Поделиться с друзьями:
Прорва. Автор: Наталия С.
Прорва
(Реальная история)
Савельич и Пахомовна были коренными деревенскими жителями. Их большой дом-пятистенок был самым красивым и добротным в деревне. Недаром Савельич, мужчина богатырского сложения и силы, фронтовик, прослыл лучшим плотником в округе. А уж для себя-то он расстарался, славный домина отгрохал. Его семья считалась зажиточной, дом был полная чаша.
Большие деньги зашибал Савельич, но не всегда они лишь хорошее людям приносят, и стал плотник попивать. А что? Четверых детей вырастили, в город отправили, и не с пустыми карманами, между прочим.
Всех в институтах выучили. Живут теперь дети с семьями в своих квартирах, да ни где-нибудь, в самом областном центре, а старший сын Коля так вообще в самой столице. Так что имею полное право, утешал сам себя Савельич, пытаясь оправдать свою слабость.
Трезвым Савельич был человек, как человек, но стоило ему хлебнуть лишка, то пиши пропало. Савельич шёл в разнос! Дух всемирного противоречия мгновенно вселялся в него, проявляясь во всей силе своего могущества.
Пахомовна, пытаясь совсем искоренить эту вредную привычку, воевала с мужем, ругала, забирала все деньги, только всё без толку. Савельичу, конечно, и самому было стыдно, он горячо клялся и божился, что больше ни-ни, да только редко, но метко всё повторялось вновь.
С годами стало подводить здоровье. Спину и особенно раненую на войне руку к непогоде ломило так, что хоть волком вой. Пришлось оставить плотницкое дело. Председатель колхоза поставил его конюхом. Савельич был не против. Накормить десяток лошадей да жеребят, почистить, съездить куда скажут. Это тебе не топором целый день махать, да брёвна ворочать. Да и много ли им с Аннушкой теперь нужно?
Пахомовна хворать часто стала. Она дома "сидела", по хозяйству. А хозяйство-то было: корова, телёнок, три поросёнка, десяток овец, пара десятков кур, столько же гусей, да индюков, огорода соток десять, да под картошкой полгектара. И всего то! Не то, что раньше было.
В целом, жили они дружно. Савельич как полюбил свою Аннушку с самой первой встречи, так и не существовало для него больше женского пола, кроме жены. Очень он её любил, но вида не подавал, чтобы не зазналась случаем, да и не принято это в деревне.
Послал по весне председатель Савельича за гвоздями в большое соседнее село. Поехал, получил, ящик в телегу на сено бросил, пару бутылочек красненького прикупил себе "для бодрости", жене всякого по списку, да назад, домой.
Приехал, "подбодрившись", уже в сумерках. Распряг лошадь, глядь, а в сене шевелится кто-то, да пищит. Оторопь подвыпившего Савельича взяла.
Осторожно полез в сено. Вынимает кутёнка, тощего, страшного. Тьфу, ты, чего испугался, посмеялся он в душе над собой. Не иначе это ребятишки, что у сельпо крутились, в телегу подбросили. Задал корма, налил воды лошадям, запер конюшню и домой. Подойдя к дому, увидел, что этот доходяга приковылял за ним.
– Ах ты, дьявол, а ну пошёл отсюда, ну!!! — рявкнул Савельич, топнув для острастки.
Кутёнок исчез в темноте.
Утром Пахомовна, подоив корову, из жалости налила тщедушному пришельцу парного молока.
— Опять он здесь! Ты чего это его приваживаешь? Али теперь всех блудных кормить будешь? Гони его со двора! — потребовал Савельич.
— Креста-то на тебе нет, ведь пропадёт животинка. Поди уж не объест она тебя! Вино-то твоё, поди, не выпьет. Опять давеча бражничал, а что обещал, забыл? — наступала на него жена.
Крыть Савельичу было нечем, виноват.
Это была девочка, мелкая, плохонькая, большой не вырастет точно. Пахомовна назвала её Мухой и поселила в старую будку, оставшуюся от её предшественницы, настелив побольше соломы для тепла.
— Давай, давай, корми! Погоди ужо, она тебе и кутят натаскает! У-у-у, прорва! — ругался Савельич, осуждающе глядя на Муху, опустошающую свою миску со скоростью звука.
— Не твоя печаль. Ежели путёвой сторожихой будет, так и кутят по дворам разберут, — парировала жена.
На парном молоке и сытном хлебушке хозяйки Муха подросла, похорошела и стала похожа на собаку. Сторожихой она была очень даже путёвой. Попусту не лаяла, только по делу. Могла и зубы в ход пустить, если что. Со двора не убегала, как большинство деревенских собак.
Прошло несколько лет. Утром, накануне ноябрьского праздника, Пахомовна не обнаружила Мухи, ждущей своей порции парного молока. Она лежала в будке и не выходила.
Заглянув, хозяйка увидела новорождённого щенка, чисто белого окраса. Белых собак у них в деревне отродясь не бывало!
— О-о-от, — ликовал, куражась, подвыпивший Савельич, — плодиться теперича начали! Ну прорва!!! Вот подарочек тебе, мать, к праздничку! Погоди, ужо, скоро весь двор в собаках будет заместо скотины да птицы! Людям на смех! Она тебе натаскает! А что я тебе говорил?! Упреждал!!!
Многозначительно глядя вверх, мстительно улыбаясь, хмельной оракул высоко поднимал свой большой корявый палец, потрясая им так, словно призывал в свидетели небеса и одновременно грозил Вселенной.
Так у стариков появилась ещё и Белка, со всеми материнскими повадками, только белая. Савельич смирился. Жизнь потекла своим чередом. А через год грянула беда.
Не на шутку занемогшую Пахомовну дети отвезли в город, где ей сделали запоздалую тяжёлую операцию. Пахомовна осталась у дочери. Наняли сиделку — медсестру из соседнего дома. Наступила зима, холодная и снежная. Надеялись только на чудо…
Узнав о тяжёлом состоянии своей Аннушки, Савельич прослезился. Подумав, он продал корову. Забил бычка, поросят, овец, птицу и на следующий день отвёз на рынок в райцентр, где всё быстро расторговал. Снял с книжки все накопленные деньги. Зачем ему теперь это всё? Получилась крупная сумма, которую он отправил переводом дочери в город.
— Олюшка, дочка!!! — кричал он на почте в телефонную трубку, — Как получишь, отдай деньги-то докторам! Пусть нашу мать вылечат! Ты уж их там упроси! Только сперва одари, оно, глядишь, и получше лечить-то будут! — наставлял он дочь.
Слёзы душили Савельича. В сельпо он купил вина и хлеба. Приехав, распряг Грома, справил работу по конюшне и побрёл домой. Голодные Муха с Белкой радостно выбежали навстречу и завертелись вокруг себя волчком, так они делали в минуты сильных душевных волнений. Не смотря на суровость Савельича, они любили его, ведь он был их хозяином.
Безучастно посмотрев на радующихся собак, Савельич бросил им целую буханку хлеба.
— Нате, ешьте, прорва!
Обиходил скотину, затопил печь и принялся заливать своё горе вином. Пуще смерти Савельич боялся страшной вести из города. Наутро, толком не протрезвев, он принимался за привычную работу. Всё хозяйство теперь было на нём, ещё и конюшня. Его прорва — Муха и Белка повадились всюду сопровождать хозяина, окрики и угрозы не помогали.
Каждый день валил снег. Таких снегопадов не помнили деревенские долгожители. Колхозный трактор еле как справлялся. На третий день после обеда опять начался снегопад. У Савельича горела душа.
Решив ехать в сельпо, он посмотрел на потемневшее небо, быть бурану. Ничего, до вечера проскочу, всего-то чуть поболее трёх верст, думал он, запрягая в сани любимого Грома. Его прорва, вертевшаяся на конюшне, увязалась за ним.
Гром шёл неспешно, Муха и Белка поспевали, держались чуть поодаль, опасаясь хозяйского кнута. В сельпо, запасаясь вином, Савельич встретил старого знакомого. Ради такого случая решено было выпить.
Стемнело, подул сильный ветер, снег повалил стеной, начинался буран. Собаки и лошадь волновались, это заметил приятель сильно опьяневшего Савельича.
— Всё, Иван, по домам. Ишь, не шутейно под ночь закружило, а тебе ехать. А то смотри, может у нас заночуешь? Нет? Ну, тогда давай, "на посошок".
Дорогу сильно замело. Ветер со снегом были такой силы, что в двух шагах не видно ни зги. Умный Гром шёл уже невидимой дорогой вдоль оврага по памяти. Собаки сильно отстали. Пьяный Савельич задремал, крепко держась за вожжи.
В какой-то момент он стал заваливаться на бок и, пытаясь удержаться, всем весом рывком дёрнул вожжи в сторону оврага. Гром от неожиданности громко заржал и резко повернул, разметая глубокий снег могучей грудью.
В горячке Гром с санями съехал вместе с обрушившимся снегом в овраг. Савельич выпал из саней. Конь и человек, провалившись в глубокий снег, оказались в смертельной ловушке. Их криков не слышал никто, кроме собак, пробравшихся по ещё не заметённому следу к краю оврага.
Через некоторое время, расчищая дорогу для возвращавшегося с района председателя, ехал колхозный трактор. Спешащий тракторист не заметил следа в сторону оврага и окончательно засыпал его. Белка и Муха, с лаем выскочившие за помощью, так же были не замечены и едва не раздавлены и не погребены отвалом под снегом.
В свете фар старого Газика, председатель неожиданно увидел на снежной дороге двух маленьких, облепленных комьями снега, воющих собак конюха. Посигналил, но собаки не уходили, вертелись вокруг себя волчком. Председатель вышел из машины, собаки, лая и подвывая, начали карабкаться на снежный навал.
Полуживого Савельича привезли домой. Пришла бабка Калиниха с травами и мазями. В избе жарко натопили. Больного растёрли бабкиными снадобьями, укутали в тулуп и положили на лежанку.
— Только в город не звоните… нельзя… Аннушка… — просил в полубреду Савельич.
Несколько дней Савельич лежал без сил. Пришли сильные морозы. Чем питались Муха и Белка эти дни, неизвестно, но со двора не ушли, тихо сидели на крыльце.
Неожиданно открылась дверь. Савельич в накинутом тулупе, подхватил на руки свою прорву, понёс в тёплую избу. Наложил по полной миске пшённой каши с топлёным маслом и задумчиво гладил по заиндевелой шерсти, уплетавших невиданное лакомство, маленьких Муху и Белку.
— Вот вы, значится, какие…, — шептал старый фронтовик.
— Слыхали, Савельич-то совсем с ума сбрендил, собаки у него прямо в избе живут! — переговаривались у клуба.
Куривший рядом председатель перебил говорящих:
— Савельичу этих собак надобно теперь всю жизнь на руках носить без праздников и выходных, а не только в избе от мороза греть! — серьёзно заявил он и, бросив папиросу, пошёл в клуб открывать собрание.
В самом начале весны радостный Савельич ехал на запряжённом любимце Громе к автобусу, встречать свою Аннушку. На мягком сене деловито сидели Муха и Белка. Они тоже ехали встречать свою хозяйку.
К спиртному бывший фронтовик больше никогда не притрагивался. Они прожили все вместе ещё много счастливых светлых лет.
Автор НАТАЛИЯ С.
Поделиться с друзьями:
Дневник советского школьника
Дневник советского школьника.
Во времена 80-90 гг не было таких красивых ярких и красочных дневников, как сейчас. Все было строго и официально. К подписи дневника нужно было подходить ответственно.
Поскольку в младших и средних классах мы часто делали ошибки, а, как известно, обложка дневника-тетради это лицо ученика, то сначала тренировались подписывать на черновике.
Внутри нужно было проставить даты на будущую неделю. И на следующую. Но разогнавшись, можно было дописаться до 43 ноября.
Дни каникул торжественно отмечались красивыми расписными буквами КАНИКУЛЫ.
В годы перестройки были перебои как с продуктами питания, так и с тетрадями. В свободной продаже дневников не было. По каким-то талонам мама купила 2 дневника ужасного качества – бумага почему-то была розовой и совсем не гнулась, поэтому они были толстые как книга. Было впечатление, что ручка царапает розовое дерево. Целый год я мучилась с этим ужасом, а на следующий год уже был нормальный дневник, так что второй ужас не пригодился.
Замечаний от учителей в моих дневниках практически не было, а оценки были все в ассортименте. От 1 до 5. Чтобы скрыть плохую оценку от родителей из дневника вырывали страницы, стирали двойки резинками, выводили хлоркой и исправляли на пятерку. Единицу можно было почти незаметно исправить на четверку.
В младших классах наша учительница писала родителям особо отличающихся умом и сообразительностью деток «Спасибо за воспитание ребенка!» — Родителям, естественно, было очень приятно, и это был очередной повод для гордости чадом.
Также, в дневнике кроме информирования о домашних заданиях, были комментарии учителей – забыл спортивную форму, качался на стульях, прогулял урок, принес в школу щенка, не сдала 15 коп в фонд помощи детям Африки, такого-то числа родительское собрание или индивидуально и самое страшное – прошу родителей посетить классного руководителя и т.д.
Если учитель хочет записать замечание за плохое поведение, самое лучшее – сказать, что забыл дневник дома. Городок у нас небольшой и все жили в пределах 10 минут ходьбы от школы. И это давало повод прогуляться лишних 20 минут до конца урока. Правда, от замечаний это не спасало, но прогулять урок можно было законно.
Суммы школьных сборов были копеечные – купить марку за 5 коп. в помощь какому-то фонду утопающих, 15-20 коп булочка, 15 коп на детей Африки, максимум 1-3 рубля – это уже в 90-хх — на цирк, театр, кинотеатр, музей. Никаких ремонтов школ за деньги (ну, кроме покрасить парты своими силами), подарков учителям — все это по согласованию в родительском комитете.
Кстати, мысленно, я все еще заполняю свой дневник понедельник—среда у меня слева, четверг—суббота — справа. Оценки, правда себе не ставлю. То есть по умолчанию у меня всегда 5! На выходные заданий можно не писать — гуляем!
Из сети
Поделиться с друзьями:
Моя Диана. Автор: Олег Букач
Моя Диана
Олег Букач
Как же я не люблю октябрь в наших местах!
Стылый он какой-то, безрадостный, тяжёлый и больной. Демисезонная одежда греет плохо и от ветра почти не защищает. А зимнее надевать ещё рано. Вот и томишься-маешься, ждёшь, когда же, наконец, зима наступит, и прекратится хлюпанье носом и под ногами.
Особенно обидно становится жить утром, когда в шесть звонит будильник, ты встаёшь и с завистью смотришь на домашних, которым можно понежиться в тепле постели ещё час-другой. А за окном темень и пустота. Пока свершаешь весь утренний ритуал, успевает чуть рассвести, но и утро какое-то выморочное: опять на небе сплошная кисея серых туч, только запутавшихся в ней мух не хватает.
Идёшь на работу, а кругом всё пожухшее и какое-то трагическое. Под ногами – трупы листьев, а на нескольких непутёвых деревах ещё довольно обильно висят даже зелёные, которые ветер тщательно теребит, словно торопит, чтобы быстрее уж уходили на покой и не морочили никому голову этим навязчивым межсезоньем.
Одно греет изнутри и светом каким-то, нежным и тихим, душу наполняет: сегодня после уроков пойду к Диане. Диана – это моя ученица. Учится она в шестом классе. Только не в классе она учится, а дома, лёжа в кровати. У Дианы нет ног. Совсем, от рождения. Какой-то генетический сбой произошёл в организмах её родителей, когда они решили, что у них будет крошечная дочка, имя для которой придумали уже давно.
И появилась Диана в срок на свет, как сотни тысяч детей появляются. Только такая вот…
Маму её предупреждали врачи и предлагали прекратить её ещё не успевшую начаться жизнь. А она вот не согласилась. Я сейчас думаю, как же правильно она сделала! Потому что нет на белом свете человека, более жизнерадостного, чем наша Диана.
Она вся беленькая такая, хрупкая, с большущим ртом и удивительной красоты глазами, которые — всегда разного цвета: то синие до невозможности, то вдруг глубоко-серые или бирюзовые. Иногда даже бывают почти чёрными. Это когда Диана сердится. На себя сердится. Потому что не успевает чего-нибудь сделать, что наметила на этот день, эту неделю или этот год.
Мы с нею занимаемся русским языком и литературой. Но занимаемся как-то странно. Диана, мне кажется, и не нуждается в моих объяснениях. Она вполне могла бы себя сама учить. Мы с нею беседует, читаем вслух по очереди, иногда пишем. Тогда Диана перебирается за стол, аккуратно склоняет свою красивую головку и идеальным почерком выводит у себя в тетрадке какое-нибудь упражнение. А я рядом сижу и любуюсь её. Иногда, не отрываясь от тетради, она задаёт мне какие-нибудь вопросы. Из вежливости, конечно, чтобы я не скучал. А знает она всё и без моих комментариев.
Если исходить из пятибалльной системы школьных оценок, то по моим предметам Диана учится примерно… на двенадцать. И получается у неё это светло и всегда как-то радостно.
А ещё Диана учит три языка: английский, китайский и арабский. Там у неё тоже всё на самом высоком уровне. Вот сейчас выбирает четвёртый.
Когда я смотрю на её рисунки… А? Я разве не сказал, что она ещё и рисует? Да, рисует. Ведь такой человек не может не рисовать. Есть у неё какая-то удивительная власть над цветом. И всегда на её маленьких шедеврах – море, птицы и дети. И дети вечно куда-то бегут, раскинув руки и запрокинув головы.
Вчера показала мне своё первое стихотворение. Волновалась так, что вечно бледные щёки её стали почти алыми, а глаза – невыносимо посинели. И вот такая, почти улетевшая от земли куда-то под облака, она мне читала:
Вальс, как оживший дактиль, в пене кружев
На лаковом полу танцоров кружит.
И вьётся музыка с земли на небеса,
Туда, где в Горних Высях Божии леса
Лилейно жемчугами расцветают,
И там, среди листов древесных, тает
И превращается в души полёт…
Или – в дыханье Бога?..
Или – в небосвод?..
А на скрипке Диана играет божественно хорошо. Иногда она мне сама предлагает:
— Хотите, я для вас сыграю? Ноктюрн Дювали…
Усаживается в своём кресле поудобнее, прикрывает несуществующие ноги пледом и начинает мне вместе со своей скрипкой рассказывать. Что-то ужасно нежное и очень грустное. И говорит так честно и такую правду, что мне даже плакать не хочется, потому что рассказ этот – про жизнь, честную и благородную, лишённую корысти и зовущую душу к доброму.
Я когда слушаю Диану, то думаю, что это она оказала мне честь тем, что взялась учить меня, уже давно не молодого человека, учить жизни, простоте и благородству…
… Она уже давно закончила играть, и последняя нота увяла под смычком, а я всё слушаю, слушаю, слушаю…
— О чём вы думаете сейчас?- спрашивает.
— О том, что я, кажется, никому не нужен…
Диана молчит, серьёзно и нежно. Глаза её темнеют и становятся похожими на угли. Но угли эти – пылают. И тепло идёт от них. Она глубоко так, в два этапа вздыхает и только потом говорит:
— А вы у всех спрашивали?..
Поделиться с друзьями: