Проснешься, а на дворе уже самый конец бабьего лета, которое давно перестало быть ягодкой и превратилось в тыквы, кабачки и патиссоны преогромных размеров. За окном ходят строем серые, шинельного сукна, тучи, тяжело и прерывисто дышит холодный ветер и воздух наполнен вставшими на крыло желтыми листьями.
По уму-то надо бы тотчас все бросить, поставить мольберт у окна и писать этот холодный осенний воздух, тщательно выписывая каждый листик, каждый вздох ветра, каждый скрип калитки, каждый крик ястреба или не писать, а обнимать с неистовой силою чьи-нибудь колени, или целовать пахнущие ладаном пальцы, или пить терпкое осеннее вино, настоянное на белых лепестках махровых хризантем или настойку на фиолетовых лепестках астр, или просто водку, или в слезах выбежать в сад, к пруду, ходить по его берегу никем не понятым и кричать улетающим птицам: «я с вами, я с вами, ни за что здесь не останусь…», а большеголовые георгины будут печально кивать тебе в знак согласия, или вообще не вставать до обеда, а лежать в постели и плакать невидимыми миру слезами над его, мира, бренностью…
Вместо всего этого ты встаешь, идешь завтракать, пьешь чай с пшенной кашей, колбасой, грибами, яичницей, творогом, вишневым вареньем и думаешь о том, что нужно выкопать свеклу с морковкой и прибить рубероид на крыше дровяного сарая, а то его того и гляди оторвет ветром. Еще и обобрать яблоки хотя бы с одной яблони, а то в этом году они так уродились, что даже на старом полусгнившем электрическом столбе с давно оборванными проводами вырос десяток мелких, но красных яблочек. Дикие и наверняка вяжут ужасно, но сварить повидло из них можно. Не для еды, конечно, а для того, чтобы подарить банку-другую соседям, у которых еще с прошлого года этого повидла столько, что люк над погребом вспучило.
Сидим в компании, в которой, в основном, женщины. Неожиданно, одна из них начинает жаловаться на своего мужа. Все присутствующие внимательно слушают. Рассказчица ищет сочувствия и понимания.
Её рассказ пестрит пикантными, интимными подробностями, касающихся только их с мужем взаимоотношений. Они, по большей части, носят уничижительный характер по отношению к нему.
Подруги кивают головами, поддакивая. Но чаще смеются над его слабостями и пороками..
В конце разговора, девушка поворачивается ко мне. Её интересует моё мнение.
Скорее, мой положительный ответ. Мне жутко не нравится вся эта история, в принципе, и я молчу.
Чувствуя напряжение, ко мне оборачиваются все присутствующие..
— Когда то был Ной,- начинаю, — Тот, который уцелел с ковчегом.В конце концов, он спасся и оказался на суше. Не один, а вместе со своей семьёй, в том числе с сыновьями- Симом, Иафетом и Хамом.
— Возделывая первый в мире виноградник и собирая урожай, Ной не знал тогда ещё о свойствах вина. И поэтому, попробовав его, он захмелел и уснул в шатре. Проходящий мимо Хам, увидел совершенно обнаженного отца и тотчас побежал к старшим братьям и позвал к их шатру, чтобы они тоже пошли посмеяться над опьяневшим Ноем..
Братья пошли, но на пороге, отвернув взгляд, зашли задом, чтобы не видеть срама и накрыли отца покрывалом.
С тех пор, имя Хама стало нарицательным.
В помещении наступает тишина. Я никого не хочу судить. И даю совет девушке:
— Лучше развестись с ним, чем открывать его исподнее для всех..
Гордая, надменная эгоистичная душа ищет пороки в чужих, чтобы подняв их и выставив на всеобщее обозрение, посмеяться затем и возвыситься над человеком.
По утрам теперь звонил телефон-мобильник. Черная коробочка оживала: загорался в ней свет, пела веселая музыка и объявлялся голос дочери, словно рядом она:
– Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и пожелания? замечательно! Тогда целую. Будь-будь!
Коробочка тухла, смолкала. Старая Катерина дивилась на нее, не могла привыкнуть. Такая вроде малость – спичечный коробок. Никаких проводов. Лежит-лежит – и вдруг заиграет, засветит, и голос дочери:
– Мама, здравствуй! Ты в порядке? Не надумала ехать? Гляди… Вопросов нет? Целую. Будь-будь!
А ведь до города, где дочь живет, полторы сотни верст. И не всегда легких, особенно в непогоду.
Но в год нынешний осень выдалась долгая, теплая. Возле хутора, на окрестных курганах, порыжела трава, а тополевое да вербовое займище возле Дона стояло зеленым, и по дворам по-летнему зеленели груши да вишни, хотя по времени им давно пора отгореть рдяным да багровым тихим пожаром.
Птичий перелет затянулся. Неспешно уходила на юг казарка, вызванивая где-то в туманистом, ненастном небе негромкое онг-онг… онг-онг… Да что о птице говорить, если бабка Катерина, иссохшая, горбатенькая от возраста, но еще проворная старушка, никак не могла собраться в отъезд.
– Кидаю умом, не накину… – жаловалась она соседке. – Ехать, не ехать?.. А может, так и будет тепло стоять? Гутарят по радио: навовсе поломалась погода. Ныне ведь пост пошел, а сороки ко двору не прибились. Тепло-растепло. Туды-сюды… Рождество да Крещенье. А там пора об рассаде думать. Чего зря и ехать, колготу разводить.
Соседка лишь вздыхала: до весны, до рассады было еще ох как далеко.
Но старая Катерина, скорее себя убеждая, вынимала из пазухи еще один довод – мобильный телефон.
– Мобила! – горделиво повторяла она слова городского внука. – Одно слово – мобила. Нажал кнопку, и враз – Мария. Другую нажал – Коля. Кому хочешь жалься. И чего нам не жить? – вопрошала она. – Зачем уезжать? Хату кидать, хозяйство…
Этот разговор был не первый. С детьми толковала, с соседкой, но чаще сама с собой. Одно дело – возраст: трудно всякий день печку топить да воду носить из колодца. По грязи да в гололед. Упадешь, расшибешься. И кто поднимет?
Хутор, еще недавно людный, с кончиной колхоза разошелся, разъехался, вымер. Остались лишь старики да пьянь. И хлеб не возят, про остальное не говоря. Тяжело старому человеку зимовать. Вот и решила ехать на зиму к своим. Но с хутором, с гнездом насиженным нелегко расставаться. Куда девать малую живность: Тузика, кошку да кур? Распихивать по людям?.. И о хате душа болит. Пьянчуги залезут, последние кастрюлешки упрут.
Да и не больно весело на старости лет новые углы обживать. Хоть и родные дети, но стены чужие и вовсе другая жизнь. Гостюй да оглядывайся. Вот и думала: ехать, не ехать?.. А тут еще телефон привезли на подмогу – «мобилу». Долго объясняли про кнопки: какие нажимать, а какие не трогать. Обычно звонила дочь из города, по утрам.
Запоет веселая музыка, вспыхнет в коробочке свет. Поначалу старой Катерине казалось, что там, словно в малом, но телевизоре, появится лицо дочери. Объявлялся лишь голос, далекий и ненадолго:
– Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец. Вопросы есть? Вот и хорошо. Целую. Будь-будь.
Не успеешь опомниться, а уже свет потух, коробочка смолкла.
В первые дни старая Катерина лишь дивилась такому чуду. Прежде на хуторе был телефон в колхозной конторе. Там все привычно: провода, черная большая трубка, долго можно говорить. Но тот телефон уплыл вместе с колхозом. Теперь появился «мобильный». И то слава Богу.
Не успеешь и рта раскрыть, а коробочка уж потухла.
– Это что за страсть такая… – ворчала старая женщина. – Не телефон, свиристелка. Прокукарекал: будь-будь… Вот тебе и будь. А тут…
А тут, то есть в жизни хуторской, стариковской, было много всего, о чем рассказать хотелось.
– Мама, слышишь меня?
– Слышу, слышу… Это ты, доча? А голос будто не твой, какой-то хрипавый. Ты не хвораешь? Гляди одевайся теплей. А то вы городские – модные, платок пуховый повяжи. И нехай глядят. Здоровье дороже. А то я ныне сон видала, такой нехороший. К чему бы? Вроде на нашем подворье стоит скотиняка. Живая. Прямо у порога. Хвост у нее лошадиный, на голове – рога, а морда козиная. Это что за страсть? И к чему бы такое?
– Мама, – донеслось из телефона строгое. – Говори по делу, а не про козиные морды. Мы же тебе объясняли: тариф.
– Прости Христа ради, – опомнилась старая женщина. Ее и впрямь упреждали, когда телефон привезли, что он дорогой и нужно говорить короче, о самом главном.
Но что оно в жизни главное? Особенно у старых людей… И в самом деле ведь привиделась ночью такая страсть: лошадиный хвост и козья страшенная морда.
Вот и думай, к чему это? Наверное, не к добру.
Снова миновал день, за ним – другой. Старой женщины жизнь катилась привычно: подняться, прибраться, выпустить на волю кур; покормить да напоить свою малую живность да и самой чего поклевать. А потом пойдет цеплять дело за дело. Не зря говорится: хоть и дом невелик, а сидеть не велит.
Просторное подворье, которым когда-то кормилась немалая семья: огород, картофельник, левада. Сараи, закуты, курятник. Летняя кухня-мазанка, погреб с выходом. Плетневая городьба, забор. Земля, которую нужно копать помаленьку, пока тепло. И дровишки пилить, ширкая ручною пилой на забазье. Уголек нынче стал дорогущий, его не укупишь.
Помаленьку да полегоньку тянулся день, пасмурный, теплый. Онг-онг… онг-онг… – слышалось порой. Это казарка уходила на юг, стая за стаей. Улетали, чтобы весной вернуться. А на земле, на хуторе было по-кладбищенски тихо. Уезжая, сюда люди уже не возвращались ни весной, ни летом. И потому редкие дома и подворья словно расползались по-рачьи, чураясь друг друга.
Прошел еще один день. А утром слегка подморозило. Деревья, кусты и сухие травы стояли в легком куржаке – белом пушистом инее. Старая Катерина, выйдя во двор, глядела вокруг, на эту красоту, радуясь, а надо бы вниз, под ноги глядеть. Шла-шла, запнулась, упала, больно ударившись о корневище.
Неловко начался день, да так и пошел не в лад.
Как всегда поутру, засветил и запел телефон мобильный.
– Здравствуй, моя доча, здравствуй. Одно лишь звание, что – живая. Я ныне так вдарилась, – пожаловалась она. – Не то нога подыграла, а может, склизь. Где, где… – подосадовала она. – Во дворе. Воротца пошла отворять, с ночи. А тама, возля ворот, там грушина-черномяска. Ты ее любишь. Она сладимая. Я из нее вам компот варю. Иначе бы я ее давно ликвидировала. Возля этой грушины…
– Мама, – раздался в телефоне далекий голос, – конкретней говори, что случилось, а не про сладимую грушину.
– А я тебе о чем и толкую. Тама корень из земли вылез, как змеюка. А я шла не глядела. Да тут еще глупомордая кошка под ноги суется. Этот корень… Летось Володю просила до скольких разов: убери его Христа ради. Он на самом ходу. Черномяска…
– Мама, говори, пожалуйста, конкретней. О себе, а не о черномяске. Не забывай, что это – мобильник, тариф. Что болит? Ничего не сломала?
– Вроде бы не сломала, – все поняла старая женщина. – Прикладаю капустный лист.
На том и закончился с дочерью разговор. Остальное самой себе пришлось досказывать: «Чего болит, не болит… Все у меня болит, каждая косточка. Такая жизнь позади…»
И, отгоняя горькие мысли, старая женщина занялась привычными делами во дворе и в доме. Но старалась больше толочься под крышей, чтобы еще не упасть. А потом возле прялки уселась. Пушистая кудель, шерстяная нить, мерное вращенье колеса старинной самопряхи. И мысли, словно нить, тянутся и тянутся. А за окном – день осенний, словно бы сумерки. И вроде зябко. Надо бы протопить, но дровишек – внатяг. Вдруг и впрямь зимовать придется.
В свою пору включила радио, ожидая слов о погоде. Но после короткого молчания из репродуктора донесся мягкий, ласковый голос молодой женщины:
– Болят ваши косточки?..
Так впору и к месту были эти душевные слова, что ответилось само собой:
– Болят, моя доча…
– Ноют руки и ноги?.. – словно угадывая и зная судьбу, спрашивал добрый голос.
– Спасу нет… Молодые были, не чуяли. В доярках да в свинарках. А обувка – никакая. А потом в резиновые сапоги влезли, зимой и летом в них. Вот и нудят…
– Заболит, моя доча… Век на горбу таскала чувалы да вахли с соломой. Как не болеть… Такая жизнь…
Жизнь ведь и вправду нелегкой выдалась: война, сиротство, тяжкая колхозная работа.
Ласковый голос из репродуктора вещал и вещал, а потом смолк. Старая женщина даже всплакнула, ругая себя: «Овечка глупая… Чего ревешь?..» Но плакалось. И от слез вроде бы стало легче.
И тут совсем неожиданно, в обеденный неурочный час, заиграла музыка и засветил, проснувшись, мобильный телефон. Старая женщина испугалась:
– Доча, доча… Чего случилось? Не заболел кто? А я всполохнулась: не к сроку звонишь. Ты на меня, доча, не держи обиду. Я знаю, что дорогой телефон, деньги большие. Но я ведь взаправду чуток не убилась. Тама, возля этой дулинки… – Она опомнилась: – Господи, опять я про эту дулинку, прости, моя доча…
Издалека, через многие километры, донесся голос дочери:
– Говори, мама, говори…
– Вот я и гутарю. Ныне какая-то склизь. А тут еще эта кошка… Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым, ныне ведь все мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты ее любишь. Запарить ее и сушить, как бывалоча… Опять я не то плету… Прости, моя доча. Ты слышишь меня?..
В далеком городе дочь ее слышала и даже видела, прикрыв глаза, старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке.
– Говори, мама… – просила она и боялась лишь одного: вдруг оборвется и, может быть, навсегда этот голос и эта жизнь. – Говори, мама, говори… Борис Екимов
Давно это было. Жила в нашем селе баба Тоня. Старая уже была, муж давно умер, дети разъехались далеко-далёко – своими визитами старушку редко баловали. Вот и коротала она одна свой век, но на детей не жаловалась, всегда приветливая. Только понимали все, что тяжело ей одной в доме жить, словом не с кем перемолвиться.
Как-то раз поехала баба Тоня в ближайший город на базар, продать немного овощей с огорода, чтобы копеечку к пенсии заработать, да гостинчик себе какой вкусный купить, что в сельском магазине не увидишь. Только вместо гостинчика сидел в её корзине маленький, грязный и худющий щенок.
— Он сам ко мне на базаре прибился, жалко стало. Да и мне веселее с ним будет, — говорила бабка. — Хоть поговорить с кем будет.
Отмыла пёсика, накормила, назвала Трезоркой. Пока щенок был маленький, баба Тоня всё носилась с ним, как с дитём, умилялась. Да и как не будешь умиляться, когда к тебе со звонким тявканьем маленький мохнатый клубок катится. Только вырос этот клубок в довольно крупного пса неизвестной смешанной породы.
— Смотри, бабка, он и тебя когда-нибудь съест, — шутили односельчане.
Баба Тоня только улыбалась и рукой отмахивалась, для неё этот большущий пёс навсегда остался несмышлёным Трезоркой.
Однако Трезорка оказался очень даже смышлёным и проворным.
Как сама позже рассказывала баба Тоня, началось всё со старой груши, что росла возле дома. Хорошая груша была, сорт «бера», но засохла, видно кончился её грушиный век. Поохала бабка, поохала, даже слезу пустила, а потом попросила соседа спилить засохшее дерево да на дрова поколоть. Трезорка же на время был заперт в старом сарае, чтоб не мешался под ногами.
Весь этот процесс уничтожения сухой груши произвёл на пса большое впечатление. Он рычал, гавкал, скулил, удивлённо наблюдая из щели покосившейся двери за беспорядками во дворе.
Когда работа была окончена, и сосед с сыном ушли восвояси, получив причитающееся угощение и благодарность за работу, баба Тоня Трезорку выпустила. Пёс с растерянным видом бегал вокруг колотых поленьев, разбросанных тонких веток и вопросительно заглядывал хозяйке в глаза.
Баба Тоня, вздыхая и охая, собирала полешки и относила в сарайчик, приговаривая:
— Вот, Трезорка, будет чуток, чем печь растопить, а то дрова нынче дорогие, с пенсии не накупишься на всю зиму…
Пёс внимательно слушал, склоняя свою лохматую большую голову то на одну, то на другую сторону. Трудно сказать, что там происходило в его собачьей голове, но Трезорка понял, что эти полешки очень важны для хозяйки и преданно бросился помогать наводить порядок во дворе. Теперь бабе Тоне не надо было ходить туда-сюда, собирая поленья, она стояла в сарае, а молодой, полный сил пёс рьяно таскал ей полешки в зубах.
Справились они довольно быстро. Баба Тоня, ох, как хвалила Трезорку, называя главным и единственным помощником, трепала за уши, смеялась. В довершении ко всему в честь Трезорки была зарублена курица, и пёс получил помимо полной миски наваристого супа ещё и сырое мясо в виде лап и головы.
Надо сказать, что село наше неподалёку от леса находится. Вот собирались по выходным крепкие мужики и шли на заготовку дров в лес. Не всё подряд пилили, как сейчас, а выбирали сухие деревья, больные или, что росли слишком густо. Они там и кололи сразу, в поленницы складывали, а уже осенью развозили по дворам участвующих.
И вот, колют мужики дрова в лесу, а Трезорка – тут как тут. Схватит полено в зубы и домой. Мужики поначалу смеялись, а потом затылки почесали, подумали: собака-то за день ходок тридцать делает, полкубика дров запросто перетаскает. Тогда пошли они к бабе Тоне с претензией: привяжи, мол, псину – сколько дров перетаскала. А бабка (та ещё артистка) руками сухонькими всплеснула, глаза к небу возвела:
— Ой, да сколько он там мне притащил? Всё в лесу потерял. Молодой играться хочет. Вон всего три штучки у ворот валяются, забирайте, коль помёрзните без них, — а сама собаку украдкой рукой гладит, за ушком треплет. – А Трезорке простор нужен, не привычный он на цепи сидеть. Да и опасно это для него: вдруг я помру? Пока кто меня хватится, Трезорка с голоду окочурится. Так что берите свои три полешки, небось, сильно от них нагреетесь, и ступайте с богом.
Смотрят мужики, а дров-то, во дворе и, правда, не видать. Потоптались, махнули рукой и ушли. А сами усмехаются, переговариваются между собой: «Знать, бабка в сарай всё аккуратненько попрятала. Да и ладно, одна ведь живёт, пусть ей вроде тимуровской помощи будет, себе наколем ещё». А Трезорку все стали звать Добытчиком, потому как воришкой пса никак нельзя было назвать. Ибо из поленницы Трезорка никогда втихаря дров не таскал. Всегда дожидался, когда свежие дрова колоть начнут. Поленья разлетаются, тут он цап и побежал.
А ещё собирал Трезорка пустые стеклянные бутылки (пластиковых-то ещё тогда не было) по укромным местам (умный пёс был, всё примечал, видел, как хозяйка у магазина их по вечерам собирала). Бабка бутылки перемывала, аккуратно складывала в большую сумку и по субботам, когда машина из города приезжала приёмочная, грузила сумку на возок и сдавала тару. Да ещё усмехалась, приговаривая:
— Я на бутылках могу месяц прожить, ежели праздник какой был.
Жил на той же улице, почти в противоположном её конце от двора бабы Тони, один мужичок, Геной звали. Хороший был мужик, покладистый, работящий, добрый и отец хороший для своих ребятишек, одна беда — выпить сильно любил. Но жена его бдительности не теряла, и все эти неправедные попытки пресекала на корню. Ну, не все, конечно, разве уследишь, но старалась.
И вот как-то весной, в один из дней, под вечер, когда вся картошка на огороде была добросовестно посажена, супруга выдала Гене бутылку портвейна за труды праведные. Разрешила, так сказать, отдохнуть по-людски. Вышел Гена со двора, сел на лавочке у калитки в надежде, что кто-нибудь подвернётся (ну, не самому же тупо пить), он угостит, а потом и его угостят. Отхлебнул из горлышка разочек, поставил бутылку на землю, закурил и сидит –наслаждается жизнью. А вокруг травка молоденькая зеленеет, тепло, птички поют, картошку посадили, жена сама угостила, на душе хорошо. В общем, благодать, да и только.
Вдруг откуда не возьмись, Добытчик выскочил. Схватил бутылку в зубы поперёк, как полено и побежал. Трезорка радостно бежит (хозяйке «сокровище» несёт), портвейн из горлышка хлещет.
Сзади несётся обалдевший Генка, ругая, на чём свет стоит, всех собак мира и их бабок:
— Брось! Кому говорю, брось сейчас же, чума болотная! Ну, хоть за горлышко возьми правильно, с… ты этакая.
Люди на крики из дворов выглядывают и за ними, пересмеиваясь, идут. А что делать? Трудовой день окончен, все работы на сегодня честно переделали, поели, а зрелищ-то в селе нет.
Так и прибежали к дому бабы Тони: Трезорка с бутылкой, Гена и народ, собравшийся на крик.
Гена за голову хватается, на себе рубаху рвёт, кулаками в грудь стучит перед бабой Тоней:
— Да, как же так?! Жена в кои веки разрешила, сама поднесла, а это лохматое чудовище всё разрушило! Иди за новой бутылкой, бабка, а то порешу твою собаку, как есть порешу, не погляжу, что он твой добытчик!!!
Народ стоит, хохочет.
Баба Тоня Трезорку собою закрыла, сухонькие ручки в кулачки сжала и пошла в наступление:
— Только тронь моего Трезорку… — а дальше она такое сказала, что все на мгновение замолчали, открыв рты от удивления, никто не ожидал того услышать из уст тихой приветливой старушки.
— Баб Тоня, — уже жалобно заканючил опешивший Генка. — Ну, нехорошо так с человеком поступать, не по-людски это… А собачка у тебя славная, это я так в сердцах грозил, ты ж знаешь, что рука у меня не подыметься на Добытчика твоего, потому, как понимаю, всю её, собачью, значимость для твоей жизни. Но, баб Тоня, вред-то душевный твой Трезорка мне нанёс, ох, как нанёс…
В общем, взяла баба Тоня деньги и под конвоем в магазин за бутылкой портвейна пошла.
Давно уже нет бабы Тони с Трезоркой, сейчас уже и не вспомню: кто первый-то из них умер, а может и вместе они ушли в мир иной. Домишко её, заколоченный, совсем уже разваливается, но люди до сих пор помнят эту историю. И всегда, проходя мимо двора, улыбаются, Трезоркой-Добытчиком восхищаются и старушку добрым словом вспоминают.
