Возвертался бы ты сыночек, домой поскорее. Невест у нас подросло, а летом городских девок, как цветов на лугу,- писала Степанида
«Дорогой мой Андрюша, здрастуй. Во первых строках своего письма сообщаю, што я живая здоровая чего и тебе желаю. Шлет тебе низкий поклон и твоя крёсна тетка Мария. Живем не скажу, што плохо.
Картошки накопали с Марией, свекла и морковь крупные выросли, луку, чесноку и огурцов вдосталь, капуста белолобая почти налилась. Помнится, ты сильно любил горячую картошку с солеными огурцами. Приезжай побывать и угощайся сколь душа пожелает. Васька, твой дружок, на шофера выучился, шлет тебе поклон, мне навозу обещал цельный грузовик привести.
Всего-то, конешно, не расскажешь. Да, вот радость большая вышла. Месяца два тому нам, старухам, пензию добавили. Тебя только вот нету, а то бы…»
Степанида призадумалась, смахнула кончиком платка заструившиеся было слезинки, забыв неоконченную фразу, старательно послюнявила химический карандаш и жирно приписала: «До свидания любимый сынок, Андрюшенька. Твоя мамка Степанида Голубева.».
Степанида Флегонтовна давно привыкла к одиночеству и оно ей уже не было в тягость. Разве что в первые годы, как ушла с фермы, где обихаживала колхозных буренок. Одна радость осталась, единый свет в окошке — сын Андрюша, в коем души не чаяла.
После армии, когда прошел срок службы, уговорили друзья- пограничники Андрея всем кагалом в Сибирь податься, какую-то большую железную дорогу строить, прописал, что называется — магистраль.
Тихо видать эта дорога строилась. Только Андрюша и через год не вернулся, и через два. И пять лет искрой промелькнули. Правда, письма из далеких краев приходили. Не сказать, чтобы часто, но все-таки. Иной раз и перевод денежный с почты принесут. Какой матери не в радость. Но это по началу. Потом все реже и реже.
А с тех пор, как пришла открытка, и где сын сообщал, что бам построили и что теперь он переедет в далекий город Уренгой на буровую, вестей почитай что и не было. По полгоду, а то и более ожидала понапрасну почтальонку Степанида.
Крепко сдала Степанида, сгорбилась, усохла. От былой стати следа не осталось. Кое-как по дому, по двору, в огороде управится и на печку, на теплые кирпичики. И не так годы ее гнули, как горькое одиночество, тоска и тревога за своего кровного, единственного, ненаглядного, призабывшего отчий дом, поменявшего на какой-то Ренгой, о котором Степанида слыхом не слыхала.
Время быстротечно. К семьдесят пятой нынешней осени болезнь придавила Степаниду накрепко, всерьез. По утрам она с трудом вставала с постели, накидывала на плечи телогрейку, и выходила во двор за дровами. С превеликими усилиями вносила сухие звонкие поленья в избу. Когда огонь разгорался, она недвижимо сидела на табуретке, вглядываясь слезящимися глазами в сизый наволок дыма.
Немудреные домашние дела давались Степаниде все труднее. Длинными темными ночами она почти не спала, перебирая, как бусинки на шелковой нити, вехи своей многотрудной жизни. В конечном итоге внимание фокусировалось на Андрее: «Где он, родная кровинушка? Как ему живется? Не обижают ли злые люди?»
Утром едва Степанида успела загрести угли и скрыть печь, как на пороге появилась шустрая еще, суетливая, разрумянившаяся на первом легком морозце младшенькая сестра Мария. Разделась, присела на широкую скамью, попросила валенки (ноги в резиновиках охолонули), переобулась. Как-никак верст пять из Лесукова протопала, а годков-то за шестьдесят давно перевалило.
— Ни свет, ни заря взбаламутилась сегодня, — усмехнулась Мария. — Будто кто толкнулся — не пролежи бока-то, сходила бы, мол, проведать кресную, зима на пороге, скоро все завьет, запорошит. Вот и прикатилась — не запылилась.
Она придирчиво оглядела избу, отметив про себя неприбранную кровать, паутину на потолке, посеревшие занавески на окнах. Хозяйка как и заведено в таких случаях, ухватилась за самоварные дела: наливала воду, клала в жаровую трубу уголья, щепала лучину. Желтовосковое лицо ее пошло пятнами, на лбу крупным бисером выступил липкий пот, руки мелко, противно дрожали. Передохнув, Степанида торопливо, украдкой утерлась исподней стороной фартука.
— Не нравишься мне ты сегодня, — покачала укоризненно головой Мария, — на сквозняке прохватило, али что?
— И не говори, лихоманка, будь она неладна, с месяц, как привязалася, крутит, вертит. А что болит и сама не ведаю. Все человеком была, теперь ни дать ни взять — мешок трухлявый, соломой набитый. И то сказать — годов-то ой, ой, ой. Сегодня ночью Иван приблазнился, к себе зовет. То-то и оно.
Потом пили чай, не спеша, в блюдца разливали, разговаривали мало-помалу, про дрова и картошку, Андрея вспомнили. Тут Степанида как бы невзначай, промежду прочим, разговор в другую колею перевела:
— Ты ведь, Мария, сестра моя кровная, роднее здесь у меня, сама знаешь, никого нету. Ждала тебя, не скрою, попросить кое об чем хочу. Не по делу что накумекаю, не обессудь старуху. Хвороба вишь как меня припекает. Бог даст, справлюся с ней. Завтра же к фельшерице сброжу. Да, может, и другое статься — в больницу свезут, то, се. На краю жисти долго не натопчешься. Так вот решила я пока силов хватает Андрейке письма писать. Напишу их поболе. А ты будешь их потом кажинный месяц по одному отправлять. Пусть ему станет потеплее в холодном Ренгое.
— И думать так не смей! — замахала руками, запричитала Мария, — из головы выбрось. Лекарство тебе Светлана даст, окрепнешь, бегать будешь как в те поры. А насчет писем не журися: отправить их — не велик труд.
С тем и распрощалися. Не откладывая дело в долгий ящик, Степанида открыла створку комода, извлекла оттуда тетрадочку в клеточку, карандаш и засела за первое письмо. Писала долго, старательно, то и дело протирая стекла очков, правую дужку которых уже несколько лет исправно заменял черный шнурок.
Получилось полных три листка. Аккуратно вложила их в конверт, крепко- накрепко заклеила его, крупно, печатными буквами написала адрес: «Тюменская обл. г. Уренгой, буровая, Андрею Голубеву». Вот ведь захочешь, так все сделаешь, подумалось. Удовлетворенно положила свое творение на видное место круглого толстоногого стола.
Второе письмо притормозилось. Разные дела да случаи уводили. Три дня ходила к фельдшерице Светлане.
Дровишки из проулка под навес таскала, грядку выполола, чеснок под зиму посадить. Две яблоньки, что помоложе, от мышей и других разных грызунов еловым лапником обвязала. На Покров колючий снег дуром повалил, с ветром. Щели всякой рухлядью да мохом конопатила, чтобы во двор не завивало. День за днем пара недель пролетела. Наконец-то добралась до заветной тетрадки.
«Сынок мой ненаглядный, Андрюша, — не очень уверенно вывела она первую строчку. — Кланяется тебе твоя мать Степанида. Пока живая и на здоровье грех жаловаться. Прихворнула тут маленько, дак фершалица с медпункта, Светлана ее зовут, ласковая такая и личиком пригожая, синих таблеток мне дала.
Приезжал бы сынок домой. Невест у нас подросло. А летом в колхозе городских девок, как цветов на Оринином лугу, помогать их привозют с фабрики, где книги печатают. Так што жисть веселая пошла: и дома строют, и женятся. Только малышни мало — в школу-то ходят человек пятнадцать со всех деревён.
Вот пока и все. До свиданье. Твоя мама, Степанида. И еще поздравляю тебя с праздником Октябрьской.».
По утрам Степанида поднималась все с большим трудом. Пропал аппетит, подкрались тихое безразличие, постоянная усталость, отсутствие всяческих желаний. Разумом и сохранившейся волей она понуждала себя заниматься «писательством» каждый день. Рассказывала Андрею о больших и малых деревенских событиях.
Нутром чувствуя приближение роковой развязки, наскоро причередив печные дела, снова бралась за карандаш.
«Золотко мое, Андрюшенька, здрастуй. Поклон тебе ото всей нашей деревни. Щитай перезимовали все нормально. Я тоже. Нонче весна пришла рано. Днями теплым-тепло. На крышах, которые из шифера, снегу, как не бывало. На запрудном ручье вот-вот промоины появятся.
На Герасима-грачевника вточность грачи прилетели и прямо на гнезда. Лизаветина верба, как невеста принарядилась, любованная. Небушко-то чистое, высокое-высокое и такая синь-голубень. Лепота. Господи, думаешь, жить бы всем да радоваться.
Возвертался бы ты, сыночек, поскорее. Твоя мама.».
К декабрю морозы закрепчали. В предутреннюю серую стынь, повисшую над деревней, неспешно вкручивались разномастные дымы. Топились печи, подолгу, чтобы накопить и сохранить тепло.
Об эту пору, накинув шубейку и полушалок, зателепала Мартемьяновна на колодец. Как всегда неторопко крутила рукоять, поднимая из глубины ведро воды. Окинула взглядом посад — изба к избе и над каждой, где жильцы дым кучерявится. Остановилась на крыше Степанидиного подворья. Сквозь оголенные ветви березы на фоне белесого неба чернела печная труба — холодная, молчаливая. Всколыхнулась тревога, которую Мартемьяновна тут же погасила, дремлет, поди Степанида, какой прок ей спозаранку булгачиться, прихварывает тем более. Ужо навестить порешила.
Заполдень почтальонка Клавдея торила тропинку к дому Степаниды. Торопилась. В похудевшей сумке лежало изрядно помятое письмецо из далекого северного края, от Андрея. То-то обрадуется старая. Обила голиком валенки, прошла в сенцы, торкнулась в избу. Холодом, тишиной и тревогой обдало из глубины. Потопталась у двери:
— Бабушка Степанида, что молчишь-то?
Осторожно продвинулась вперед, раздвинула занавесь, глянула на кровать и, в мгновение ока поняв случившееся, опрометью бросилась на улицу.
Степанида лежала с закрытыми плотно глазами. Посредине неуклюжего круглого стола высилась аккуратная стопка неотправленных писем. Рядом лежал листок, испещренный колченогими буквами. Степанида изъясняла последние житейские заботы.
«Мария, ежели что не так было, прости. Нащот писем Андрюше делай как уговорились, чтобы душа моя была спокойная. В шкапу на верхней полке лежит моя справа. Развернешь — увидишь во што меня обрядить. Все есть и деньги тоже. Положите рядом с Иваном, обязательно. Прощайте все. Степанида.».
Автор: #Летописец
Автор публикации
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.