Сначала мы не знаем какой была мама до нас, потом не замечаем чем она живёт кроме нас…а после не представляем как теперь жить без неё…
Моей маме сегодня 105 лет. Она ушла, когда ей было 91.
К своим 18-ти годам она говорила на трех иностранных языках. Два высших образования, но поработать ей почти не пришлось: семеро детей. Я четвертая.
Мама была голубоглазая брюнетка, стройная. Родив шестого и седьмого ребенка, располнела и расстраивалась:
— Фу, какая я стала.
— Ты очень красивая, — не соглашался отец. — Пышная!
— А мне, Онегин, пышность эта… — парировала мать.
Папа смеялся, а мы слушали и ухватывали на лету это умение разговаривать о простых вещах языком литературы: «в лицо перчатку ей он бросил и сказал: не требую награды»… «труд этот, Ваня, был страшно громаден»… «плакала Саша, как лес вырубали»… «и сам про себя удалую, хвастливую песню поет»… «ему обещает полмира! А Францию только себе»… «тогда, мой сын, ты будешь Человек».
Мама обожала ветер и снег в лицо. Когда поднималась метель, она убегала бродить навстречу снежной буре по быстро растущим сугробам и возвращалась помолодевшая, с каким-то тайным торжеством в глазах. Она говорила, что никогда не простужается, потому что всю молодость проходила с открытым горлом, не куталась никогда. Я не помню, чтобы у нее был кашель или насморк.
Она умела загорать за один день, от зимней бледности до золотистой смуглоты, как марсиане у Бредбери; она никогда не обгорала, никогда не потела и не понимала, зачем другие потеют; она могла поднимать и носить любые тяжести, она снимала раскаленную кастрюлю с плиты, не обжигаясь.
Нет, иногда она, конечно, болела, и, наверно, гриппом; тогда она запиралась в дальней комнате и начинала стонать — громко, пугающе. Мы со страхом просовывали лица в дверь: мама?!… Тогда она прекращала стонать и говорила совершенно спокойным, будничным голосом:
— Не мешайте мне, я так болею. Закройте дверь.
И снова стонала, как какая-то морская птица в своих снегах и льдах. Потом раз! — и она уже на ногах, что-то готовит или подметает.
Какая она была в молодости? До меня? В те годы, которых я не помню, не вижу? Когда она еще не подметала, не вязала, не штопала шерстяной носок на деревянном «грибке», не полоскала белье в ванне, под проточной холодной водой, не топила дровяную колонку, не вскапывала дачные грядки, не сажала красные пионы, не собирала крыжовник в таз?
А не узнать.
А, нет, вот был один такой удивительный день: она сидела у меня в гостях, в моей питерской квартире. И пришла ее подружка Мэри, с которой мама много лет не виделась. Маме было 88. (Восемьдесят восемь). А Мэри — 90. (Девяносто). Мэри, тощая, в кепке, курила и разговаривала с матерком, и мама, не курившая и не матерившаяся, мигом помолодела лет на 70.
— Мы прогуляемся, — сказала она.
— Прошвырнемся, — подтвердила Мэри.
— Только ты меня поддерживай, а то меня иногда шатает: вестибулярка, — сказала ей мама.
— Разберемся!
И они упорхнули. Пришли через три часа, хохоча.
— Где вы были?
— А там на островах есть закрытый сад один. Там военные, не пускают. Но Мэри знает дырку в заборе, мы пролезли и никто нас не поймал.
— А не*уй наши острова огораживать, — подтвердила Мэри. — Коньячку не найдется?
Я налила им коньячку. У Мэри в сумочке нашелся шоколад. Зажав в зубах папиросу, Мэри махала свободной рукой — черной сухой лапкой с серебряным кольцом, — и пересказывала какую-то сплетню полувековой давности, которую мама, конечно же, помнила, но хотела уточнить детали: и что же Ларисхен?..
Девчонки чокались и смеялись. И время распахнулось, и впустило меня туда, в глубину, на краткий миг, а потом закрылось опять.
Татьяна Никитична Толстая
Автор публикации
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.