-то он хлебную горбушку, сухую, плесневелую, не знаю, где подобрал или отнял у кого. Слёг и стал грызть её потихоньку. Отковырнёт крошечку и сосёт, на меня смотрит злыми глазами, смотрит, а не делится. Только я руку протяну, он горбушку прячет под одеяло и визжит, как дитё. А я молодая была, посильнее его, подкралась и вырвала у него эту горбушку, вырвала и убежала. Утром вернулась, а дед мёртвый. Вот он мой грех неотмолимый…
Приснился он мне как-то, будто пришла я к нему и принесла целую сетку чёрных буханок, разложила по буфету и зову его. А он перекрестил меня и говорит: «Не мучайся ты, Сонька, простил я тебя, всё ты правильно сделала, молодые жить должны, а мне всё равно было скоро умирать…» А глазки у него голубые-голубые, бездонные, как небушко…
Вскоре нас по «Дороге жизни» вывезли. Оклемалась я быстро, молодая была, совестью измучилась. Попросилась на фронт, а фронт-то уж на запад катился, не очень-то девчонок и брали. А меня взяли.
Была я на передовой, только не стреляла, в штабе прибиралась, полы мыла, случалось, нарочной бегала. А как-то попала под обстрел, ранило меня, не сильно, правда. Испугалась, хотела обратно бежать, да поняла, что не просто это, раз-два, и под трибунал.
А тут один военный, в годах уже и говорит мне: «Хорошая ты девка, я хочу тебе помочь отсюда живой выбраться…». Обрадовалась я сначала, а он и предлагает мне сожительствовать с ним. Я рассердилась, ударила даже его, как он руки распускать начал. А он говорит: «Дурочка, пропадешь здесь ни за что, ты и так настрадалась. А я тебе дело говорю, потерпишь меня, сколько сможешь, а я уж постараюсь, чтобы ты забеременела, вот и комиссуют тебя, домой поедешь…»
А я гляжу на него глазами, полными слез, и говорю: «Некуда мне ехать, нет у меня дома, да и не ждёт меня никто. Лучше уж мне здесь пропасть». И всё-таки он меня уговорил, у меня даже чувство какое-то к нему проснулось, хорошим он человеком оказался, вырвал меня из лап войны. На родину к себе отправил, ключи от квартиры дал, обещал после войны жениться на мне и ребёночка моего усыновить.
Да только не вернулся он с войны, погиб в Польше, похоронен в городе Гдыня. А я мальчика родила, подняла его, внук вон уж у меня какой. А то, что ребёнка без любви зачала и в страшный час от беды, в которой родина была, сбежала, это ещё один мой грех. Вот тебе и праведница.
А третий грех, так он, пожалуй, и эти два перекроет. После войны уж это случилось. Погнали нас на лесозаготовки. А какой из меня лесовик, если топора в руках отроду не держала, да и с пилой управлялась плохо. Смотрел на меня смотрел наш начальник и однажды определил меня в столовую, там, мол, и посытнее, да и не так тяжело.
Понятное дело, не так определил, своё, мужское потребовал. И началось у нас всё, как в кино. Он после работы в мою каморку придёт, бутылочку на стол поставит, свечу зажжёт, музыку включит, и начинаются у нас танцы. Вино пьём, вкусно закусываем, хмель помогал войти в отчаяние, я уж и не спрашиваю ничего, на всё была согласная. А надо было спросить, ой, надо было…
…Как-то забыла я дверь запереть, и во время танца вдруг увидела краем глаза, как распахнулась она, и молнией сверкнул топор. Поняла только, что женщина, стоявшая в проёме двери, в меня метила, но я-то к ней лицом была, потому и успела увернуться, а он не успел…
Его похоронили, жену его в тюрьму упекли, так бедная там и сгинула, а сиротами осталось шесть человек. Трое-то большенькие были, вскоре отошли, а маленьких я поднимала, и учила, и на ноги ставила, ни одного по миру не пустила. Только они всё равно не простили меня, ездят, не забывают, помогают, чем могут, а обиду всё равно держат. Вот потому я и живу, нет мне места на том свете. Потому и приехала в эту глушь, чтобы пострадать да наедине у Бога прощения попросить. Простит? Как ты думаешь?
Умерла Бабка-барыня по весне. Хоронить её приехало бессчётное количество родственников, которые гроб до самой дороги по колдобинам полным талой воды на руках несли. Видно, простили старуху. Или нет?
Автор Валентина Гусева
Автор публикации
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.