Только будь всегда, мамочка!
— Ой, я бы так не смогла. Человек что овощ делается. Дернуться можно с лежачими больными! Сдавать их надо в специальные места! И не смотри на меня так! Чего миндальничать-то? Вон, животных усыпляют. И ничего. А мы все такие гуманные. Еще в какой-то стране стариков на гору уносят, далеко и там оставляют.
А еще… — хотела продолжить дальше Антонина, но Любаша ее перебила словами:
— Тонь, ты бы хоть постеснялась такое говорить! Мама же это наша! Какая гора? Совсем с ума сошла!
— Ну, во первых, мама не наша, а ваша. Она мужа моего мать. Что согласись, существенная разница. Во-вторых, будь даже моя, я бы тоже избавилась, когда бы она такая стала.
Люба, ну ладно, ухаживать за малышами. Они ж сладкие такие! А когда взрослый становится беспомощный? Извини меня, вонючий такой! И надежды нет!
Да, я еще спросить хотела. Жилье-то матери теперь куда? Ну, в смысле, раз ты ее к себе-то забрала? Квартира стоит, пустует. Я думаю, надо ее продать. Пока цены не опустились. У нас же Ваське вон учиться надо, Петька жениться хочет. Вообще, по сути, нам жилье нужнее. Ты дочку поздно родила, когда она у тебя еще вырастет? Вот по человечьи-то отказалась бы ты в пользу брата и… — Антонина не договорила.
— Любушка! Любочка, где ты, доченька? — донеслось из комнаты.
— Ты иди, Тоня. Мама проснулась, — Люба стала подталкивать родственницу к двери.
Голова гудела, мама себя неважно чувствовала и она не спала уже три дня. Но все-таки подумалось: «А вдруг слышала разговор? Нехорошо-то как!».
Вошла в комнату. Надо окно распахнуть. Запах тяжелый, удушливый. Но маме все холодно, мерзнет. Она ее в шаль закутывает.
На звук шагов обернулась. Приподнялась на постели. Волосы чуть поправила. Люба посмотрела на ее руки. Натруженные, большие, как ласты, а кисть тонкая. И венки бегут узорчатые. Перебирает что-то ручками. Глаза беспомощно смотрят в одну точку.
Не видит мама. Вроде говорят, что на одном глазу может какой-то процент зрения вернуться, но Люба уже не верит. Подошла, привычно поменяла белье, постель. Покормила. Мама свернулась клубочком и заснула.
А Люба — к врачу побежала. Спросить, посоветоваться. Голова была ватная, хотелось сбежать от проблем.
Долго жаловалась. Что улучшений нет, что тяжело. Врач, импозантный, с бородкой быстро заполнял бумаги, очередь перед кабинетом. Поднял на Любу уставшие глаза.
— Наверное, работы это… Много. У вас, — вдруг перестала лепетать та.
— Хватает. А докторов — не хватает. Если бы барышня, я мог бы разливать по флаконам одно средство и раздавать его всем, то очередей бы стало меньше и больных тоже, — чуть улыбнулся он.
— Какое средство? Его можно достать? — откликнулась с надеждой Люба.
— Молодость. Что ж вы сразу загрустили? Так оно. Вот вы устали, жалуетесь. Все понятно. А ваша мама жаловалась? Вы болели в детстве? Она вставала к вам ночью? — сняв очки, произнес доктор.
Любаша вздохнула. Память услужливо подсовывала веер картинок. Вот она, восьмилетняя, лежит с простудой. Мама берет ее на руки и носит. Тяжело ей. Но носит. И чай приносит с лимоном, и бруснику где-то достала. Почти полночь была, когда ей морса захотелось. Мама и ушла. В ночь. Вернулась с ягодами. Где взяла? Неизвестно. Под утро температура спала. Любаша уснула, а мама ушла на работу. И сколько она себя помнила, всегда работала в 2−3 местах. Чтобы у нее все самое лучшее было.
Однажды, в декабре, они перед магазином стояли. Там платье было. Серебристое такое, мерцающее. И мама так на него смотрела… Восхищенно. А потом развернулась, погладила Любашу по щеке и пошли они дальше, пальтишко ей покупать, ботики. Себе мама не купила ничего.
Был еще торт. Красивый, бело-розовый. Маленький, правда. Во времена дефицита такой торт был равносилен сказке. И Любаша его почти весь сама съела. Маме немножко крема досталось сверху. Глянула на маму виновато, та ее к себе прижала, мол, ничего дочка, прорвемся, еще тортик тебе потом куплю.
— Дети вырастают. И забывают, сколько сил и здоровья давали им родители. Вы же были маленькой и беспомощной? Ну, а теперь ваша мама стала такой.
И что ж вы ее… Что хотите сделать, а? Понимаю, устали. Но давайте на минуту задумайтесь, милая барышня. Вот вдруг не станет вашей мамы. Время у вас появится свободное. Не надо будет ночью вставать, ухаживать. Вы будете довольны и счастливы тогда? — с металлическими нотками в голосе проговорил доктор.
— Ничего… Ничего, я… Просто. Вот, значит, что вы советовали, то и делать будем. Вы извините, что я так, я потом приду! — Любаша вылетела из кабинета.
Щеки ее пылали. Что она делает? Как это — не станет мамы? Нет, так не пойдет. Она же… Не сможет без нее. Пусть сама давно взрослая, дочка растет.
Только мама. Это все! Сколько раз Любаша рыдала, уткнувшись в ее коленки. И когда что-то случалось, стиснув зубы терпела, а в голове свербила одна мысль: «Ничего, это все скоро закончится. И я смогу пойти домой, к маме. Она утешит, пожалеет. Подскажет, как лучше. Зазвонил телефон. Яшка, брат.
— Чего тебе? Тонька была уже. Квартиру вам? Да все забирайте, надоели уже, крохоборы. Мама-то так тебя любит! Все беспокоится. Про Яшеньку спрашивает. А ты? Тогда валялся три месяца, кто за тобой ходил? Чего молчишь? Мама! Она нас с тобой одна тянула, — и Любаша в сердцах бросила трубку.
По лужам шла, а не замечала. Слезы по лицу размазывала. Вышла к магазину. Зашла. Смотрит — а там платье. Похожее на то. Любаша ринулась к манекену.
— Оно осталось только этого размера. Вам побольше надо, не налезет, — прошептала девушка-продавец.
— Да знаю я! Снимайте, заверните. Не мне это. Маме. Она у меня стройняшка. На меня вижу, что не налезет, — вытерла нос Любаша.
Девушка глазами только хлопала. Платье… Оно такое было. Нарядное. И что? Сейчас она, Любаша придет домой. И нарядит мамочку. По дороге торт купила. Такой же, как из детства. Было-розовый. Мама не увидит его. И пусть. Она расскажет, какой торт красивый.
Через три ступеньки бежала. Дверь открыла. Слышит, дочка поет. Любаша в комнату. А Танечка сидит возле бабушки, гладит ее по голове и поет песенку. А та улыбается.
— Любонька пришла. Ты иди, дочка. Поспи. Устаешь ты, родная моя, золотая. Совсем я тебя измучила, — мама протянула руку, головой завертела, пытаясь понять, где стоит Любаша.
Комок в горле стоял. Дышать было невозможно. Всем даются испытания. Только вот не все их достойно проходят. И она, Любаша чуть не струсила.
— Мама! — подошла, уткнулась в руки матери.
Вот оно. Ощущение. Живы родители — мы дети. Нет их — сироты. Сколько бы лет не было. 10, 20, 30, 40, 50, 60 — неважно. Любому нужна мама.
— Мам. Я ж тебе платьице купила. Как-то, в витрине тогда. Серебристое. И торт. Сейчас мы оденемся, да чай пить. Ох, и красавица ты у меня станешь! — Любаша стала распускать мамины волосы.
А та теребила платье и робко так улыбалась. Маму одели. Любаша ей волосы уложила. Танечка сбегала за духами, губки бабушке покрасила. И чайник поставила.
Вспоминали все, чай пили. И Любаша думала, какая же мамочка красивая! Лицо безмятежное, доброе. Нет почти сейчас таких лиц. Уходят они вместе с тем поколением. Как бы плохо и больно ей не было — ни единой жалобы, ни стона. Тут стук в дверь. Открыли. Братец Яша на пороге. Цветы в руках держит. И ананас.
— Ананас-то зачем приволок? Яша! — всплеснула руками Любаша.
— Так это. Мама однажды поесть хотела его. А денег не было тогда. Вот я… хочешь, каждый день ананасы носить буду?
Ты прости, Люба. И на Тоньку внимания не обращай. Вот вредная баба! Ну ее. Пусть мать живет долго. Не нужны мне никакие метры. Получше будет — к себе от тебя переедет. Также будем на пироги ходить! — ответил Яша.
В комнату вошел. И все восхищался платьем маминым. А та смеялась, смущаясь. Словно и не болела.
Другие дни у Любашы потекли. Она представила, сильно так, до крика, что было бы, не стань мамы. И теперь боролась за каждый ее день на земле, отчаянно, изо всех сил.
— Все боялась, что приду — а мамочки нет. Стала она как ребенок — я ее купала, заплетала. И шептала: «Только живи! Пусть в любом виде. Лишь бы рядом! — говорила она все родным.
Любаша прогнала из дома ощущение безысходности и горя. Старалась чаще улыбаться. Рассказывала маме смешные истории.
Говорила, что совсем скоро она встанет на ноги. И превращала каждый день в маленький праздник. То шаров с Танечкой надуют да развесят, то караоке поют. Мама очень песни любит! И у самой голос прекрасный, сильный! Им подпевать стала.
— Любочка. Что-то желтенькое на тебе, да? — спросила однажды мама.
Любаша выронила тряпку из рук. На ней было желтое платье в мелкий цветочек.
— Ты видеть немного стала, Господи, счастье-то какое! Мамочка! — кинулась к ней.
Понемногу, по стенке вначале, мама начала ходить. И не было большей радости для Любашы. Конечно, она ее не отпустила в квартиру-то свою. Пусть вместе. Рядом. Мало ли что.
— Будет жить три девочки. Я, ты и Танечка. Столько же всего успеть надо! Ты ж меня стряпать хотела научить, формы для хлеба так и лежат. А у меня всегда пироги подгорают. Готовлю отлично, а с выпечкой прям неувязка какая-то. Яша обещал прийти, — целовала маму Любаша.
Брат пришел. Он у них здоровый, под два метра. И сильный. Мама его шутя «медвежонком» звала. На руках маму во двор вынес. На скамейку посадил, сам рядом устроился. Залюбовалась Любаша, что мамочка у них такая аккуратненькая. В пальто новом, в шапочке красивой. Как куколка.
И впервые успокоение пришло. Один шажок, другой. Все поправимо, достижимо. Только живи, мамочка. Только бы слышать твой голос. Каждый день. Потому что в тебе — сила. Так цветок не сможет без воды и солнца. Скукожится, пропадет. А в матерях — и вода, и солнце, и свет.
И что пожелать вот тут можно? Пусть всегда бьются сердца матерей. Побольше им заботы и сюрпризов от детей. Букетики цветочков в ненастный день, платьице, которое пусть уже и надеть-то некуда. Но любая женщина ему рада. И в любом возрасте. Флакончик духов.
И самые главные слова, которые надо говорить при жизни:
— Я люблю тебя, мамочка. Только будь всегда, мамочка! Ты самое лучшее, что есть в моей жизни!
Автор:
Татьяна Пахоменко
Автор публикации
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.