Женские судьбы. Марьяна. Автор: Юлия Скоркина

Женские судьбы. Марьяна. Часть первая.

Померла бабка Настя, и совсем Марьяне тоскливо стало. Не пришлась девка ко двору, по мнению свекрови. И худа больно, и работает мало, и неизвестно, народятся ли детишки от такой малахольной.
Всё Марьяна терпела, а когда совсем худо на душе было, бежала к старушке своей. Бабка Настя для Марьяны, почитай, самым дорогим человеком была. И за отца сгинувшего, и за мать, которая спустя десять лет от чахотки померла.

Как Данила на сироту глянул, то одному Богу ведомо. Красивый, могучий, дом — полная чаша, а гляди-ка — влюбился в нищенку безродную. Только так Авдотья, мать Данилы, за глаза сноху и называла.
Ох, и старалась девка свекрови угодить. И по дому волчком вертелась, и по хозяйству безропотно за любую работу бралась. Не угодна, и всё тут!
При Даниле ещё ничего было, а как сын за порог в соседние веси, так хоть из дома беги.

— Терпи, Марьянушка, — увещевала старушка внучку, — стерпится.
Только и бабули уж в живых нет, и год за годом идёт, а Авдотья всё сильнее сноху ненавидит.
Не по её получилось, когда сын безродную в дом притащил! Мать-то для Данилы давно уж невесту приглядела. И сама статная, и семья зажиточная. Породнились бы, а нажитку ещё и до правнуков хватит.
Так нет же! Всё этот характер гадкий, что сын от отца унаследовал — слово ему поперёк не скажи. Мужик! Хозяин!

Хозяином Данила и впрямь знатным был. Отец как помер, всё в свои руки взял. Да ещё и приумножил, отцовы наработки в дело пустил. Мать Данила хоть и уважал, но телка мокроносого из себя делать не давал. Скажет, как отрежет!

Марьюшку Данила до беспамятства любил. Как увидел её, былинку тонкую… Лицо белое, глаза синие, огромные, носик вздёрнутый, — так и пропал. Все богатства к ногам бросить хотел.
Богатства не понадобились — Марьяна ответила согласием. Видела, что парень с чистой душой к ней. Да и сама влюбилась до одури.
Правда, о маменьке его слышала. Знала и про характер склочный, да про жадность ейную. Но видя, что Данила своё слово имеет, согласилась на сватов.

Переехала жить в избу мужнину. Все выпады свекровкины терпела. Как прижмёт посильнее да слёзы душить начнут, так к бабулечке своей бежала, душеньку отвести.
Сядет на пол у ног старушки, голову на колени положит и скулит тоненько, словно щенок побитый. Пальцы старушечьи волосы перебирают, по головке гладят ладошки мягкие. Тихонько шепчет над внученькой молитву Царице Небесной, да заступничества для сироты просит.

Посидят так с часок, глядишь, и отхлынет уныние, и снова жить хочется.
Не к кому бегать стало Марьяне. Преставилась родненькая. Легла спать и ушла — тихонько, незаметно.
Ох, ревела Марьюшка белугой: одна в целом свете осталась.
Зря говорят люди, что лечит время. Не лечит. Вроде и забылось всё, а как боль на сердце ляжет, так и вспомнятся руки добрые да родные, и снова плачет Марьяна.

Время шло, в доме Данилы ещё пуще страсти накаляются. Поедом Авдотья сноху заела. Живёт третий год дармоедка, а внучиков, наследников никак не принесёт.
Для Марьяны эта тема страшнее ада. Знала, как мать сыну в ухо нашёптывала, что порченая девка, не видать сыну детушек.
Данила хоть и отмахивался, а всё одно: на чужой роток не накинешь платок. Сплетничают на деревне, что стать Даниловская в могилу с ним и уйдёт, не видать ему наследника.

Хмурится Даня, а как домой придёт да голубку свою увидит, все беды из головы улетучиваются. На руках готов носить солнышко своё.
Может, Бог молитвы Марьины услышал, а может, любовь настоящая чудо сотворила, только понесла она.
Ох, и злилась Авдотья. А Данила зато пуще прежнего жену любить стал.
Свекровь по дому чёрным вороном кружила. Чуть засидится Марьяна, тут как тут.

— Сидишь, дармоедка?! Или думаешь, что раз пузо надувается, так теперь и делать ничего не надо? — уставив руки в бока, прошипела она, завидев отдыхающую сноху на лавке.
— Что вы, мама, — робеет Марьяна, — только присела. Всё утро кручусь.
— Ишь, крутится она! — зло бросила Авдотья, — у нас слуг нету. Чай, не барыня. Воды натаскать нужно. Муж домой воротится, все ушаты пустые. А коль немощна, дык пошла отседова, мне для сына жена болезная ни к чему!

Молча поднялась Марьюшка, взяла коромысло, вёдра, да к колодцу пошла. Тащит домой вёдра тяжеленные, старушки-соседки только головами из-за заборов качают: «Совсем Авдотья осатанела, и брюхатая уж, а всё не так, и не пожалеет!»
Ко времени народила Марьяна младенчика. Да всё не слава Богу. Мальчонка совсем слабенький родился. Нет силушки отцовской, того гляди, помрёт не ровен час. Время от времени синеет, дышать прекращает, да как мёртвый делается.

— Сама как немощь ходячая, и отродье такое же, — зло бросала Авдотья, брезгливо смотря на малыша.
— Да как же отродье, мама? Нешто так говорить можете? Ведь кровиночка ваша, Данилушке наследничек, — плача, говорила Марьяна.
— Да уж кабы наследничек до наследства бы дожил! — злорадно отвечала свекровь. — Не ровен час, гроб сколачивать будем.
Навзрыд Марья от таких слов ревёт. А Авдотья и рада стараться осой жалить. Сидит в голове мысль: коли и правда младенец помрёт, так уж точно Даня бросит нищенку. И тогда можно будет ему хорошую невесту подсунуть, чтоб кровь с молоком!

Данила с работы возвращается, жену жалеет. Поспать даёт. Возьмёт на руки могучие чадушко своё, — на ладонях помещается. А младенчик словно чувствует защиту отцовскую, губки бантиком сложит и причмокивает.
«А и пусть что болезный, мало дело пока, — думает про себя Данила. — Мы с тобой ещё всем покажем силищу нашу».
Пришло время крестить младенца, нарекли Веденеем. И всё бы хорошо, и жить бы не тужить, да мальчонка словно и не думает вес набирать да крепнуть.

А однажды привалила Даниле работа. По реке в другую весь отправляться надо.
— Путь не близкий, быстро не ворочусь, — пробасил Данила, целуя жену в макушку. — Расти Веденея, ни о чём не думай да никого не слушай…
Ох, и развернулась Авдотья вволю! Почуяла, что не будет девке какое-то время заступничества.

Марьяне бы при младенчике отсиживаться да греть его теплотой материнской, но где уж!
Как озверела свекровка. И воды натаскать, и дров наколоть, и за скотиной уход, — ни минуты Марьяна без дела не сидела. А к ночи спать бы, так Веденейка капризничал; полночи с ним провозишься, не заметишь, как рассвет, и к скотине пора.
На износ Марья жила. И словно чуя, как издыхает мать, младенец тоже чах. Всё чаще синел да задыхался.
Уж и осень прочно в права свои вступила. Морось да слякоть кругом. Воротиться бы мужу пора да мать свою на место поставить. Только не спешит что-то.
***

— А и правильно делает, — бросила как-то невзначай Авдотья. — К хворобым и возвращаться неча! Может, на стороне дальней другую себе найдёт, поживее да покрасившее.
Ох, горе горькое, слово не воробей — вылетело. Засели в голове у Марьяны мысли страшные. А ну, как и права свекровь? И совсем тошно стало.

Почуяла Авдотья, что за нужную ниточку потянула.
Каждый день стала по капельке сомнение в душу девичью заливать.
— Да неужто не жалко тебе Данечку? — спросила однажды свекровь. — Мальчонка день на день помрёт, сама с тоски изведёшься и сыночку моего хочешь в уныние вогнать? Отпустила бы ты, Марьяна, Данилушку.
— Да куда ж я пойду, мама? С младенцем-то. Скоро мухи белые полетят, а Веденеечка не совсем здоров. Простудиться может. И без того плохое состояние хуже станет.

— А и станет, невелика беда, — холодно проговорила свекровь. — Невелика потеря, ведь и не жил толком. Богу душу отдаст, так отмучается. И Даниле проще будет. Семью настоящую завести сможет, детишек заведёт, да не одного.
Смотрит Марьяна, отказывается ушам своим верить. Разве может обычный человек такие речи вести?! Ведь сама мать! Неужто не понимает, как ранит сноху. Неужто не жаль будет, если и вправду Веденейка умрёт.

И словно услышав мысли матери, зашёлся младенец в плаче. Посинел вмиг, глазки закатил и обмяк.
— Подумай всё ж, Марьяна, — на чужом несчастье счастья не построишь, — холодно бросила свекровь и вышла из комнаты, оставив девушку наедине с её горем.

Прошло ещё с полмесяца. Землю первый снежок припорошил. Ветра ледяные задули. Извелась Марьяна, почернела, и хоть теперь иногда отпор Авдотье давать стала, когда та про внучка гадости говорила. Да толку от отпора, ежели не в своём доме да не со своим мужем. Болью в груди отзывались слова свекрови о том, что не нужна стала Марьяна любимому, вот и сбежал из дома. Весточки от Данилы так и не было.
И почему-то измученной душе в голову не приходило, что могло с любимым случиться что-то. До того свекровь голову заморочила, что только себя винила в том, что Данечка домой не воротается.

— И сама не живёт, и мужу не даёт, — бубнила себе под нос Авдотья. И последняя капля переполнила край.
Молча пошла Марьяна в свою комнату. Собрала нехитрый скарб в узелок, ничего лишнего не взяла. Укутала Веденейку в платки пуховые, да и вышла из дому…©
Продолжение следует.
Автор Юлия Скоркина.

Женские судьбы. Марьяна. Часть вторая.

Всё это время стояла Авдотья не шелохнувшись, боялась спугнуть вдруг возникшее желание снохи. Уж она-то была спокойна. За сына не переживала. Ещё месяц назад пришла весть о том, что хоть и случилась беда: на обоз сына разбойники напали да покалечили, — только жив Данила остался. В большом городе в больничке долечивался. Да ни к чему Марьяне знать то было. Пущай думает, как Авдотье надобно. А уж воротится Данечка, уж она ему напоёт, что Веденейка Богу душу отдал, а жёнка с горя с ума сошла да и ушла. И повезло бабе, что из дому Марьяна к вечеру уходила. Словоохотливые соседки ведать не будут, что на самом деле произошло.

А наутро уж сама слух по деревне пустила, что Марья с ума сошла, как ребенок помер, и, забрав его, ушла в ночь, куда — не ведомо. Уж плакала она, останавливала, да не послушалась сноха, видать, совсем ума лишилась.
Посудачили языки с пару дней, да и забылось. Пошло время зимнее, из изб мало кто выходил, так и замолчало всё…

***
Долго шла девка, вдоль леса, полями. Шла, боялась. А ну как лихие люди заприметят? За себя не страшно. Сердце выжжено. За сыночка душа болела.
Зря боялась. Ночь прошла, рассвет забрезжил, вдали крыши домов деревенских показались.

Не надеялась Марьяна, что на постой кто пустит. Думала только, что мир не без добрых людей, авось хоть хлеба с водой дадут, да на час пустят ребёнка в тепле покормить.
Дымят трубы печные. Густой белый дым ввысь уносится. Пустынны улицы. Это тебе не лето, когда люд деревенский по огородам да по полям трудится. В холода мало кто нос из избы кажет. Так уж, ежели за водой кто выйдет.

Бредёт Марья вдоль улицы, а зайти к кому-то стесняется. Стыдно к чужим людям проситься. Дошла до колодца, присела на лавку передохнуть.
Смотрит, женщина с вёдрами идёт. Высокая, крутобёдрая. Щёки от холодного ветра зарделись. Смотрит свысока. От этого взгляда Марьяна даже сжалась.

Набрала баба воды и стоит. Смотрит на Марью и спрашивает:
— Ты чья будешь? Синяя вся, замёрзла что ль?
— Я ничья, — тихо ответила девушка, — я проходом здесь. До соседней деревни мне надо, — соврала она.
— А в деревне той к кому? — прищурив глаза, поинтересовалась женщина.
— Тятька у меня там, — продолжала выдумывать Марьяна.
— В такую погоду и псу крышу предоставят, а тебя погнали в такую даль, да ещё с ребёнком.
И не удержалась Марьяна. Заревела белугой, завыла. Руками, с мороза стылыми, лицо закрыла, успокоиться не может.
— А ну-ка, поднимайся, пойдём со мной, — скомандовала женщина и, оставив ведра, помогла девке с лавки подняться.

Вошли они в избу. Тепло внутри. В печке поленья потрескивают. Уютно в комнате, пахнет травами. Как куль осела Марьяна на лавку у печки. Только сейчас поняла, как устала.
Женщина меж тем подошла к ней и помогла раздеться. Бережно ребёночка из рук забрала.
— Меня Акулиной кличут, — сказала она и начала мальца из пелёнок выпутывать.
— Батюшки святы! Маленький-то какой! — всплеснула она руками. — Крещёный ли?
— Окрестили, — обессиленным голосом произнесла Марьюшка. — Веденеем нарекли, — сказала она и сползла с лавки на пол, потеряв сознание.
Сколько лежала без чувств, она не знала. Открыла глаза девка — лежит в чужой постели, в одеяло укутанная. Тишина в избе. Вскочила, как поняла, что сына рядом нет. Мечется по дому — нет никого: ни женщины, приютившей её, ни Веденейки. Завыла Марья со страху. Схватила первый попавшийся тулуп с крючка да на улицу собралась бежать. Как вдруг отворилась дверь, и вместе с ледяным порывом ветра в дом вошла Акулина.

— Очнулась? — спросила она, завидев Марью. — А собралась-то куда?
— Куда сыночку дели? — заблажила Марьяна.
— Тю, дурёха, — улыбнулась женщина, — успокойся. Три дня без чувств пролежала. Всё бредила. Ты мне лучше скажи, как тут оказалась. А за Веденейку не переживай пока. Снесла я его. В лес, к матери своей.
— Зачем? — холодея от ужаса, спросила девушка.
— Для здоровьица, — коротко бросила Акулина. — Ну, я жду.
Уселись женщины за стол. Акулина налила для Марьяны большую кружку травяного настоя.
— Пей, да рассказывай.

И рассказала девка всё как на духу. И о любви своей сильной. И о свекрови, что невзлюбила до ненависти. О сыне рассказала, что хворый народился. Всю боль выплеснула в словах.
Акулина слушала не перебивая.
— Пути Господни неисповедимы, — вдруг молвила она. — Ты не пугайся, Марья. Сын твой жив-здоров будет. Да и судьба тебя в гору поведёт, раз уж ко мне попала. И хоть испытания твои не закончены, главное, свет душевный сохрани, с ним из любой тьмы путь найдёшь.
— Мне бы к сыну, тётка Акулина, — душа болит.
— Отведу, но обратно одни возвратимся, его с собой не заберёшь, — проговорила женщина.
— Зачем пугаете меня, и так свет не мил, как я могу сыночка оставить?! — спросила Марья.
— Одевайся и пошли, там всё поймёшь.

Вышли они из дома, и Акулина сразу к лесу свернула. Петляют меж деревьев, вглубь леса уходят.
— Я ведь случайно у колодца оказалась, — начала Акулина. — Мы с матерью обычно всю зиму в лесу. К весне в деревню я одна возвращаюсь, а матушка моя так весь год тут живёт. А тут нестерпимо меня в избу потянуло. Знать, хранит тебя провидение, коли свело оно нас вместе.
Слушает Марьяна, а у самой сердце колотится, ничего не понимает, о чём Акулина толкует.
И расступились вдруг деревья; вышли они на поляну, а посреди избушка стоит.

Отворила женщина дверь, пропустила Марьяну вперед себя.
Изба как изба. Сени, две комнаты и кухонька маленькая.
— Воротилась, — услышала девушка голос, и навстречу им вышла старуха.
Сухонькая, маленькая, — поверить в то, что она была матерью дородной Акулины, было трудно.
— А проходь, милая, — добродушно сказала она. — Погляди на дитятко своё, спит-посыпохивает, да не буди его.
Раздевшись, Марьяна пошла в угол, который указала старуха. Там в подвесной люльке лежал Веденейка.
И будто даже розовее стал младенец, в супротив тех дней, когда они в доме Данилы жили.

— Розовее, розовее, — хихикнула старушка, словно прочитав мысли девушки. Марья обернулась в удивлении.
— Ты садись да слушай, — произнесла она. — Зовут меня бабка Аглая. Коль не забоишься, то знай, что местные меня за ведьму почитают. Потому и ушла подальше в лес, чтоб людей не смущать.
Распахнула глаза Марьяна.
— Да не бойся ты! Мало ли люди плетут. Ты, прежде чем на веру воспринимать, сама проверь. Вон свекровка твоя, почитай, больше меня ведьма будет, а в Церкву поди наведывается.
Марьяна стояла, слушала, боялась дышать: старая Аглая словно видела всю жизнь её прошлую.

— Много, девка, есть такого, о чём люди толкуют, а знать не знают, ведать не ведают! Вот ты, например, что думаешь — почему сын твой хворый да задыхается?
Марьяна молчала.
— Вооот. А ведь сколько ночей к Царице Небесной взывала. Ну да ведь услышала она тебя, коли на пути моём встала. Знай, что в болезни сына ты сама виновата!
— Как сама, — ахнула Марьяна, — да в чём же?
— А в том, что по кладбищам брюхатым не должно хаживать! А ты к бабке на могилу, почитай, через день бегала! Вот и подцепила мертвяка. А как разродилась, так он к более лёгкой добыче-то и прицепился. Он жизнь с Веденея тваво тянет, а малец-то и задыхается!
Поплохело Марьяне от слов ведьминых, осела на лавку, белая как полотно.

— Ну-ну, успокойся, — сказала старуха, — поправимо всё. Пару деньков Веденейка твой у меня побудет, так мы с него вмиг всю хворобу сымем.
Подошла Аглая к Марьяне, руки на голову положила, гладит по волосам. И так легко на душе у девки сделалось, словно сидит у бабушки своей любимой и душу открывает.
— Ну, собирайся, горемычная, — сказала Акулина. — Пора нам.
Оделись женщины и пошли обратно в деревню.
***
Так и потекла жизнь. Через неделю бабка Аглая Веденейку вернула матери. Румяный, белобрысый, чисто ангел. Ручонки к матери тянет, агукает. Смотрит Марьяна на сына, и будто не было тех страшных дней, когда за жизнь сына слёзы проливала.

Спокойно жилось девке у Акулины. Обузой не была, по дому крутилась.
— А скажи мне, тётка Акулина, почему бабушка Аглая в лес ушла? Хороших знахарок в деревнях днём с огнём не сыщешь, — спросила однажды Марья.
— Давно это было, — начала Акулина. — Мама тогда ещё молодой совсем была. От души всем помогала. Взамен ничего не брала. Только люди, они ведь как. Пока ты им помогаешь, они к тебе с добром. А случись чего, тебя же и обвинят во всех грехах смертных.

На деревне в ту пору в нескольких семьях по младенчику померло. Всполошились. Сразу ведь двое! Кто-то вспомнил, что к роженицам Аглая заходила. А так как тогда у мамы ещё я не народилась, — знать, ведьма завистью детишек извела. На том и порешили. С огнём к дому пришли. Отец тогда насилу в чувство их привёл. Умолял грех на душу не брать, мол, ошибаются они.

А ведь и правда, ошибались. Доктор приезжал, младенчики-то по естественным причинам Богу души отдали. Роженицы не молодые, дети не первые, вот и родились хилыми.
Тогда Аглая злобу и затаила. Помогать перестала. Хоть потом и пришли деревенские с повинной. Как не прийти, если на семь весей одна знахарка. Только не простила Аглая.

Однажды собрала деревенских и сказала, что ежели они ей в лесу избу справят, то детей будет лечить. А сами чтоб не совались.
Кто ж откажется — время такое, дети как мухи мрут, а пока лекарь доедет, почитай, уж и хоронить пора.
Справили Аглае избу. Сдержала она слово. Только из рук взрослых детей не брала. Ежели у кого ребёнок захворает, в люльку у порога клали, а кого постарше, проводят до опушки и ждут, когда бабка дверь откроет и ребёнка заберёт. Через три дня возвращались и ждали.

Откроет Аглая дверь, выставит дитё на улицу, значит всё хорошо, здоров, жить будет. А ежели не выпускала, знать, хвороба сильная, а то и похуже чего. Но ни одного случая не было, чтоб мама за дитё взялась и не выходила. Ох, и могла бы она порассказать кумушкам деревенским, как из-за их злобы дети болеют. Да как подруженьки лучшие на малышей друг друга порчи да проклятия сыпят из зависти. Только-ть не расскажет ведь. Предпочитая от людей «добрых» подальше держаться, — закончила Акулина.

— А как бабка Аглая деток лечит? — опять спросила Марьяна, глядя на копошащегося Веденейку.
Акулина улыбнулась.
— Много будешь знать, плохо будешь спать! — засмеялась она. — Чертей точно в помощь не зовёт, не переживай. ©
Продолжение следует.
Автор Юлия Скоркина

Женские судьбы. Марьяна. Заключительная часть.
(Что-то я мистикой увлеклась. Надо переключаться на позитив)

А тем временем в родной Марьяниной деревне дела происходят. Пришла пора, возвернулся домой Данила. Да с порога, не разуваясь, в комнату влетел, где с женой постель делили.
Вошёл и не поймёт — словно и не было любимой да сын не рождался. Ни платочка знакомого, ни запаха родного. Стоит, головой крутит, рот, как рыба на воздухе, открывает, а сказать ничего не может.

— Ты прости меня, сыночка, — заблажила Авдотья. — Не уберегла доченьку мою с внучком. Ты как уехал, так третьего дня Веденейка и помер. А Марьяна как с ума сошла. Схватила тельце и прочь из избы бросилась. Уж я останавливала, вслед бежала. А всё без толку. Марья сама как неживая сделалась. Не видела, не слышала ничего. Я уж и по деревне ходила, и к лесу. Не нашла. Как сгинула!
Данила слушает, а в голове молотом слово бьётся: «Сгинула, сгинула»…

***
— Ну, будет тебе, Данечка, — сказала Авдотья, входя в комнату к сыну. — Уж сколько лежишь, как мёртвый!? Не ешь, не пьёшь, на свет белый не смотришь. Разве так можно? Ну что ж теперь, знать судьба такая. С головой ушёл в уныние, грех ведь то!
Тяжело переживал Даня утрату. Почитай, вся зима как во сне прошла. Да делать нечего. Весна стучится в окна. Хозяйство, оно ведь как — руки любит!

Только хоть и ожил Данила на вид, а в сердце всё одно рана не затягивается.
Ох уж и старалась Авдотья! Всё уговаривала сына да невест на смотрины приводила.
В один раз, как опять начала она петь про женитьбу да детушек, так рявкнул на мать, что та с лавки кубарем полетела.
Запретил ей о свадьбах да о невестах речи вести.

— И одну не смог уберечь да сына выдюжить, — гаркнул он, — так вообще не смей мне о семье намекать!
И потекли дни киселём безвкусным. Закрылся Данила. Нелюдимым стал, неразговорчивым. Как полено деревянное: без чувств, без искры. Чуть рассвет забрезжит, за дела возьмётся. А к вечеру в комнате запирается, и ни полслова.
Год прошёл, второй на исходе. Глядит Авдотья на сына, мурашки бегают. Даром что тёплый, а по поведению мертвяк мертвяком! Думала, пройдут дни, да забудется! Жёнку новую в дом приведёт, малышня по двору бегать будет, а вона как вышло.

Сидят двое в избе огромной. И вроде сын есть, а поговорить не с кем.
Соседки только и гляди кричат со двора — кто деток малых, кто внучат, созывают, переживают, заботятся.
А Авдотья как сычиха по деревне ходит да завистью лютой давится!
Не такой исход она себе представляла, ох, не такой!
И камнем тяжёлым вина на сердце легла.

Поняла Авдотья, что своими руками жизнь сына во мрак непроглядный
превратила. Да только не изменить уж ничего. Страх не даст перед сыном повиниться, что грех такой на душу взяла. Спать перестала. Сердце всё чаще заходиться начало. Почернела вся. И слегла Авдотья. Данила лекаря с города привозил — не помог он. Нет такой травки, которая душевные муки лечит.
Соседки приходили, помощь предлагали. Все ж мужику трудно за бабой приглядывать, хоть и мать.

Да не пришлось помощью воспользоваться: к концу лета померла Авдотья. Преставилась, так и не поведав сыну о том, что тем осенним вечером произошло.
Совсем Даня один на земле остался. Днём ещё как-то отвлекался, а ближе к ночи хоть вой. Мысли страшные в голове змеями тонкими шевелятся. И надумал парень: раз не для кого жить, то и незачем тогда. Решил: как по матери сороковой день пройдёт, стол поминальный для соседей приготовит, а уж опосля вечером и он за матерью отправится…

***
— Ну? — раздался недружелюбный голос бабки Аглаи. — Чего пришла? При жизни совести не было, так опосля смерти с чего бы появиться?!
Старуха оторвалась от своего дела и, повернувшись лицом к тёмному углу, встала, уперев руки в бока.
Там, средь сумрачной темноты, стояла тень. Она парила в воздухе чёрным дымом.

Тень то ли плакала, то ли завывала.
— Нет у меня желания с тобой общаться, — продолжала недовольная ведьма, — сама делов понаворотила, сама и расхлёбывай!
— Не увидииит, — еле слышно прошептала тень.
— Без тебя знаю, что не увидит! Чай, не ворожея она, душа горемычная. Столько-ть от тебя натерпелась.
— Не за сеебяяя, — опять прошептала тень.
— Конечно не за себя! — отозвалась старуха. — За себя уже поздно! О душе-то при жизни думать надобно! Ладно уж, показывай.
После этих слов тень выплыла из угла и полностью покрыла собой старую Аглаю.
И замелькали перед глазами бабки картинки. Данила с пустыми глазами стоит перед топью болотной, а за ним толпа чертей — пляшут, руки потирают. Ждут, когда очередная душа от Христа открестится…

***
— Марьяна, — обратилась Акулина к девушке, — как бы хорошо клюковки насобирать! Матери бы снесла, а она на зиму для детишек снадобье полезное приготовит.
— А схожу я, — ответила Марья. — Как же для детушек не постараться, — с улыбкой произнесла она, смотря на копошащегося на полу Веденейку. — Завтра с утреца и схожу, ежель вы с сыночком посидите.
— А что ж не посидеть, — отозвалась Акулина, подходя к мальчику и беря его на руки, — с таким богатырём потетешкаться одно удовольствие. Господь своих деток не дал, так хоть ты у меня отрада появилась. Говорила же тебе, что само провидение нас свело.

— Помогла Царица Небесная! Ежель бы вы мне на пути тогда у колодца не встретились, то и в живых меня бы, может, не было. Вы мне как мамка родная стали, тётка Акулина. Вовеки вам благодарна буду…

***
Сороковой день, всё чин по чину, кутья да блины были поданы, на кладбище побывали. После поминок люд деревенский по домам расходиться стал. Настал момент, когда последняя соседка из избы вышла, долгим взглядом одарив Данилу, сидящего на лавке с поникшей головой. Выждав с полчаса, поднялся Даня и в лес направился. Идёт и не видит куда, перед глазами всё плывёт. Видениями жизнь перед глазами проносится. И Марьюшка любимая, и Веденейка маленький на ладошках. Мать ворчливая, да отец рано умерший. Ведь и счастья-то толком не видел. Рано за дела хозяйские взялся. Жену не уберёг, голубку свою.

«Чернота на душе лежит, нет мочи терпеть, скорей бы уж покончить со всем,» — думал Данила и шёл к топи лесной, в самую чащу.
Зачвакало под ногами. Зашёл парень ещё глубже. Стоит, голову на грудь повесил. Медленно топь поглощает, ледяными руками ноги обхватывает да вниз тянет. Не сопротивляется Даня — не мила жизнь.
Вдруг слышит, будто поёт кто. Голос девичий, тонкий, словно ближе и ближе. И чудится, что знаком голос этот.
Белый силуэт мелькать начал средь деревьев. И голос яснее слышен стал.

— Марьюшка, — заговорил он, — я иду к тебе, любимая.
Только затих голос сразу. Остановилось видение, не колышется, — как испугалось чего, замерло.
— Данила? — раздался вскрик из-за деревьев, и к топи вышла Марьяна. Стоит, глазами хлопает; и верит, и не верит в происходящее. Муж её любимый стоит по ту сторону болота, по пояс увяз в трясине.
А Данила сам слова вымолвить не может.

— Чудится, — вдруг произнёс он, — не смог с тобой при жизни остаться, Марьюшка, так ты меня после смерти встречать вышла.
И улыбается парень, думая, что призрак любимой перед ним.
Спохватилась Марьяна. Как заблажит:
— Что ты, Данюшка, после какой смерти встречать буду, живая я!
Застыл Даня, улыбка с лица сошла.
«Живая я,» — медленно повторил он. А как сообразил, что перед ним голубка его любимая, закричал да выползать из топи стал. Не тут-то было.

Крепки путы ледяные — захватили ноги, как верёвками связали. Данила к земле твёрдой тянется, а болото назад утягивает: почуяло добычу, отпускать не хочет.
Видит Марьяна, что мужа ещё быстрее засасывать топь стала, бросилась на помощь. Ветки длинные рвёт, руки в кровь царапает. И плачет, и смеётся, и страшно одновременно.
Кое-как, себя не помня, выбрался Данила. Расцепила топь лапы загребущие.
Бросился к любимой, обнимает, в лицо перепачканное целует. Слёзы из глаз ручьём текут…

***
Данила как узнал, что и любимая жива и Веденеечка растёт да крепнет, чуть с ума от счастья не сошёл.
В избу когда влетел да сына в охапку сгрёб, — в голос ревел, насилу Акулина отваром успокоительным отпоила.
Много переговорено было, и плохого и хорошего. Слушал Данила, да всё руку любимой из своей руки не выпускал.
А потом пришёл черёд Марьяны слушать. О тоске чёрной, о безысходности стылой, что как лёд душу сковала да воли к жизни лишала.

Быстро плохое забывается, если каждый день в любви да заботе жить.
А чтоб быстрее забылось и возврату той памяти не было, решил Данила навсегда отчий дом покинуть. Хозяйство своё постепенно в деревню, что родной для Марьюшки стала, перевёл.
Да остались они жить при тётке Акулине. Чужой по крови, а по велению сердца ближе матери ставшей.

***
Зарастала быльём могила. Да и в памяти следа не осталось. И не ведомо никому, нашла ли упокоение душа неприкаянная, свою судьбу своими же руками сломавшая. В угоду наживе и прихоти столько несчастья принёсшая…©

Автор Юлия Скоркина.

Рейтинг

5 из 5 звезд. 9 голосов.