Виталий Яковлевич Вульф

ВИТАЛИЙ ВУЛЬФ

Скучаю по нему бесконечно.
По его звонкам, По его «Серебряному шару», по нашим разговорам. У меня до сих пор хранится нераспечатанный флаконе духов Habit Rouge — его последний подарок. «Разве ты не знаешь, что Марлен Дитрих
дарила именно эти духи тем, кого любила?» Как это было сказано! С какой неповторимой интонацией наигранного презрения, надменной насмешки и искреннего сочувствия!

Впрочем, Виталий Яковлевич великодушно прощал мне мое невежество. Тем более что я честно тянулся к знаниям. Мне повезло: моя жена и я входили в его ближайший круг. За какие заслуги — не знаю. Скорее всего, ни за какие. Он иногда позволял себе такие прихоти.

Близких друзей Вульфа осталось совсем немного. Иногда жизнь нас сводит, и нет другой более захватывающей темы, как снова начать обсуждать нашего старшего друга: «А помнишь, как Виталик сказал?». Помнить всего нельзя. Но Вульфа забыть невозможно.

Вначале я ему не понравился. Это же всегда чувствуешь, когда человек к тебе расположен, а когда выпускает свои колючки, как только ты оказываешься поблизости. Я даже сейчас не вспомню, что он такого мне говорил. Но всегда с подковыркой, злой ехидцей и как будто даже тайной обидой непонятно на что.

Впрочем, почему непонятно? Понятно. Я был моложе его на целую жизнь. И он долго не мог мне этого простить. Но потом как-то смирился, и общаться с ним стало гораздо легче и приятнее.
Так случилось, что последние двадцать лет мы жили с ним по соседству.

У меня вообще было чувство, что он все время обретался где-то поблизости. Это ощущение усиливалось его еженедельным присутствием на телеэкране и ритуальными телефонными звонками по утрам, начинавшимися с насмешливого вопроса: «Ну и что у вас происходит?»

Мне, как правило сообщить было нечего. Зато с ним постоянно что-то происходило. Виталий Яковлевич Вульф знал всех, бывал на всех московских театральных премьерах и, как правило, находился в эпицентре самых заметных столичных событий.

Этот звонок имел у нас с женой кодовое название «Час Вульфа». Потому что каждый разговор с ним длился не меньше часа. Но он больше не старался меня поддеть, уличить в невежестве или незнании каких-либо театральных тайн, лордом-хранителем которых он сам себя назначил.

Тут состязаться с ним действительно было бессмысленно. Он помнил даты, имена, цвет неба в момент первой исторической встречи и последнего расставания. У него была фотографическая память на стихи и письма, из которых он мог цитировать по телефону или на камеру целыми абзацами наизусть без всякой подготовки и телесуфлера. Он был мастером монолога. Каждый его рассказ — как новелла. Каждый разговор — как одноактный спектакль.

Я думаю, он бы гениально мог сыграть «Человеческий голос» Жана Кокто. И неважно, что эта монопьеса — про женщину, которая пытается удержать уходящего любовника своим горячечным лепетом и завываниями по телефону. Никто лучше него не знал этот репертуар. Никто не был способен так хорошо понять и прочувствовать эмоции человека, хватающегося за телефонную трубку как за последнее спасительное приспособление.

Впрочем, на такие смелые эксперименты Виталий Яковлевич вряд ли бы когда-нибудь отважился. Он предпочитал держать свои привязанности и личные драмы при себе. Обожал обсуждать чужую жизнь, но никогда не нарушал границы собственной privacy.

Это было его любимое английское слово, жизненное кредо: никогда не выходить из образа элегантного, просвещенного господина, сидящего в неизменной позе нога на ногу в старинном кресле красного дерева.

Таким он вошел в жизнь миллионов телезрителей, когда с легкой руки Влада Листьева была запущена в эфир его программа «Серебряный шар». Случилось это, когда ему уже было сильно за шестьдесят. И жизнь, казалось, почти прожита. Но нет, она только начиналась!

Вульф обладал поразительным свойством всех русских интеллигентов: не замечать скучных будней. Для него их как будто и не было. Во всяком случае, они ни разу не становились предметом нашего разговора.

Впрочем, когда он хотел, мог быть очень приветлив, особенно, если речь заходила о редкостном антиквариате или чьей-то исключительной коллекции живописи.
— Если бы вы увидели карельскую березу, которая стояла в гостиной у Марии Ивановны, вы бы умерли, — говорил он про антикварную мебель Бабановой, перекочевавшую потом в запасники Бахрушинского музея.
— Если бы вы знали, какого я видел у Спиваковых Шагала, вы бы сошли с ума.

Почему я должен был сходить с ума или умирать при мысли о чьих-то буфетах и картинах, для меня так и осталось загадкой. Но я смиренно поддакивал ему и таращил глаза, изображая крайнюю степень возбуждения и любопытства.

А иначе ему было неинтересно со мной разговаривать. Он не признавал температуру 36.6 C ни в искусстве, ни в дружбе. Вялые, тихие, незаметные люди могли время от времени возникать на его горизонте, но довольно быстро и бесследно исчезали. Оставались только яркие, громогласные, заметные, те у кого, говоря на актерском сленге, был «посыл». Это был его любимый круг.

… Помню одну нашу встречу как-то под Новый год. Накануне у Вульфа должно было состояться обсуждение планов «Серебряного шара» с начальством, и он опаздывал.

Я ждал его, как мы условились, чтобы вместе пойти в ресторан «Bon", в котором он никогда не был.
Час был поздний. Тверская улица после ледяного дождя напоминала пустынный каток, по которому полагалось передвигаться только с чрезвычайной осторожностью.

Наконец появился Вульф. Не обращая внимания ни на лёд под ногами, ни на снег, слепивший глаза, он буквально прокричал мне вместо приветствия:
— Вы представляете, они не знают, кто такая Грета Гарбо!
— Ну и что? — вяло отреагировал я.
— Как — ну и что! Но я уже придумал программу. Галя (бессменный редактор программы «Серебряный шар») собрала видеоматериалы.

А тут Антон (генеральный директор канала «Россия-1») меня вдруг спрашивает: а кто это?
И тогда я встал и сказал: «До тех пор, пока вы не посмотрите «Королеву Христину» или «Даму с камелиями», мне не о чем с вами разговаривать».
— После таких слов я вас бы уволил без выходного пособия.
— Это вас бы он уволил. А благодаря мне он впервые увидел фильмы Гарбо.
— И как ему?
— Рыдал.
В этот самый момент Вульф поскальзывается и с диким грохотом падает на ледяной тротуар. Шапка отлетает в одну сторону, шарф — в другую. Тело опрокинуто навзничь.
Снег крупными хлопьями медленно оседает на асфальт.

Такой вот кадр, от которого у меня темнеет в глазах. Про себя я понимаю: это всё. Надо немедленно вызывать скорую, полицию, звать кого-то на помощь. Я уже представляю, как первыми сюда примчатся стервятники из «Life News", главные эксперты по моргам, похоронам и несчастным случаям. И мне придётся, как свидетелю, давать бесконечные показания. Мое воспалённое воображение уже судорожно диктует эти заголовки: «Вульф умер на руках Николаевича», «Не усмотрел» и т.д.
— Виталий Яковлевич, как вы? Потерпите. Я сейчас вызову скорую помощь и отвезу вас в Склиф, — причитал я, склонившись над ним.
— Не надо, лучше помогите подняться.
Кое-как с моей помощью встаёт на ноги. Слава богу, кажется, в состоянии сам передвигаться.
— Тогда я сейчас вызову машину, и мы поедем домой.
— Зачем домой? Мы же собирались в ресторан.
— Но ведь надо выяснить, нет ли перелома?
— И что с того? Это не повод отменять наш ужин.
Я подставляю ему плечо, и мы медленно бредём в сторону «Bon", как два бойца, покидающих поле брани.
— Что мы делаем? — думал я про себя. — Его надо везти в больницу.
И тут же у себя над ухом слышу его сдавленный шёпот.
— Представляете, он плакал, глядя на неё.
— Кто-о?
— Антон.
— На кого?
— На Грету Гарбо.
… Мы долго сидели в полутемном ресторане, ели какую-то подозрительную еду.
Раз пять с разными вариациями я должен был выслушать историю прозрения генерального директора канала, впервые увидевшего великую шведку, и при этом с ужасом наблюдать, как правая рука Вульфа постепенно раздувается до размеров боксерской перчатки.
— Виталий Яковлевич, что у вас с рукой? Болит?
— Болит.
— Но ведь надо что-то делать!
— Надо. Но вначале посмотрим, что у них тут с десертами.

На следующей день выяснилось, что, конечно, у него был перелом. Причем не первый. Рентген показал, что Вульф уже падал полтора года назад на ту же самую правую руку, только когда и где, он не мог никак вспомнить.
— Кажется, это было прошлым летом в Биаррице.
— И вы не обратились тогда к врачу?
— Мой дорогой, как вы не понимаете, в моем возрасте ходить по врачам уже просто неприлично. К тому же мне было чем заняться в Биаррице.

Увы, уже очень скоро настал момент, когда больничные палаты стали для него привычными декорациями, а врачи — чуть ли не главными собеседниками.

О своей тяжелой болезни он сообщил нам с женой мимоходом, как о чем-то малозначащем и не заслуживающем долгих объяснений. Только под моим напором он нехотя назвал диагноз. И тут же насмешливо отверг мои пылкие уверения, что врачи могли ошибиться, быстро свернув разговор на совершенно другую тему.

Сейчас, когда я вспоминаю Вульфа, то думаю, откуда у этого изнеженного сибарита, совсем не мужественного на вид человека была такая невероятная сила воли, такая внутренняя готовность к любому пусть даже неравному бою, такая решимость идти во всем до конца.

Что за этим скрывалось, кроме генов и мощной еврейской крови? И не нахожу другого ответа — это жажда жизни. В нем жила энергия многих великих и совсем безвестных артистов, которых он любил, кому поклонялся, посвящал свои книги, телепрограммы, статьи.

Избрав Вульфа в качестве собственного полномочного посла и представителя, они придавали ему дополнительные силы, поддерживали в трудные минуты, вносили смысл в его одинокую холостяцкую жизнь.

И наверное секрет многолетней притягательности его «Серебряного шара» в том и заключался, что это был один бесконечный сериал о любви, о мужестве жить, об умении «держать спину» в любых обстоятельствах и скромно, с достоинством нести свой крест. Всё по Чехову.

Виталий Вульф так жил сам, так и ушёл, захватив с собой только том писем Марины Цветаевой в свою последнюю больницу.

Сергей Алексеевич
«Театральные люди»
Исторический калейдоскоп

Вообще Вульф был страстным человеком — все-таки он бакинец по рождению и южанин по крови и темпераменту.
Любил грузинскую кухню, красное вино, Французскую Ривьеру. Наверное, ему должно было не хватать солнца в его Московской квартире, окна которой упирались в задворки высоченных гранитных билдингов Нового Арбата, выросших буквально у нас на глазах за какие-то пять-шесть лет. Он ценил комфорт, но по большому счету ему было все равно, где жить, что перед ним на тарелке или какой там открывается вид.

Вульф обладал поразительным свойством всех подлинных русских интеллигентов не замечать будней и быта. Да, для него было важно, как он одет, как выглядит на экране и в жизни.
«Ну, выглядел я неплохо. Да?»

Тут требовалось безоговорочное подтверждение, иначе настроение у него будет испорчено на целый день.
Но жил Вульф другим. Его занимали людские судьбы, он возвращал из небытия великие имена, он рассказывал о событиях сорокалетней давности так, как будто это произошло с ним лично вчера или совсем недавно.

Его уникальный дар рассказчика — это нечто большее, чем только способность к table-talk. За ним скрывался нереализованный актерский дар (мечтал же он в юности стать актером!), чувствовалась мхатовская школа, чьим верным поклонником он оставался до самого конца.

Даже заставляя себя казаться быть надменно ироничным, он совсем не умел быть равнодушным. Отсюда все его разрывы и примирения, его пылкие влюбленности и горестные разочарования. Он бросался в бой по первому сигналу, особенно когда речь шла об ушедших друзьях или забытых кумирах прошлого. Олег Ефремов, Мария Бабанова, Ангелина Степанова, Алла Тарасова, Галина Уланова…

Они существовали в его доме не только в виде портретов с дарственными надписями. Они были частью души хозяина дома, его прошлого и настоящего. Именно они создавали неповторимую ауру для всего пространства, изысканно сочиненного Альбиной Назимовой, верным другом последних лет.

После смерти мамы Вульф жил один. Но это не значит, что он был одинок. Рядом с ним всегда были люди, телефон не замолкал ни на минуту, кто-то приходил, кто-то уходил.

Он все время сдавал и редактировал рукописи, записывал программы на ТВ и радио, давал подробные интервью провинциальным журналистам, караулившим его у подъезда.

На восьмом десятке, уже тяжело больной, не имея никакого опыта «руководящей работы», взялся руководить загибавшимся радиоканалом «Культура» и неожиданно вытащил его. Что-то интересное стало происходить и там, по-новому зазвучали прекрасные голоса Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Татьяны Дорониной. Это все Вульф. Его воля, его энергия, его непобедимое стремление вырваться самому и вырвать тех, кого он любит, из сумерек пенсионерской старости, бедности и забвения.

Казалось, что энергия многих великих и совсем безвестных артистов, которым не был дан шанс, как ему, вернуться под свет софитов, питала его, заставляла не сдаваться, держаться до последнего. Он чувствовал себя в ответе за них — живых и мертвых.
И, наверное, секрет многолетней притягательности его «Серебряного шара» в том и заключался, что это был один бесконечный сериал о любви, о мужестве жить, об умении «держать спину» в любых обстоятельствах, скромно, но с достоинством нести свой крест, не стараясь переложить его на чужие плечи. Собственно, Виталий Вульф так жил сам, так он и ушёл, захватив только том цветаевских писем в свою последнюю больницу.
И первое, что я услышал, переступив порог его палаты: «Как же она его любила!».
Последний «час Вульфа» мы провели, жарко обсуждая
отношения Марины Цветаевой и Константина Родзевича. И ни слова о болезни, ни одного слова жалобы.
«До последнего часа, уходящая раса, спасибо тебе!»

Это и про него.

Из сети
2020 год

Автор публикации

не в сети 4 недели

Татьяна

Комментарии: 1Публикации: 7897Регистрация: 28-12-2020