Телевидение сделало творчество Андроникова широко известным каждому. Его рассказы были детективами без преступления. И, пожалуй, самый известный, самый первый его рассказ, с которым он вышел на телевидение, была история его приключений как ученого-исследователя — «Загадка Н.Ф.И.».

Рассказчиком Ираклий Луарсабович был отменным. Его брат Элевтер, известный ученый-физик, вспоминал, что как-то в 50-е годы прошлого века Мариэтта Шагинян (сегодня подзабытый автор, а в свое время один из столпов фундаментальной Ленинианы) отдыхала на Кавказе.

В один из вечеров хозяйка дома, где остановилась Шагинян, весь вечер прислушивалась к тому, что происходит в ее комнате. Несколько человек оживленно общались, рассказывая друг другу что-то очень интересное. Время от времени заразительно смеялись.

Огорчению хозяйки не было предела, в такую компанию она непременно желала быть приглашенной. Каково же было ее удивление, когда в конце вечера из комнаты Шагинян вышел один-единственный гость, и Мариэтта Сергеевна отправилась его провожать. Хозяйке дома было невдомек, что разноголосье гостей у знаменитой писательницы было в одном лице — Ираклия Андроникова.

Он мог подать себя во множестве лиц, оставаясь при этом самим собой. «Загадка Н.Ф.И» имела свое продолжение — Андроников, рассказывая о себе, постоянно возвращался к этой теме. И это, по сути, был рассказ, как литературовед и писатель пришел в свой авторский жанр.

Вот что Андроников поведал об этом сам: «На мою долю однажды выпала сложная, но необыкновенно увлекательная задача. Я жил в ту пору в Ленинграде, был помоложе и принимал участие в издании нового собрания сочинений Лермонтова.

И мне надлежало выяснить, кому посвятил Лермонтов несколько своих юношеских стихотворений, написанных в 1830-м и 1831-м годах. В этих стихотворениях 17-летний Лермонтов обращается к какой-то девушке, но вместо имени в заглавии выставлены только таинственные буквы Н.Ф.И.».

Его учеба началась в 1925 году. Он приехал из Тифлиса в Ленинград и поступил на историко-филологический факультет университета. Литература всегда была страстью Андроникова, но еще большей страстью была для него музыка.

Первую половину дня он занимался в университете, с четырех часов пополудни — в Институте истории искусств. Вечером бегал по театрам и концертам, а по ночам читал и писал библиотечные карточки, получая по три копейки за штуку. Когда он спал, история умалчивает. Как и принято в дружных и родовитых семьях, поселился юный Андроников у своей тетки.

В этой же квартире жил известный историк и теоретик литературы Борис Эйхенбаум.

Это был подарок судьбы. С первых же дней общительный и талантливый юноша попал в круг талантливых ученых и литераторов.

В Институте истории искусств он учился у Юрия Тынянова. Их совместное общение затем переросло в крепкую дружбу. Ираклий подбирал для Тынянова материалы в публичной библиотеке, а затем в гостях у него слушал страницы новых исследований и погружался в Пушкинскую эпоху.

Андроникова восхищало умение Тынянова жить в атмосфере своих романов. Тынянов, рассказывая о Пушкине, Грибоедове или Кюхельбекере, изображал своих героев. Для Андроникова это были первые, абсолютно естественные уроки актерского мастерства. Тынянов не играл, он проживал жизнь своих героев. И все это происходило на глазах у его юного ученика.

Андроников вспоминал: «В доме Алексея Толстого я бывал с малых лет. И очень скоро стал изображать Толстого. Мне говорили, что так хорошо изображал, что люди, Толстого хорошо знавшие, утверждали, будто бы из соседней комнаты нельзя было разобрать, кто говорит, я или Алексей Николаевич. И что будто бы передавая его манеры и мимику, я даже становился похожим на него внешне». Андроников до конца дней дорожил старой фотографией, где он изображен рядом с Толстым.

Жажда жизни, жажда новых впечатлений и эмоции буквально распирали творческую натуру Андроникова. В перерывах между лекциями в университете он очень похоже изображал профессоров и однокурсников.

Это была еще одна, как показало время, судьбоносная страсть — всех своих знакомых изображать в лицах. Сам Андроников вспоминал об этом так: «Вначале я рассказывал в университетском коридоре двум или трем студентам, иногда пятерым. Когда было десять, я уже смущался, а более десяти и вовсе замолкал». Андроников хотел и желал большой аудитории, но постоянно смущался и боялся ее.

По окончании университета Андроников по протекции Евгения Шварца устроился секретарем в редакцию детских журналов «Чиж» и «Еж». Редакцией «Ежа» заведовал драматург Евгений Шварц, а редакцией «Чижа» — поэт Николай Заболоцкий.

Каждый день в редакцию, а это был ритуал, приходили первый редактор этих изданий Николай Олейников, поэты Хармс, Введенский, художники Лебедев, Тырса, Курдов, постоянным гостем журнала был Самуил Маршак.

Работали просто. Собирались члены редколлегии, садились за круглый стол и выбирали тему. Затем каждый писал свое, читал и передавал другому. Когда все листы обходили стол, редколлегия читала все варианты, умирала со смеху и выбирала лучшее.

Для Андроникова это был настоящий праздник. А между тем в тайных мечтах ему мерещился дирижерский пюпитр в зале филармонии. Это была мечта жизни!

Но желания имеют свойство сбываться, даже самые невероятные. Однажды Андроников встретил известного музыковеда Ивана Соллертинского (кстати сказать, родившегося в Витебске и знавшего 26 языков и 100 диалектов, каждый раз расписывавшегося в ведомости при получении зарплаты на каком-нибудь новом языке), художественного руководителя филармонии.

Они мало друг друга знали, но были наслышаны друг о друге от множества общих знакомых. К тому времени странные способности Андроникова изображать других стали легендой у творческой богемы Ленинграда.

Это заинтриговало Соллертинского. При встрече он сказал Андроникову: «Говорят, вы набрались такой наглости, что изображаете людей чуть не им же в лицо. Причем проявляете чудеса находчивости».

Соллертинский не без оснований полагал, что Андроников обладает весьма ценными качествами. Он хорошо образован, умеет импровизировать и находить общий язык с аудиторией, долгие годы регулярно посещает филармонию. И самое главное — у него язык подвешен, он несет все с несметной скоростью, как балаболка.

Соллертинский предложил поступить к нему на работу в филармонию лектором. В первый и, как оказалось, последний раз Ираклий Андроников вышел на эту знаменитую сцену.

Сам Ираклий Луарсабович вспоминал о своем выступлении на сцене филармонии так: «И каждый новый взгляд, каждое слово, ко мне обращенное, повергало меня в какую-то неизученную наукою пучину страха. Через некоторое время мне стало казаться, что я выпил огромный тазик новокаина. Потому что во мне все занемело, задеревенело, заледенело и, может быть, даже заиндевело. Во рту было так сухо, что язык шуршал. А губа все время приклеивалась. Меня кто-нибудь спросит, я отвечу, улыбнусь и поправляю губу. Потом снова улыбнусь, она снова встает». Передать на бумаге, как это говорил Андроников, невозможно в принципе. Это нужно видеть и слышать. Текст не может передать всей его авторской интонации.

Провал был оглушительный. Под зрительский хохот Андроников покинул сцену. По воспоминаниям самого Андроникова, в это время в открытую дверь Голубой гостиной филармонии Соллертинский не вошел и даже не вбежал. Он как бы впал в нее. Он спросил Андроникова: «Что ты наделал?». «А что я наделал, — ответил тот.

— Я наверное, не очень складно говорил». «Прости, но кто позволил тебе относить то, что было на сцене, к разговорному жанру?» — спросил Соллертинский, не ожидая ответа. И, тем не менее, расстались они как друзья.

На прощание Соллертинский вручил несчастному Андроникову рекомендательное письмо на радио: «Направляю к вам Геракла Андроникова.

Этот юный почитатель серьезной музыки, обладающий недюжинными познаниями, вступил в единоборство с нашей аудиторией и был повержен. Только вы способны ему помочь, если дадите комментировать музыкальные передачи при условии, что между ним и аудиторией встанут директор, диктор и редактор».

В наше время такая рекомендация читается как анекдот — как же далеко шагнул прогресс в средствах коммуникации по сравнению со временем Соллертинского и раннего Андроникова!

Многолетний редактор программ Андроникова на телевидении Борис Каплан вспоминал: «Я не редактировал его. Я не был его редактором в том смысле, в каком полагается быть редактору на телевидении. Он советовался со мной, давал мне читать какие-то свои вещи. Я ему просто помогал».

Все ленинградские успехи и неудачи Андроникова не могли появиться на пустом месте. Многое, если не все, досталось ему от природы. Его брат — академик, блестящий физик, был не менее талантливым рассказчиком.

Семейство Андрониковых — это тот случай, когда природа на детях не отдыхает. Его настоящее имя Ираклий Андроникашвили. Он родился в Петербурге в семье довольно известного адвоката.

Луарсаб Андроников, его отец, считался одним из блестящих судебных ораторов. А близкие друзья знали его как блистательного рассказчика. Отец всегда требовал от своих сыновей железной логики, приобщал их к чтению судебных отчетов и изучению речей крупнейших адвокатов, учил строить умозаключения от частного к общему и наоборот.

В 1918 году после революции Луарсаб Андроников получил приглашение преподавать философию в Тульском пединституте. Семью перевез туда же, но поселил неподалеку в деревне. Младший брат Андроникова Элевтер вспоминал, что в детстве они дрались так часто, что женщина, общая знакомая семьи, узнав, что родители ушли на работу, высовывалась из окна своего дома и смотрела, чтобы мальчики не поубивали друг друга. Прожив в деревне три года, семья Андрониковых ненадолго перебралась в Москву, а осенью 1921 года переехала в Тифлис. Именно в Тифлисе и пришла к Ираклию настоящая любовь к театру и музыке.

Но Тифлис придал и другую огранку его творческой натуре. У Ираклия появилась непреодолимая потребность перевоплощаться. В школе юный лицедей на радость сверстникам изображал гостей своего дома.

Андроников вспоминал: «В то время школа искала новые способы работы. (Обратим внимание, не перманентное ли это состояние нашего образования!). У нас по средам не было уроков, это был день рассказывания. В это время открылась дверь. «Встать!» Мы встали.

Вошла комиссия от наркомпроса. Члены комиссии попросили учеников подвинуться, сели на краешек парт. Председатель комиссии сказал: «Мальчик, продолжи то, что ты начал». Я сказал: «Тут поросль оставляют в спальне одних, тушат свет». Он сказал: «Мальчик, выбирай выражения. Как твоя фамилия? Андроников? Ты что, сын профессора Луарсаба? Бедный Луарсаб, несчастный его отец. Он хочет дать образование своему сыну. А ты, если будешь так продолжать, выскочишь на эстраду и будешь смешить людей»
Но ведь так в конце концов и случится!

Однако для этого нужно только время, и немалое. А пока в Тифлисе Ираклий изображал увиденное. Он любил пересказывать прочитанные книги, драматические и оперные спектакли.

В этом талантливом мальчике уживались две парадоксальные черты — патологическая застенчивость и безудержное стремление смешить и лицедействовать.

Возможно, эти два качества и есть та степень таланта, который свойствен только гениям. Ведь чем больше человек знает, тем больше он сомневается. И, наоборот, серость и необразованность всегда самоуверенны и агрессивны, им не свойственно чувство застенчивости и уж тем более сомнения.

Андроников любил рассказывать и не умел рассказывать. Стеснялся аудитории и говорил невнятно. Пробовал писать, но мысль постоянно ускользала. С годами пришло понимание своего собственного феномена.

Как только он скрывался за образом своего героя, человека, которого уважал, скованность сразу исчезала. Он мог не только говорить, как его персонаж, быть похожим на него, но мог и мыслить, как его герои.

Андроников многое почерпнул у тех, в чей образ внедрялся. Он научился председательствовать на собрании, думая, как Фадеев, читать стихи голосами Яхонтова и Качалова, видеть то, чего раньше не замечал, представляя себя Борисом Пастернаком.

Андроников понимал и не скрывал этого. Голос Маршака помогал ему в редактуре книг, образ Соллертинского сделал его говорящим человеком, и прежде всего на телевидении. Андроников всегда находил опору и уверенность в своих героях.

Эта особенность дала ему удивительную способность относиться с юмором ко всему, что его окружало. Даже к тому, к чему относиться стоило вполне серьезно.

В письме из больницы он писал: «Было у меня тут два дня на прошлой неделе, когда давление достигало 200 на 120. И через два часа упало с помощью врачей до 70 на 55. Я чуть не умер, я потом изображал себя и врачей. Это, очевидно, профессиональное. Помираешь, источаешь цистерны предсмертного пота, а самому интересно, как язык заплетается, прочие мелочи».

7 февраля 1935 года состоялось выступление Андроникова в московском клубе писателей. К этому времени не только писатели, но и широкие круги творческой интеллигенции с его рассказами уже познакомились. Он выступал и рассказывал везде: в гостях, на лестнице, в публичной библиотеке, в вестибюле Пушкинского дома, в коридорах издательств. Поначалу это было просто увлечение. Известность пришла сама собой.

Именитые ленинградские писатели приглашали его к себе, чтобы угостить московских коллег необычными рассказами. Исполнялись они за столом, и границы между бытовыми разговорами о погоде и природе и андрониковскими повествованиями никто не замечал.

Однажды в Ленинград приехал директор издательства «Советский писатель» Федор Левин. Послушав Андроникова, он загорелся идеей устроить его выступление для московской интеллигенции.

Когда Андроников увидел заполненный зал на 400 человек, он понял, что приехал в столицу, чтобы полностью провалиться, но уже в новом качестве.

Но снаряд в одну воронку дважды не падает! Успех был ошеломительный. Он учел ошибки своей юности. Говорил не сам Андроников, а его герои. А они говорить умели, да еще как! Через четыре дня в «Литературной газете» Андроникова сравнили с известными сатириками и пародистами. Но он не был ни тем, ни другим.

Его московское выступление ознаменовало новый стиль в публичной сфере — элитарное, высокорафинированное искусство, которое стало понятным широким массам слушателей.

Искусство Андроникова — это искусство преображения, как в объеме, так и в пространстве. В конкретный день, в конкретный час и вне зависимости от аудитории, которой оно адресовано.

После московского триумфа все завертелось в жизни Андроникова. В журнале «30 дней» были напечатаны стенограммы трех его рассказов с весьма лестным вступительным словом Максима Горького. Но перед ним встал очень сложный выбор, куда идти — в литературу или на эстраду.

Артистическая карьера его пугала, с литературой было не проще. Стоило взяться за перо — и все вмиг пропадало. В 1937 году Андроников принимает решение остаться в Москве и поступает в рукописное отделение Ленинской библиотеки.

Все решила его любовь к творчеству Лермонтова. Давнее увлечение со временем обрело характер неугасимой страсти и азарта. Самым верным и интересным для Андроникова показался путь скромного исследователя и комментатора.

Петербург, Москва и Кавказ были ему знакомы с самого раннего детства. Он всегда видел Лермонтова вписанным в реальную жизнь. В воображении на стихи наплывали улицы, степи, горы, ущелья, реки, лица людей.

Андроников вспоминал, что как-то на половине пути от Тбилиси к Орджоникидзе в воскресный день он остановился на колхозном базаре и стал предъявлять местным жителям фотографии лермонтовского рисунка. Очень скоро базар превратился в настоящий форум. Все перестали продавать и покупать, обсуждали только одно: где то место, которое нарисовано поэтом, и как помочь Андроникову найти его.

Судьба все время улыбалась Андроникову. Летом 1937 года он ехал в поезде. Его попутчиком оказался редактор журнала «Пионер» Борис Ивантер. Всю дорогу Андроников рассказывал ему, как трудно и интересно было разгадать некую тайну из творчества Лермонтова.

А вскоре в «Пионере» появился первый серьезный рассказ Андроникова «Загадка Н.Ф.И.». В то время 30-летний литературовед и не догадывался, какая судьба ждет эту историю.

Но занимаясь чисто научной деятельностью, Андроников не забывает выступать в клубах профессиональной интеллигенции. Очень кстати оказываются советы его жены актрисы Вивианы. Она работала в театре-студии Рубена Симонова.

Однажды один из его знакомых, не спрашивая разрешения, расклеил афиши по всей Москве и продал билеты на три выступления Андроникова в Московском университете. И опять был успех.

Пришлось выступать с афишей два раза в неделю, периодически ездить на концерты в Ленинград. Слава и всеобщее признание пришли вместе с выступлениями. В «Правде» Виктор Шкловский написал превосходную статью об Андроникове.

Утром 22 июня 1941 года, когда Андроников читал свою статью о лермонтовском стихотворении «Бородино» в «Правде», радио сообщило о начале войны. В январе 42-го Андроникова направляют работать в газету «Вперед на врага!», он уезжает на Калининский фронт. Помимо чисто репортерской работы, на фронте Андроников не забывает о своих выступлениях перед солдатами.

К сорока годам у Андроникова сложились все основные параметры его фирменного нового жанра. Осталось сделать один маленький шаг — прийти на телевидение. И опять судьба!

В 1954 году в зале имени Чайковского был вечер Андроникова. По окончании вечера за кулисы пришли редактор телевидения Наталья Успенская и главный режиссер Сергей Алексеев. Им показалось, что рассказы Андроникова могут вызвать интерес у широкой зрительской аудитории, и они согласны минут на десять выпустить для пробы его на экран.

Андроников был в восторге от предложения. Кланялся, благодарил, но просил только об одном — чтобы после него никого не ставили. В день передачи Андроников пришел в студию на Шаболовку и заявил, что для премьеры он выбрал «Загадку Н.Ф.И.» и ему нужен час с четвертью. Режиссер был в шоке, но Андроников был неумолим. Вечером передача прошла на одном дыхании.

Андроников создал свой театр — театр одного актера, одного писателя, одного ученого, одного исследователя, одного просветителя, одного искусствоведа. Это было новое на телевидении, чисто национальное и неповторимое. Он постепенно стал человеком, которого ждали зрители.

Когда Андроников получил Ленинскую премию, в ресторане гостиницы «Москва» собралась практически вся творческая интеллигенция СССР того времени: Игорь Моисеев, Валентин Катаев, Виктор Шкловский и многие другие. И на этом вечере была также вся съемочная группа с телевидения — от администратора до режиссера и редактора. Андроников знал цену своей славе и умел быть благодарным.

Но все-таки главным фактом его жизни, его творческой деятельности, умещенной в томах его сочинений, того, что ставит его в ряд великих писателей ХХ века, остаются его рассказы и исследования жизни и творчества самого загадочного и сложного поэта начала ХIХ века — Михаила Лермонтова.

Поэта, который и сегодня вызывает интерес у многих ученых из других областей. Как мог совсем молодой человек в то время, когда о космосе не было еще ничего известно, написать такие строки: «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…»

Побывавшие в космосе все как один говорят, что оттуда она смотрится именно в голубом сиянье! Это гениальное озарение поэта, который видел то, что неподвластно было другим, или демоническое начало, как сегодня многие утверждают?

Андроников чувствовал и понимал Лермонтова. Благодаря ему Лермонтов стал вторым по значимости поэтом в России. А если бы он занялся творчеством, к примеру, Тютчева, Фета или Майкова? Наверняка бы сегодня в школьной программе наши дети, как и мы в школьные годы, изучали бы этих поэтов.

Андроников совершил то, что в наше время называется имиджмейкерством, притом самого высшего и самого сложного порядка. И уже только одно это делает его фигуру бессмертной.

Из сети